Я растерял свои иллюзии,
убедился, что не имею больше ничего общего с вами, да и прежде,
по-видимому, был к вам совсем не так близок, как воображал, и
не хватало очень немногого, чтобы я превратился в ренегата и
вашего смертельного врага.
Друг смотрел на него весело и в то же время проницательно.
- Разумеется, - сказал он, - и обо всем этом, надеюсь,
ты мне еще скоро расскажешь. Но на сегодняшний день положение
наше, как мне кажется, таково. В ранней юности мы дружили,
потом расстались и пошли разными путями, потом опять
встретились, это было во время тех злополучных каникулярных
курсов; ты наполовину, а может быть, и совсем стал мирянином, я
же - несколько самонадеянным жителем Вальдцеля, озабоченным
исключительно касталийскими канонами, и вот об этой
разочаровавшей нас встрече, которой мы оба стыдимся, мы сегодня
вспомнили. Мы вновь увидели себя и свое тогдашнее
замешательство, и мы вынесли это зрелище и теперь можем
посмеяться над собой, ибо сегодня все обстоит совершенно иначе.
Не скрою также, что впечатление, произведенное на меня тогда
твоей особой, и в самом деле привело меня в большое
замешательство, это было, безусловно, неприятное, отрицательное
впечатление, я просто не знал, о чем с тобой разговаривать, ты
показался мне поразительно, неожиданно и раздражающе незрелым,
грубым, мирским. Я был молодым касталийцем, не знавшим, да,
собственно, и не желавшим знать мирской жизни, а ты - что ж,
ты был молодым чужаком, и я не мог, в сущности, понять, для
чего ты явился, зачем участвовал в курсе Игры, ибо, судя по
всему, в тебе не сохранилось ничего от ученика элитарной школы.
Ты действовал мне тогда на нервы, точно так же, как я тебе. Я,
конечно, показался тебе высокомерным жителем Вальдцеля, не
имеющим никаких заслуг, но силившимся сохранить дистанцию между
собой и некасталийцем, дилетантом Игры. Ты же был для меня
варваром, недоучкой, питавшим вдобавок, без достаточного на то
основания, досадные, сентиментальные притязания на интерес и
дружбу с моей стороны. Мы оборонялись друг от друга, мы почти
возненавидели один другого. Нам ничего не оставалось, как
разойтись, ни один из нас не мог ничего дать другому. И ни один
не был способен признать правоту другого.
Но сегодня, Плинио, мы наконец вправе извлечь из глубины
памяти со стыдом погребенное воспоминание о той встрече, мы
вправе посмеяться над этой сценой и над собой, ибо сегодня мы
пришли друг к другу совсем с иными намерениями и возможностями,
без сентиментального умиления, но и без подавленного чувства
ревности и ненависти, без самомнения - ведь мы давно уже стали
оба мужчинами.
Дезиньори улыбнулся с облегчением. Но тут же опять
спросил:
- А мы уверены в этом? Ведь добрая воля была у нас и
тогда.
- Согласен, - улыбнулся в ответ Кнехт. - И, несмотря на
эту добрую волю, мы невыносимо терзали и утомляли и
инстинктивно не выносили друг друга, один казался другому
далеким, назойливым, чужим и отвратительным, и только
воображаемый долг и общность заставляли нас целый час играть
эту мучительную комедию. Я понял все это очень ясно сразу же
после твоего отъезда. В то время мы еще не изжили до конца ни
былой дружбы, ни былого соперничества. Вместо того чтобы дать
им умереть, мы сочли себя обязанными откопать и продлить их
любыми средствами. Мы чувствовали себя должниками и не знали,
чем же оплатить свой долг. Разве это не так?
- Мне кажется, - в задумчивости возразил Плинио, - что
ты и сейчас еще, пожалуй, чрезмерно вежлив. Ты говоришь "мы
оба", но ведь не оба же мы искали и не могли найти друг друга.
Поиски, любовь - все это было только с моей стороны, а отсюда
и мое разочарование, и боль. Что в твоей жизни изменилось,
спрашиваю я тебя, после нашей встречи? Ничего! Для меня же это
был глубокий, болезненный надлом, - вот почему я не могу,
подобно тебе, просто посмеяться над этой историей.
- Извини, - примирительно заметил Кнехт, - я, пожалуй,
поторопился. Но все же я надеюсь, что со временем я и тебя
заставлю смеяться вместе со мной. Это верно, ты был тогда
уязвлен - не мною, правда, как ты думал и, кажется,
продолжаешь думать, а лежавшими между тобой и Касталией
отчуждением и пропастью, которую мы в годы нашей дружбы как
будто перешагнули, но которая вдруг, неожиданно, ужасающе
широко и глубоко разверзлась между нами. Поскольку ты меня
считаешь виновным, прошу тебя, выскажи открыто свое обвинение.
- Ах, обвинением это назвать нельзя. Это только жалоба.
Тогда ты ее не расслышал, да и сейчас, думается, не хочешь
слышать. И тогда ты отвечал на нее своей вежливой улыбкой, и
сегодня поступаешь точно так же.
Хотя Плинио читал во взгляде Магистра дружбу и
расположение, он не мог выкинуть из памяти старое; ему
казалось, что необходимо наконец высказаться и покончить с этой
давней и глубоко запрятанной болью.
Выражение лица Кнехта ничуть не изменилось. Он немного
подумал, а потом мягко сказал:
- Я только сейчас, кажется, начинаю тебя понимать, мой
друг. Возможно, ты прав, и нам надо и это обсудить. Но прежде
всего я должен тебе напомнить: только в том случае ты имел бы
право требовать от меня понимания того, что ты называешь своей
жалобой, если бы ты действительно эту жалобу высказал. Но ведь
тогда, во время пашей вечерней беседы в доме для гостей, ты не
высказывал никаких жалоб, наоборот, ты, как и я, разговаривал
надменно и развязно, подобно мне, прикидывался человеком
беспечным, которому не о чем печалиться. Но втайне ты ожидал,
как я сейчас вижу, что, несмотря на это, я угадаю твою скрытую
жалобу и увижу под маской твое истинное лицо. Верно, кое-что
можно было и тогда заметить, хотя не все. Но как я мог, не
задевая твоей гордости, дать тебе понять, что ты меня
беспокоишь, что я тебя жалею? Да и что пользы было протягивать
тебе руку, если она была пуста, если я ничего не мог дать тебе,
ни совета, ни утешения, ни дружбы, ибо пути наши слишком далеко
разошлись. Да, тогда это скрытое недовольство и горе, которое
ты прятал под самоуверенными речами, не нравились, мешали мне,
казались, откровенно говоря, отталкивающими; в них
чувствовались притязания на участие и сострадание, чему все
твое поведение явно противоречило, в нем было что-то
навязчивое, что-то ребяческое. Так мне казалось, и это остужало
мои чувства. Ты предъявлял претензию на мою дружбу, ты хотел
быть касталийцем, но был при этом столь несдержанным, странным,
столь погруженным в свои эгоистические переживания!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181
убедился, что не имею больше ничего общего с вами, да и прежде,
по-видимому, был к вам совсем не так близок, как воображал, и
не хватало очень немногого, чтобы я превратился в ренегата и
вашего смертельного врага.
Друг смотрел на него весело и в то же время проницательно.
- Разумеется, - сказал он, - и обо всем этом, надеюсь,
ты мне еще скоро расскажешь. Но на сегодняшний день положение
наше, как мне кажется, таково. В ранней юности мы дружили,
потом расстались и пошли разными путями, потом опять
встретились, это было во время тех злополучных каникулярных
курсов; ты наполовину, а может быть, и совсем стал мирянином, я
же - несколько самонадеянным жителем Вальдцеля, озабоченным
исключительно касталийскими канонами, и вот об этой
разочаровавшей нас встрече, которой мы оба стыдимся, мы сегодня
вспомнили. Мы вновь увидели себя и свое тогдашнее
замешательство, и мы вынесли это зрелище и теперь можем
посмеяться над собой, ибо сегодня все обстоит совершенно иначе.
Не скрою также, что впечатление, произведенное на меня тогда
твоей особой, и в самом деле привело меня в большое
замешательство, это было, безусловно, неприятное, отрицательное
впечатление, я просто не знал, о чем с тобой разговаривать, ты
показался мне поразительно, неожиданно и раздражающе незрелым,
грубым, мирским. Я был молодым касталийцем, не знавшим, да,
собственно, и не желавшим знать мирской жизни, а ты - что ж,
ты был молодым чужаком, и я не мог, в сущности, понять, для
чего ты явился, зачем участвовал в курсе Игры, ибо, судя по
всему, в тебе не сохранилось ничего от ученика элитарной школы.
Ты действовал мне тогда на нервы, точно так же, как я тебе. Я,
конечно, показался тебе высокомерным жителем Вальдцеля, не
имеющим никаких заслуг, но силившимся сохранить дистанцию между
собой и некасталийцем, дилетантом Игры. Ты же был для меня
варваром, недоучкой, питавшим вдобавок, без достаточного на то
основания, досадные, сентиментальные притязания на интерес и
дружбу с моей стороны. Мы оборонялись друг от друга, мы почти
возненавидели один другого. Нам ничего не оставалось, как
разойтись, ни один из нас не мог ничего дать другому. И ни один
не был способен признать правоту другого.
Но сегодня, Плинио, мы наконец вправе извлечь из глубины
памяти со стыдом погребенное воспоминание о той встрече, мы
вправе посмеяться над этой сценой и над собой, ибо сегодня мы
пришли друг к другу совсем с иными намерениями и возможностями,
без сентиментального умиления, но и без подавленного чувства
ревности и ненависти, без самомнения - ведь мы давно уже стали
оба мужчинами.
Дезиньори улыбнулся с облегчением. Но тут же опять
спросил:
- А мы уверены в этом? Ведь добрая воля была у нас и
тогда.
- Согласен, - улыбнулся в ответ Кнехт. - И, несмотря на
эту добрую волю, мы невыносимо терзали и утомляли и
инстинктивно не выносили друг друга, один казался другому
далеким, назойливым, чужим и отвратительным, и только
воображаемый долг и общность заставляли нас целый час играть
эту мучительную комедию. Я понял все это очень ясно сразу же
после твоего отъезда. В то время мы еще не изжили до конца ни
былой дружбы, ни былого соперничества. Вместо того чтобы дать
им умереть, мы сочли себя обязанными откопать и продлить их
любыми средствами. Мы чувствовали себя должниками и не знали,
чем же оплатить свой долг. Разве это не так?
- Мне кажется, - в задумчивости возразил Плинио, - что
ты и сейчас еще, пожалуй, чрезмерно вежлив. Ты говоришь "мы
оба", но ведь не оба же мы искали и не могли найти друг друга.
Поиски, любовь - все это было только с моей стороны, а отсюда
и мое разочарование, и боль. Что в твоей жизни изменилось,
спрашиваю я тебя, после нашей встречи? Ничего! Для меня же это
был глубокий, болезненный надлом, - вот почему я не могу,
подобно тебе, просто посмеяться над этой историей.
- Извини, - примирительно заметил Кнехт, - я, пожалуй,
поторопился. Но все же я надеюсь, что со временем я и тебя
заставлю смеяться вместе со мной. Это верно, ты был тогда
уязвлен - не мною, правда, как ты думал и, кажется,
продолжаешь думать, а лежавшими между тобой и Касталией
отчуждением и пропастью, которую мы в годы нашей дружбы как
будто перешагнули, но которая вдруг, неожиданно, ужасающе
широко и глубоко разверзлась между нами. Поскольку ты меня
считаешь виновным, прошу тебя, выскажи открыто свое обвинение.
- Ах, обвинением это назвать нельзя. Это только жалоба.
Тогда ты ее не расслышал, да и сейчас, думается, не хочешь
слышать. И тогда ты отвечал на нее своей вежливой улыбкой, и
сегодня поступаешь точно так же.
Хотя Плинио читал во взгляде Магистра дружбу и
расположение, он не мог выкинуть из памяти старое; ему
казалось, что необходимо наконец высказаться и покончить с этой
давней и глубоко запрятанной болью.
Выражение лица Кнехта ничуть не изменилось. Он немного
подумал, а потом мягко сказал:
- Я только сейчас, кажется, начинаю тебя понимать, мой
друг. Возможно, ты прав, и нам надо и это обсудить. Но прежде
всего я должен тебе напомнить: только в том случае ты имел бы
право требовать от меня понимания того, что ты называешь своей
жалобой, если бы ты действительно эту жалобу высказал. Но ведь
тогда, во время пашей вечерней беседы в доме для гостей, ты не
высказывал никаких жалоб, наоборот, ты, как и я, разговаривал
надменно и развязно, подобно мне, прикидывался человеком
беспечным, которому не о чем печалиться. Но втайне ты ожидал,
как я сейчас вижу, что, несмотря на это, я угадаю твою скрытую
жалобу и увижу под маской твое истинное лицо. Верно, кое-что
можно было и тогда заметить, хотя не все. Но как я мог, не
задевая твоей гордости, дать тебе понять, что ты меня
беспокоишь, что я тебя жалею? Да и что пользы было протягивать
тебе руку, если она была пуста, если я ничего не мог дать тебе,
ни совета, ни утешения, ни дружбы, ибо пути наши слишком далеко
разошлись. Да, тогда это скрытое недовольство и горе, которое
ты прятал под самоуверенными речами, не нравились, мешали мне,
казались, откровенно говоря, отталкивающими; в них
чувствовались притязания на участие и сострадание, чему все
твое поведение явно противоречило, в нем было что-то
навязчивое, что-то ребяческое. Так мне казалось, и это остужало
мои чувства. Ты предъявлял претензию на мою дружбу, ты хотел
быть касталийцем, но был при этом столь несдержанным, странным,
столь погруженным в свои эгоистические переживания!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181