Хильфе поглядел в зеркало и пригладил волосы.
— Что это вы делаете? — спросил Роу.
— Прощаюсь. — Он снял пиджак, словно собираясь умыться, и кинул его Роу. Тот увидел марку портного, вышитую шёлком: «Паулинг и Кростуэйт». — Фотографии в плече. — Плечо было проложено ватой. — Дать нож? Можете получить свой собственный, — и Хильфе протянул Роу его школьный перочинный нож.
Роу вспорол плечо и вынул оттуда ролик плёнки, разорвал бумагу, которой он был заклеен, и вытащил кончик негатива.
— Да, — сказал он. — Это то, что нужно.
— Ну а теперь давайте револьвер.
— Я ничего не обещал, — сказал Роу раздельно.
— Но вы мне его дадите? — спросил Хильфе с тревогой.
— Нет.
Хильфе вдруг испугался.
— Послушайте, да это просто мерзопакость! — воскликнул он, употребляя, как всегда, устарелое словечко,
— Вы слишком много жульничали.
— Ну рассудите сами. Вы думаете, что я хочу сбежать. Но поезд ушёл. Или боитесь, что я могу вас безнаказанно убить на Паддингтонском вокзале? Да мне не дадут пройти и ста шагов.
— А зачем тогда он вам нужен?
— Я хочу убежать много дальше, чем вы думаете.
И он сказал совсем тихо: — Я не хочу, чтобы меня пытали. — Он наклонился вперёд, и в казённом зеркале за его спиной отразился пушистый хохолок, который он не успел пригладить.
— У нас не пытают заключённых.
— Да ну? И вы в это верите? Вы думаете, что уж так не похожи на нас?
— Да.
— Я бы за это не поручился. Я-то знаю, что мы делаем со шпионами. Они понадеются, что заставят меня говорить, и они заставят меня говорить… — Хильфе снова произнёс мальчишескую фразу: — Нет уж, давайте лучше меняться! — Трудно было поверить, что он виновник стольких смертей. Он настойчиво уговаривал: — Роу, я верну вам память. Никто другой этого не сделает.
— Анна.
— Она никогда ничего вам не скажет. Что вы, Роу! Она ведь и отпустила меня, потому что я грозился… вам все рассказать. Она хочет, чтобы вы остались таким, как сейчас…
— Неужели у меня такое тёмное прошлое? — шутливо спросил Роу, но он чувствовал страх и непреодолимое любопытство. Дигби нашёптывал ему, что наконец-то он сможет стать полноценным человеком, голос Анны его предостерегал. Он знал, что это решающая минута его жизни, — ему предстояло подарить столько забытых лет, плоды двадцатилетнего жизненного опыта. Грудь его должна была раздаться, распереть ребра, чтобы вместить такое богатство; он машинально уставился на какое-то объявление и прочёл: «Лечение гарантирует от огласки…» Где-то на краю сознания слышался грохот заградительного огня.
Хильфе скорчил ему гримасу:
— Тёмное? Что вы, оно просто грандиозно! Роу грустно покачал головой:
— Револьвера я вам не дам.
И вдруг Хильфе захохотал, в голосе его звучали истерические нотки.
— Я хотел вас пощадить! — с ненавистью закричал он. — Если бы вы отдали револьвер, может, я вас и пожалел бы. Застрелился бы, и все. Ну а теперь… — голова его дёргалась перед дешёвым зеркалом, — теперь я вам выложу все даром.
— Я не хочу ничего слушать, — сказал Роу и отвернулся. Сверху по лестнице скатился низенький человек в старом-престаром коричневом котелке и кинулся к писсуару. Котелок лез ему на самые уши, словно кто-то с силой его нахлобучил.
— Ну и ночка, — сказал он, — ну и ночка.
Он был бледен, лицо его выражало испуг и негодование. Когда Роу дошёл до лестницы, на землю тяжело упала бомба. Человечек стал поспешно застёгивать брюки; он пригнулся, словно ему хотелось сделаться ещё меньше. Хильфе сел на край умывальника, прислушиваясь к тому, что творится снаружи, и тоскливо улыбался, словно в последний раз слушал голос навсегда уходящего друга. Роу стоял на нижней ступеньке, над его головой загромыхал экспресс; маленький человечек ещё ниже пригнулся. Грохот стал стихать, а потом под ногами дрогнула земля. Снова наступила тишина, если не считать шелеста падающей по ступеням извёстки. И почти сразу же засвистела вторая бомба. Они ждали, замерев как перед объективом: один сидя, другой присев, третий стоя. Если эта бомба разорвётся ближе, она должна их уничтожить. Но и она пролетела мимо, свист стих, бомба разорвалась немножко дальше.
— Хоть бы они перестали, — взмолился человек в котелке, и, словно в ответ, во всех писсуарах хлынула вода. Пыль висела облачком над ступеньками, и запах раскалённого металла заглушал вонь аммиака. Роу стал подниматься по лестнице.
— Куда вы пошли? — спросил Хильфе. Он истерически выкрикнул: — В полицию? — И, когда Роу ничего не ответил, он отошёл от умывальника: — Вы не можете уйти, пока я не расскажу о вашей жене.
— О моей жене? — Роу спустился обратно. — Теперь он уже не мог спастись бегством, среди умывальников его ждали потерянные годы жизни. Он спросил, больше ни на что не надеясь:
— Я женат?
— Были женаты. Вы ещё не помните? Вы её отравили. — И он снова захихикал. — Вы отравили вашу Алису.
— Кошмарная ночь, — сказал человек в котелке; он не слышал ничего, кроме тяжёлого, прерывистого гудения бомбардировщика.
— Вас судили за убийство и отправили в сумасшедший дом. Можете сами прочесть в газетах, я вам укажу числа.
Человечек повернулся к ним и, жалобно разведя руками, слезливо спросил:
— Попаду я когда-нибудь в Уимблдон?
Облако пыли вдруг засветилось ярким белым светом, а сквозь крышу вокзала с выбитыми стёклами красиво замерцали вспышки разрывов.
Это был уже не первый налёт, который переживал Роу; он слышал, как миссис Пурвис спускается в убежище со своей постелью: на стене висела «Неаполитанская бухта», а на полке лежала «Лавка древностей». Гилфорд— стрит приветственно протягивала ему свои тощие руки — он снова был дома. Он подумал: что ещё разрушит эта бомба? Может быть, если повезёт, она снесёт цветочный магазин возле Мраморной арки, бар на Аделаид-кресчент или угол Квебек-стрит, где я прождал столько часов, столько лет… Как много ещё надо разрушить, прежде чем наступит мир.
— Что ж, теперь идите к Анне, — услышал он смеющийся голос и увидел сквозь синеватую мглу человека возле умывальника. — Она надеется, что вы никогда не вспомните. — Роу оглянулся и увидел на лицах в переполненном зале суда выражение убийственной жалости; судья опустил голову, но Роу мог прочесть жалость даже в его старых пальцах, вертевших карандаш. Ему захотелось предостеречь их: не жалейте меня. Жалость жестока. Жалость губит. Любовь под угрозой, когда рядом бродит жалость.
— Анна… — послышался снова голос, но его заглушил другой голос, который жалобно произнёс откуда-то издалека, почти из подсознания: «А я ведь мог попасть на поезд в шесть десять». Чудовищный процесс восстановления разорванных связей продолжался. Религия когда-то внушала ему необходимость покаяния, но покаяние нужно только тебе самому.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55
— Что это вы делаете? — спросил Роу.
— Прощаюсь. — Он снял пиджак, словно собираясь умыться, и кинул его Роу. Тот увидел марку портного, вышитую шёлком: «Паулинг и Кростуэйт». — Фотографии в плече. — Плечо было проложено ватой. — Дать нож? Можете получить свой собственный, — и Хильфе протянул Роу его школьный перочинный нож.
Роу вспорол плечо и вынул оттуда ролик плёнки, разорвал бумагу, которой он был заклеен, и вытащил кончик негатива.
— Да, — сказал он. — Это то, что нужно.
— Ну а теперь давайте револьвер.
— Я ничего не обещал, — сказал Роу раздельно.
— Но вы мне его дадите? — спросил Хильфе с тревогой.
— Нет.
Хильфе вдруг испугался.
— Послушайте, да это просто мерзопакость! — воскликнул он, употребляя, как всегда, устарелое словечко,
— Вы слишком много жульничали.
— Ну рассудите сами. Вы думаете, что я хочу сбежать. Но поезд ушёл. Или боитесь, что я могу вас безнаказанно убить на Паддингтонском вокзале? Да мне не дадут пройти и ста шагов.
— А зачем тогда он вам нужен?
— Я хочу убежать много дальше, чем вы думаете.
И он сказал совсем тихо: — Я не хочу, чтобы меня пытали. — Он наклонился вперёд, и в казённом зеркале за его спиной отразился пушистый хохолок, который он не успел пригладить.
— У нас не пытают заключённых.
— Да ну? И вы в это верите? Вы думаете, что уж так не похожи на нас?
— Да.
— Я бы за это не поручился. Я-то знаю, что мы делаем со шпионами. Они понадеются, что заставят меня говорить, и они заставят меня говорить… — Хильфе снова произнёс мальчишескую фразу: — Нет уж, давайте лучше меняться! — Трудно было поверить, что он виновник стольких смертей. Он настойчиво уговаривал: — Роу, я верну вам память. Никто другой этого не сделает.
— Анна.
— Она никогда ничего вам не скажет. Что вы, Роу! Она ведь и отпустила меня, потому что я грозился… вам все рассказать. Она хочет, чтобы вы остались таким, как сейчас…
— Неужели у меня такое тёмное прошлое? — шутливо спросил Роу, но он чувствовал страх и непреодолимое любопытство. Дигби нашёптывал ему, что наконец-то он сможет стать полноценным человеком, голос Анны его предостерегал. Он знал, что это решающая минута его жизни, — ему предстояло подарить столько забытых лет, плоды двадцатилетнего жизненного опыта. Грудь его должна была раздаться, распереть ребра, чтобы вместить такое богатство; он машинально уставился на какое-то объявление и прочёл: «Лечение гарантирует от огласки…» Где-то на краю сознания слышался грохот заградительного огня.
Хильфе скорчил ему гримасу:
— Тёмное? Что вы, оно просто грандиозно! Роу грустно покачал головой:
— Револьвера я вам не дам.
И вдруг Хильфе захохотал, в голосе его звучали истерические нотки.
— Я хотел вас пощадить! — с ненавистью закричал он. — Если бы вы отдали револьвер, может, я вас и пожалел бы. Застрелился бы, и все. Ну а теперь… — голова его дёргалась перед дешёвым зеркалом, — теперь я вам выложу все даром.
— Я не хочу ничего слушать, — сказал Роу и отвернулся. Сверху по лестнице скатился низенький человек в старом-престаром коричневом котелке и кинулся к писсуару. Котелок лез ему на самые уши, словно кто-то с силой его нахлобучил.
— Ну и ночка, — сказал он, — ну и ночка.
Он был бледен, лицо его выражало испуг и негодование. Когда Роу дошёл до лестницы, на землю тяжело упала бомба. Человечек стал поспешно застёгивать брюки; он пригнулся, словно ему хотелось сделаться ещё меньше. Хильфе сел на край умывальника, прислушиваясь к тому, что творится снаружи, и тоскливо улыбался, словно в последний раз слушал голос навсегда уходящего друга. Роу стоял на нижней ступеньке, над его головой загромыхал экспресс; маленький человечек ещё ниже пригнулся. Грохот стал стихать, а потом под ногами дрогнула земля. Снова наступила тишина, если не считать шелеста падающей по ступеням извёстки. И почти сразу же засвистела вторая бомба. Они ждали, замерев как перед объективом: один сидя, другой присев, третий стоя. Если эта бомба разорвётся ближе, она должна их уничтожить. Но и она пролетела мимо, свист стих, бомба разорвалась немножко дальше.
— Хоть бы они перестали, — взмолился человек в котелке, и, словно в ответ, во всех писсуарах хлынула вода. Пыль висела облачком над ступеньками, и запах раскалённого металла заглушал вонь аммиака. Роу стал подниматься по лестнице.
— Куда вы пошли? — спросил Хильфе. Он истерически выкрикнул: — В полицию? — И, когда Роу ничего не ответил, он отошёл от умывальника: — Вы не можете уйти, пока я не расскажу о вашей жене.
— О моей жене? — Роу спустился обратно. — Теперь он уже не мог спастись бегством, среди умывальников его ждали потерянные годы жизни. Он спросил, больше ни на что не надеясь:
— Я женат?
— Были женаты. Вы ещё не помните? Вы её отравили. — И он снова захихикал. — Вы отравили вашу Алису.
— Кошмарная ночь, — сказал человек в котелке; он не слышал ничего, кроме тяжёлого, прерывистого гудения бомбардировщика.
— Вас судили за убийство и отправили в сумасшедший дом. Можете сами прочесть в газетах, я вам укажу числа.
Человечек повернулся к ним и, жалобно разведя руками, слезливо спросил:
— Попаду я когда-нибудь в Уимблдон?
Облако пыли вдруг засветилось ярким белым светом, а сквозь крышу вокзала с выбитыми стёклами красиво замерцали вспышки разрывов.
Это был уже не первый налёт, который переживал Роу; он слышал, как миссис Пурвис спускается в убежище со своей постелью: на стене висела «Неаполитанская бухта», а на полке лежала «Лавка древностей». Гилфорд— стрит приветственно протягивала ему свои тощие руки — он снова был дома. Он подумал: что ещё разрушит эта бомба? Может быть, если повезёт, она снесёт цветочный магазин возле Мраморной арки, бар на Аделаид-кресчент или угол Квебек-стрит, где я прождал столько часов, столько лет… Как много ещё надо разрушить, прежде чем наступит мир.
— Что ж, теперь идите к Анне, — услышал он смеющийся голос и увидел сквозь синеватую мглу человека возле умывальника. — Она надеется, что вы никогда не вспомните. — Роу оглянулся и увидел на лицах в переполненном зале суда выражение убийственной жалости; судья опустил голову, но Роу мог прочесть жалость даже в его старых пальцах, вертевших карандаш. Ему захотелось предостеречь их: не жалейте меня. Жалость жестока. Жалость губит. Любовь под угрозой, когда рядом бродит жалость.
— Анна… — послышался снова голос, но его заглушил другой голос, который жалобно произнёс откуда-то издалека, почти из подсознания: «А я ведь мог попасть на поезд в шесть десять». Чудовищный процесс восстановления разорванных связей продолжался. Религия когда-то внушала ему необходимость покаяния, но покаяние нужно только тебе самому.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55