За это время он успел подумать, что скоро опять наступит ночь. Неужели их опять ждут всякие ужасы? Дверца защёлкнулась, и Анна коротко ответила:
— Они у него.
— У кого?
— У брата. — Он все ещё держал в руках записку к продавцу молока. — Вы так любите до всего доискиваться, все выведывать… Первый раз, когда я с вами познакомилась, вы пришли в контору из-за кекса. Вы твёрдо решили докопаться до самой сути. Ну, вот теперь вы до неё добрались.
— Но он, казалось, так хотел мне помочь! Отвёл меня в тот дом..,
Она не дала договорить:
— Он инсценировал это убийство и помог вам бежать. Но потом он решил, что спокойнее, если вас убьют. Тут уж виновата я: вы сказали, что посылаете письмо в полицию, и я ему передала.
— Зачем?
— Не хотела, чтобы он попал в беду за то, что вас попугал. Разве я могла допустить, что он пойдёт на все?
— Но и вы были в той комнате, куда я принёс чемодан, — ему было все труднее в этом разобраться. — Вас тоже чуть не убило.
— Да. Он не мог мне простить, что я позвонила вам к миссис Беллэйрс. Вы же сами ему об этом рассказали. Значит, я теперь против него, во всяком случае когда дело идёт о вас. Он сказал, чтобы я туда пошла и уговорила не посылать письмо в полицию. А сам спрятался в другой комнате и стал ждать.
— Но вы остались живы, — сказал он с каким-то упрёком.
— Да. Благодаря вам. Мне далее дали испытательный срок. Ему не хотелось убивать сестру без крайней нужды. Он называет это родственным чувством. Я была опасна только из-за вас. Тут ведь не моя родина. Зачем бы я стала хотеть, чтобы к вам вернулась память? Вам без неё было так хорошо. Плевать мне на вашу Англию. Я хочу, чтобы вам было хорошо, и все. Беда в том, что он это понимает.
Роу заупрямился:
— Нет, тут концы с концами не сходятся. Почему же я остался в живых?
— Он не любит пустой расточительности. Они все этого не любят. Вы их никогда не поймёте, если этого не усвоите. — Она повторила с иронией, как лозунг: — Максимум террора в минимальное время против наименьшего количества объектов.
Роу был растерян, он не знал, что думать. Ему преподали урок, который большинство людей усваивает очень рано: ничто в жизни не происходит, как этого ждёшь. Он вспомнил о записке:
— Он хочет уехать?
— Да.
— И конечно, с фотографиями?
— Да.
— Мы должны его задержать. — В этом «мы», произнесённом впервые, он сказал ей все.
— Да.
— Где он сейчас?
— Здесь.
Как будто ты ломишься в открытую дверь…
— Здесь?
Она кивком показала на дверь в соседнюю комнату:
— Спит. Целый день договаривался с леди Данвуди относительно сбора тёплых вещей.
— Но он нас, наверно, слышит?
— Что вы! — сказала она. — Там ничего не слышно, к тому же у него такой крепкий сон. Это тоже борьба с расточительством. Если у тебя крепкий сон, тебе не нужно много спать.
— Как вы его ненавидите! — удивился он.
— Он так испоганил все на свете. Он ведь тонкий, умный человек, а вот от всего остался один страх. Все, на что он способен, это нагонять страх.
— Где он?
— Там дальше — гостиная, а за ней его спальня.
— Могу я позвонить по телефону?
— Это опасно. Телефон в гостиной, а дверь в спальню открыта.
— Куда он едет?
— У него есть разрешение на поездку в Ирландию — для Свободных матерей. Пропуск нелегко было получить, но наши друзья подняли небо и землю! Леди Данвуди выхлопотала ему пропуск. Понимаете, он был так ей признателен за тёплые вещи… Он едет поездом сегодня ночью, — Потом она спросила: — Что вы собираетесь делать?
Он беспомощно оглянулся. На дубовом ларе стоял тяжёлый, начищенный до блеска медный подсвечник; видно было, что стеарин никогда его не пачкал, Роу взял подсвечник и смущённо ей объяснил:
— Он попытался меня убить.
— Но он спит. Это тоже будет убийство,
— Я первый его не ударю.
— Он бывал таким ласковым, когда в детстве я разбивала себе коленки… Дети всегда расшибают коленки… Жизнь проклятая штука. Подлая…
Он поставил подсвечник на место.
— Нет, — сказала она. — Возьмите. Я не хочу, чтобы он причинил вам какой-нибудь вред. Ведь он всего-навсего брат, правда? — спросила она с какой-то горечью. — Возьмите! Пожалуйста! — И когда он все же его не взял, она подняла подсвечник сама; лицо у неё было каменное, вышколенное, детское, но в его выражении было что-то напускное. Казалось, маленькая девочка пытается сыграть леди Макбет. И, глядя на неё, смертельно хотелось её уберечь, скрыть, что такие вещи бывают не только на сцене, но и в жизни.
Она повела его за собой, высоко держа подсвечник, словно репетируя роль: свечу зажгут на премьере. Все в этой квартире было уродливо, кроме неё. Это только подчёркивало, что оба они здесь чужие. Тяжёлую мебель явно доставили прямо со склада или заказали по телефону со скидкой — гарнитур 56а из осеннего каталога. Только букетик цветов, несколько книг, газета и дырявый мужской носок свидетельствовали, что комнаты жилые. Носок заставил Роу замедлить шаги; он так наглядно рассказывал о длинных вечерах вдвоём, о двух людях, знающих друг друга много лет. Он впервые подумал: «Ведь это её брат должен умереть». Шпионов, как и убийц, вешают, значит, этого нужно повесить дважды. Он спит, а за стеной ему строят виселицу.
Они шли на цыпочках через безликую комнату к приотворённой двери. Анна легонько толкнула створку рукой и отступила, чтобы он мог туда заглянуть. Это был известный жест женщины, которая показывает гостю спящего ребёнка.
Хильфе лежал на спине, без пиджака, ворот рубашки был расстегнут. Лицо выражало такой глубокий, безмятежный покой и такую беззащитность, что казалось невинным. Его светлозолотистые волосы влажной прядью упали на щеку, словно он притомился от игры и заснул. Какой он был молодой! Лёжа тут, он казался выходцем совсем из другого мира, чем залитый кровью у зеркала Кост или Стоун в смирительной рубашке. Так и хотелось поверить: «Это пропаганда, лживая пропаганда, он не способен…» Лицо показалось Роу необычайно красивым, гораздо красивее, чем у сестры, которую могли изуродовать горе или жалость. Глядя на спящего, он мог отдалённо представить себе, в чем обаяние нигилизма, полного безразличия ко всему, отрицания всяких нравственных норм и неспособности любить. Жизнь для таких очень проста… Хильфе читал перед сном — на постели лежала книга, и одной рукой он ещё придерживал страницу; все это было похоже на надгробие молодому студенту: нагнувшись, можно было прочесть эпитафию, выбитую на мраморном листе. Это были стихи:
Derm Orpheus ist's. Seine Metamorphose
in dem und dem. Wir sollen uns nicht tnflhn um andere
Namen. Ein fur alle Male
ist's Orpheus, wenn es singt…
Ладонь прикрывала остальные строки.
Роу показалось, что в этой фигуре собрана вся жестокость, все насилие на земле. И покуда он спит, всюду царит мир.
Под их взглядами Хильфе проснулся.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55
— Они у него.
— У кого?
— У брата. — Он все ещё держал в руках записку к продавцу молока. — Вы так любите до всего доискиваться, все выведывать… Первый раз, когда я с вами познакомилась, вы пришли в контору из-за кекса. Вы твёрдо решили докопаться до самой сути. Ну, вот теперь вы до неё добрались.
— Но он, казалось, так хотел мне помочь! Отвёл меня в тот дом..,
Она не дала договорить:
— Он инсценировал это убийство и помог вам бежать. Но потом он решил, что спокойнее, если вас убьют. Тут уж виновата я: вы сказали, что посылаете письмо в полицию, и я ему передала.
— Зачем?
— Не хотела, чтобы он попал в беду за то, что вас попугал. Разве я могла допустить, что он пойдёт на все?
— Но и вы были в той комнате, куда я принёс чемодан, — ему было все труднее в этом разобраться. — Вас тоже чуть не убило.
— Да. Он не мог мне простить, что я позвонила вам к миссис Беллэйрс. Вы же сами ему об этом рассказали. Значит, я теперь против него, во всяком случае когда дело идёт о вас. Он сказал, чтобы я туда пошла и уговорила не посылать письмо в полицию. А сам спрятался в другой комнате и стал ждать.
— Но вы остались живы, — сказал он с каким-то упрёком.
— Да. Благодаря вам. Мне далее дали испытательный срок. Ему не хотелось убивать сестру без крайней нужды. Он называет это родственным чувством. Я была опасна только из-за вас. Тут ведь не моя родина. Зачем бы я стала хотеть, чтобы к вам вернулась память? Вам без неё было так хорошо. Плевать мне на вашу Англию. Я хочу, чтобы вам было хорошо, и все. Беда в том, что он это понимает.
Роу заупрямился:
— Нет, тут концы с концами не сходятся. Почему же я остался в живых?
— Он не любит пустой расточительности. Они все этого не любят. Вы их никогда не поймёте, если этого не усвоите. — Она повторила с иронией, как лозунг: — Максимум террора в минимальное время против наименьшего количества объектов.
Роу был растерян, он не знал, что думать. Ему преподали урок, который большинство людей усваивает очень рано: ничто в жизни не происходит, как этого ждёшь. Он вспомнил о записке:
— Он хочет уехать?
— Да.
— И конечно, с фотографиями?
— Да.
— Мы должны его задержать. — В этом «мы», произнесённом впервые, он сказал ей все.
— Да.
— Где он сейчас?
— Здесь.
Как будто ты ломишься в открытую дверь…
— Здесь?
Она кивком показала на дверь в соседнюю комнату:
— Спит. Целый день договаривался с леди Данвуди относительно сбора тёплых вещей.
— Но он нас, наверно, слышит?
— Что вы! — сказала она. — Там ничего не слышно, к тому же у него такой крепкий сон. Это тоже борьба с расточительством. Если у тебя крепкий сон, тебе не нужно много спать.
— Как вы его ненавидите! — удивился он.
— Он так испоганил все на свете. Он ведь тонкий, умный человек, а вот от всего остался один страх. Все, на что он способен, это нагонять страх.
— Где он?
— Там дальше — гостиная, а за ней его спальня.
— Могу я позвонить по телефону?
— Это опасно. Телефон в гостиной, а дверь в спальню открыта.
— Куда он едет?
— У него есть разрешение на поездку в Ирландию — для Свободных матерей. Пропуск нелегко было получить, но наши друзья подняли небо и землю! Леди Данвуди выхлопотала ему пропуск. Понимаете, он был так ей признателен за тёплые вещи… Он едет поездом сегодня ночью, — Потом она спросила: — Что вы собираетесь делать?
Он беспомощно оглянулся. На дубовом ларе стоял тяжёлый, начищенный до блеска медный подсвечник; видно было, что стеарин никогда его не пачкал, Роу взял подсвечник и смущённо ей объяснил:
— Он попытался меня убить.
— Но он спит. Это тоже будет убийство,
— Я первый его не ударю.
— Он бывал таким ласковым, когда в детстве я разбивала себе коленки… Дети всегда расшибают коленки… Жизнь проклятая штука. Подлая…
Он поставил подсвечник на место.
— Нет, — сказала она. — Возьмите. Я не хочу, чтобы он причинил вам какой-нибудь вред. Ведь он всего-навсего брат, правда? — спросила она с какой-то горечью. — Возьмите! Пожалуйста! — И когда он все же его не взял, она подняла подсвечник сама; лицо у неё было каменное, вышколенное, детское, но в его выражении было что-то напускное. Казалось, маленькая девочка пытается сыграть леди Макбет. И, глядя на неё, смертельно хотелось её уберечь, скрыть, что такие вещи бывают не только на сцене, но и в жизни.
Она повела его за собой, высоко держа подсвечник, словно репетируя роль: свечу зажгут на премьере. Все в этой квартире было уродливо, кроме неё. Это только подчёркивало, что оба они здесь чужие. Тяжёлую мебель явно доставили прямо со склада или заказали по телефону со скидкой — гарнитур 56а из осеннего каталога. Только букетик цветов, несколько книг, газета и дырявый мужской носок свидетельствовали, что комнаты жилые. Носок заставил Роу замедлить шаги; он так наглядно рассказывал о длинных вечерах вдвоём, о двух людях, знающих друг друга много лет. Он впервые подумал: «Ведь это её брат должен умереть». Шпионов, как и убийц, вешают, значит, этого нужно повесить дважды. Он спит, а за стеной ему строят виселицу.
Они шли на цыпочках через безликую комнату к приотворённой двери. Анна легонько толкнула створку рукой и отступила, чтобы он мог туда заглянуть. Это был известный жест женщины, которая показывает гостю спящего ребёнка.
Хильфе лежал на спине, без пиджака, ворот рубашки был расстегнут. Лицо выражало такой глубокий, безмятежный покой и такую беззащитность, что казалось невинным. Его светлозолотистые волосы влажной прядью упали на щеку, словно он притомился от игры и заснул. Какой он был молодой! Лёжа тут, он казался выходцем совсем из другого мира, чем залитый кровью у зеркала Кост или Стоун в смирительной рубашке. Так и хотелось поверить: «Это пропаганда, лживая пропаганда, он не способен…» Лицо показалось Роу необычайно красивым, гораздо красивее, чем у сестры, которую могли изуродовать горе или жалость. Глядя на спящего, он мог отдалённо представить себе, в чем обаяние нигилизма, полного безразличия ко всему, отрицания всяких нравственных норм и неспособности любить. Жизнь для таких очень проста… Хильфе читал перед сном — на постели лежала книга, и одной рукой он ещё придерживал страницу; все это было похоже на надгробие молодому студенту: нагнувшись, можно было прочесть эпитафию, выбитую на мраморном листе. Это были стихи:
Derm Orpheus ist's. Seine Metamorphose
in dem und dem. Wir sollen uns nicht tnflhn um andere
Namen. Ein fur alle Male
ist's Orpheus, wenn es singt…
Ладонь прикрывала остальные строки.
Роу показалось, что в этой фигуре собрана вся жестокость, все насилие на земле. И покуда он спит, всюду царит мир.
Под их взглядами Хильфе проснулся.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55