Во всяком случае, с первого же часа он старался привлечь
меня к себе. Зачем он это делал, зачем взвалил па себя такое
бремя - не могу сказать. Полагаю, что люди его склада
действуют большей частью импульсивно, как бы рефлекторно, они
чувствуют себя поставленными перед некой задачей, слышат зов о
помощи и без колебаний идут на этот зов. Когда мы встретились,
я был недоверчив и запуган и нисколько нерасположен броситься
ему в объятия, а тем более просить о помощи; он нашел меня,
некогда столь откровенного и общительного друга, разочарованным
и замкнувшимся, но именно это препятствие, эти большие
трудности, по-видимому, и раззадорили его. Он не отставал, как
я ни был сдержан, и наконец достиг того, чего желал. При этом
он воспользовался искусным маневром, приучая меня к мысли, что
отношения наши основаны на взаимности, что его силы равны моим,
его значение - моему, что он столько же нуждается в помощи,
сколько и я. Уже при первой нашей более длительной беседе он
намекнул, что якобы ожидал моего появления, что сильно желал
его; он постепенно посвятил меня в свои намерения сложить с
себя должность Магистра и покинуть Провинцию, причем постоянно
давал мне понять, как много он ждет от моего совета, моего
содействия и молчания, ибо у него нет ни друзей, кроме меня, ни
опыта в мирской жизни. Сознаюсь, мне было приятно слышать такие
речи, и они немало содействовали тому, что я подарил ему полное
свое доверие и до некоторой степени отдал себя в его руки;
верил я ему беспредельно. Но в дальнейшем, с течением времени,
все это вновь показалось мне подозрительным и неправдоподобным,
и я уже не мог с уверенностью утверждать, действительно ли он
чего-то ждет от меня и чего именно, не знал, была ли его манера
уловлять меня невинной или дипломатической, наивной или
лукавой, чистосердечной или рассчитанной в согласии с законами
игры. Он стоял настолько выше меняй сделал мне столько добра,
что я вообще не отважился пускаться в подобные изыскания. Ныне,
во всяком случае, я считаю его уверения, будто он в таком же
положении, как и я, будто ему столь же необходимы мое
сочувствие и готовность помочь, как мне, только данью
учтивости, обнадеживающим и приятным внушением, с помощью
которого он привязал меня к себе; не знаю только, в какой мере
его игра со мной была сознательной, обдуманной и намеренной и в
какой, вопреки всему, наивной и непроизвольной. Ибо Магистр
Иозеф был великим артистом; с одной стороны, он был настолько
подвержен непреодолимой страсти воспитывать, влиять, исцелять,
помогать, развивать, что все средства казались ему хороши, с
другой стороны, он просто неумел заниматься даже самым малым
делом, не отдавшись ему сей душой. Несомненно одно: он тогда
принял, во мне участие как друг, как великий врач и
руководитель, больше не отпускал от себя и в конце концов
пробудил и исцелил меня, насколько это вообще было возможно. Но
вот что примечательно и очень похоже на него: создавая
видимость, будто он принимает мою помощь в уходе из Касталии,
спокойно, часто даже с одобрением выслушивая мои нередко резкие
и наивные выпады, более того, издевки и оскорбления по адресу
Касталии, сам борясь" за свое избавление от Провинции, он на
деле лукаво возвратил меня к ней, он снова приучил меня к
медитации, с помощью касталийской музыки и самопогружения, с
помощью касталийской лености, касталийского мужества, он
перевоспитал и пересоздал меня - при всем моем влечении к вам,
столь некасталийского и антикасталийского человека; он вновь
поднял меня до вашего уровня и мою несчастливую любовь к вам
превратил в счастливую".
Так рассказывал Дезиньори, и у него, разумеется, были все
основания для восхищения и благодарности. Пожалуй, мальчика или
юношу не слишком трудно, приучить "стилю жизни Ордена, при
помощи наших давно испытанных методов, но очень сложно добиться
такой цели, имея перед собой человека, достигшего
пятидесятилетия, даже если он охотно идет навстречу. Не то
чтобы Дезиньори стал истым, а тем более образцовым
касталийцем... Но поставленную перед собой задачу Кнехт
выполнил: он смягчил упорство, и горестную надрывность его
печали, привел его непомерно, впечатлительную "впавшую в
безволие душу к гармонии и ясности, искоренил у чего некоторые
дурные привычки и привил хорошие. Разумеется, Магистр Игры не
мог сам выполнить всех необходимых для этого мелких задач; он
призвал на помощь ради почетного гостя аппарат и силы Вальдцеля
и Ордена, на некоторое время, даже послал с ним в город
наставника по медитации из Хирсланда, резиденции Ордена, для
постоянного контроля за упражнениями Дезиньори на дому. Но план
и руководство оставались в его руках.
Шел восьмой год пребывания, Кнехта в магистерской
должности, когда он впервые уступил неоднократным настояниям
друга и посетил его дом в столице. С разрешения Ордена, чей
предстоятель, Александр, был с ним дружен, он использовал один
из праздничных дней для этого посещения, от которого он ждал
многого и которое он, несмотря на это, откладывал раз от разу в
течение целого года: отчасти потому, что хотел тверже увериться
в друге, отчасти из-за вполне понятного страха, ибо то был
первый шаг его в мир, откуда его товарищ Плинио принес свою
застывшую печаль и где было скрыто от пего столько важных тайн.
Он посетил поставленный на современную ногу дом, на который его
друг променял старинный особняк рода Дезиньори и где
властвовала представительная, очень умная, сдержанная дама;
дамой, в свою очередь, командовал хорошенький, шумный и
довольно невоспитанный сынок, вокруг чьей особы, по-видимому,
все вертелось и который перенял у матери ее властную, несколько
унизительную манеру обращения с отцом. Здесь чувствовались
холодок и недоверие ко всему касталийскому, но мать и сын не
очень долго могли противостоять обаянию личности Магистра, да и
в самом его сане, кроме всего прочего, было для них сокрыто
нечто таинственное, священное и легендарное. Тем не менее при
первом посещении все было крайне натянутой чопорно. Кнехт
помалкивал, наблюдали выжидал, хозяйка принимала его с
холодной, официальной вежливостью и скрытым неодобрением, как
принимают высокопоставленного офицера неприятельской армии,
присланного на постой, сын Тито Держал себя более
непринужденно, чем остальные, ему, надо полагать, уже не раз
приходилось бывать свидетелем подобных сцен и забавляться ими.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181
меня к себе. Зачем он это делал, зачем взвалил па себя такое
бремя - не могу сказать. Полагаю, что люди его склада
действуют большей частью импульсивно, как бы рефлекторно, они
чувствуют себя поставленными перед некой задачей, слышат зов о
помощи и без колебаний идут на этот зов. Когда мы встретились,
я был недоверчив и запуган и нисколько нерасположен броситься
ему в объятия, а тем более просить о помощи; он нашел меня,
некогда столь откровенного и общительного друга, разочарованным
и замкнувшимся, но именно это препятствие, эти большие
трудности, по-видимому, и раззадорили его. Он не отставал, как
я ни был сдержан, и наконец достиг того, чего желал. При этом
он воспользовался искусным маневром, приучая меня к мысли, что
отношения наши основаны на взаимности, что его силы равны моим,
его значение - моему, что он столько же нуждается в помощи,
сколько и я. Уже при первой нашей более длительной беседе он
намекнул, что якобы ожидал моего появления, что сильно желал
его; он постепенно посвятил меня в свои намерения сложить с
себя должность Магистра и покинуть Провинцию, причем постоянно
давал мне понять, как много он ждет от моего совета, моего
содействия и молчания, ибо у него нет ни друзей, кроме меня, ни
опыта в мирской жизни. Сознаюсь, мне было приятно слышать такие
речи, и они немало содействовали тому, что я подарил ему полное
свое доверие и до некоторой степени отдал себя в его руки;
верил я ему беспредельно. Но в дальнейшем, с течением времени,
все это вновь показалось мне подозрительным и неправдоподобным,
и я уже не мог с уверенностью утверждать, действительно ли он
чего-то ждет от меня и чего именно, не знал, была ли его манера
уловлять меня невинной или дипломатической, наивной или
лукавой, чистосердечной или рассчитанной в согласии с законами
игры. Он стоял настолько выше меняй сделал мне столько добра,
что я вообще не отважился пускаться в подобные изыскания. Ныне,
во всяком случае, я считаю его уверения, будто он в таком же
положении, как и я, будто ему столь же необходимы мое
сочувствие и готовность помочь, как мне, только данью
учтивости, обнадеживающим и приятным внушением, с помощью
которого он привязал меня к себе; не знаю только, в какой мере
его игра со мной была сознательной, обдуманной и намеренной и в
какой, вопреки всему, наивной и непроизвольной. Ибо Магистр
Иозеф был великим артистом; с одной стороны, он был настолько
подвержен непреодолимой страсти воспитывать, влиять, исцелять,
помогать, развивать, что все средства казались ему хороши, с
другой стороны, он просто неумел заниматься даже самым малым
делом, не отдавшись ему сей душой. Несомненно одно: он тогда
принял, во мне участие как друг, как великий врач и
руководитель, больше не отпускал от себя и в конце концов
пробудил и исцелил меня, насколько это вообще было возможно. Но
вот что примечательно и очень похоже на него: создавая
видимость, будто он принимает мою помощь в уходе из Касталии,
спокойно, часто даже с одобрением выслушивая мои нередко резкие
и наивные выпады, более того, издевки и оскорбления по адресу
Касталии, сам борясь" за свое избавление от Провинции, он на
деле лукаво возвратил меня к ней, он снова приучил меня к
медитации, с помощью касталийской музыки и самопогружения, с
помощью касталийской лености, касталийского мужества, он
перевоспитал и пересоздал меня - при всем моем влечении к вам,
столь некасталийского и антикасталийского человека; он вновь
поднял меня до вашего уровня и мою несчастливую любовь к вам
превратил в счастливую".
Так рассказывал Дезиньори, и у него, разумеется, были все
основания для восхищения и благодарности. Пожалуй, мальчика или
юношу не слишком трудно, приучить "стилю жизни Ордена, при
помощи наших давно испытанных методов, но очень сложно добиться
такой цели, имея перед собой человека, достигшего
пятидесятилетия, даже если он охотно идет навстречу. Не то
чтобы Дезиньори стал истым, а тем более образцовым
касталийцем... Но поставленную перед собой задачу Кнехт
выполнил: он смягчил упорство, и горестную надрывность его
печали, привел его непомерно, впечатлительную "впавшую в
безволие душу к гармонии и ясности, искоренил у чего некоторые
дурные привычки и привил хорошие. Разумеется, Магистр Игры не
мог сам выполнить всех необходимых для этого мелких задач; он
призвал на помощь ради почетного гостя аппарат и силы Вальдцеля
и Ордена, на некоторое время, даже послал с ним в город
наставника по медитации из Хирсланда, резиденции Ордена, для
постоянного контроля за упражнениями Дезиньори на дому. Но план
и руководство оставались в его руках.
Шел восьмой год пребывания, Кнехта в магистерской
должности, когда он впервые уступил неоднократным настояниям
друга и посетил его дом в столице. С разрешения Ордена, чей
предстоятель, Александр, был с ним дружен, он использовал один
из праздничных дней для этого посещения, от которого он ждал
многого и которое он, несмотря на это, откладывал раз от разу в
течение целого года: отчасти потому, что хотел тверже увериться
в друге, отчасти из-за вполне понятного страха, ибо то был
первый шаг его в мир, откуда его товарищ Плинио принес свою
застывшую печаль и где было скрыто от пего столько важных тайн.
Он посетил поставленный на современную ногу дом, на который его
друг променял старинный особняк рода Дезиньори и где
властвовала представительная, очень умная, сдержанная дама;
дамой, в свою очередь, командовал хорошенький, шумный и
довольно невоспитанный сынок, вокруг чьей особы, по-видимому,
все вертелось и который перенял у матери ее властную, несколько
унизительную манеру обращения с отцом. Здесь чувствовались
холодок и недоверие ко всему касталийскому, но мать и сын не
очень долго могли противостоять обаянию личности Магистра, да и
в самом его сане, кроме всего прочего, было для них сокрыто
нечто таинственное, священное и легендарное. Тем не менее при
первом посещении все было крайне натянутой чопорно. Кнехт
помалкивал, наблюдали выжидал, хозяйка принимала его с
холодной, официальной вежливостью и скрытым неодобрением, как
принимают высокопоставленного офицера неприятельской армии,
присланного на постой, сын Тито Держал себя более
непринужденно, чем остальные, ему, надо полагать, уже не раз
приходилось бывать свидетелем подобных сцен и забавляться ими.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181