Он стал
оберегать Дасу, поджидая, когда представится возможность увезти
его от мачехи.
Было у раджи Раваны стадо посвященных Брахме коров, их
блюли в чистоте и от молока и масла их этому богу приносились
частые жертвы. На лучших пастбищах страны паслись эти коровы.
Однажды ко двору явился пастух священного стада, сдал масло и
сообщил, что в тех местах, где они пасут коров, ожидается
великая засуха, а потому они, пастухи, сговорились отогнать
стадо ближе к горам, где и в самую сушь не иссякают родники и
всегда вдоволь свежего корма. Не первый год брахман Васудева
знал этого пастуха как человека доброго и верного, а потому и
доверился ему, и когда на следующий день маленький Даса, сын
Раваны, исчез и не был найден, только Васудева и пастух знали
тайну его исчезновения. Отрока Дасу пастухи увели к дальним
холмам, там они нагнали медленно кочующее стадо, и Даса легко и
охотно сошелся с пастухами, рос пастушонком, помогал стеречь и
перегонять коров, научился доить, играл с телятами, спал в тени
деревьев, пил сладкое молоко, и босые его ноги всегда были
вымазаны в навозе. Ему это очень нравилось, он узнал жизнь
пастухов, повадки стада, узнал лес с его деревьями и плодами,
полюбил манго, дикую смокву и дерево варингу, вылавливал из
зеленых омутов сладкий корень лотоса, по праздникам сплетал
себе венок из красных цветов пламника, привык остерегаться
диких зверей, избегать встреч с тигром, дружить с умной
мангустой и веселым ежом и пережидать время больших дождей в
полутемном шалаше; здесь пастушки играли в свои игры, пели
гимны, плели циновки и корзины. Хотя Даса и не до конца забыл
свою прежнюю родину и прежнюю жизнь, но вскоре они стали для
него далеким сном.
И вот однажды, когда стадо перекочевало на новые пастбища,
Даса пошел в лес, он хотел полакомиться медом. С тех пор как он
впервые побывал в лесу, он очень полюбил его, а этот лес
показался ему особенно красивым: словно золотые змеи, струились
солнечные лучи меж листьев и ветвей, птичий щебет, крик
обезьян, шепот листвы - весь лесной гомон представлялся Дасе
тихо сияющим сплетением, и все запахи леса - цветов и листьев,
воды и зверей, плодов и ягод, земли и мха, то терпкие, то
сладкие, то бодрящие, то дурманящие, то дикие и неведомые, то
родные и близкие - тоже как бы сплетались и расплетались,
будто солнечные лучи. Порой в непроницаемой глубине оврага
слышалось журчание ручья, над белыми зонтиками порхала бабочка
с черными и желтыми крапинками на изумрудных крыльях, в
синеватой глубине чащи трещал сук, глухо шуршала опавшая
листва, во мраке ревел зверь или неугомонная обезьяна бранилась
со своими товарками... Позабыв о меде, Даса прислушивался к
пению переливчато сверкающих райских птичек, и вдруг среди
густых зарослей папоротника, росшего как бы маленьким лесом в
этом огромном лесу, увидел чей-то след, будто кто-то вытоптал
здесь узкую тропинку. Бесшумно, соблюдая осторожность, он пошел
по ней и неожиданно под огромным многоствольным деревом
обнаружил шалаш, сплетенный из папоротника и похожий на
островерхую палатку, а рядом - очень прямо и неподвижно
сидящего на земле человека, руки которого покоились между
скрещенных ног, а из под седых волос и широкого лба на землю
смотрели спокойные невидящие глаза, хотя и открытые, но
обращенные только вовнутрь. Даса понял: это святой муж, йог, он
и раньше видел таких, - это были люди чтимые, угодные богам,
почиталось за благо подносить им дары и оказывать почести. Но
этот, сидевший в самоуглублении перед своим столь тщательно
скрытым шалашом из папоротника так прямо непокойно, опустив
руки, полюбился мальчику особо и показался ему удивительней и
почтеннее всех виденных им дотоле. Этого человека, невесомо
восседавшего и своим отрешенным взглядом, казалось, все
видевшего и проницавшего, окружала некая аура святости,
запретный круг достоинства, огненная волна йогической силы,
которую мальчик не смел ни преступить, ни разорвать
приветствием или восклицанием. Величие и достоинство йога, его
облика, внутренний свет, которым светилось его лицо,
сосредоточенность и железная неуязвимость всех его черт
излучали волны и лучи, в средоточии которых он плавал подобно
луне, и сгусток духовной силы, безмолвно сосредоточенная воля
во всем его облике образовывали окрест него такой магический
круг, что чувствовалось: не поднимая глаз, одним желанием,
одной мыслью своей этот человек способен убить и вновь вызвать
к жизни.
Неподвижнее дерева, ибо ветви его все же дышат и листья
колышутся, неподвижно, как каменный истукан, сидел йог, и так
же неподвижно, словно закованный в цепи, застыл перед ним
мальчик с того мгновения, как заметил его, не в силах сойти с
места, не в силах пошевельнуться и нарушить очарование. Он
стоял и смотрел на йога, видел солнечный блик на его плече и
еще один на покоящихся руках, видел, как блики медленно
передвигаются, как возникают новые, начал в изумлении понимать,
что эти блики никак не связаны с йогом, да и птичий гомон
вокруг, и крики обезьян в глубине леса, и мохнатая лесная
пчелка, севшая аскету на лицо, понюхавшая кожу, пробежавшая по
щеке, а затем поднявшаяся и улетевшая, - вся многоликая жизнь
леса, все это, чувствовал Даса, все, что видит глаз, слышит
ухо, все красивое и безобразное, все приятное и устрашающее -
все это не имело никакого отношения к святому мужу: дождь не
мог бы охладить его и досадить ему, огонь не мог его обжечь,
весь окружающий мир для него лишь поверхность, лишенная всякого
значения. Догадка о том, что весь мир и впрямь лишь
поверхность, дуновение ветра и зыбь волны над неизведанными
глубинами, возникла у засмотревшегося царевича-пастушка не
мыслью, но легкой дрожью пробежала по его телу, как что-то
похожее на головокружение, как чувство ужаса и грозящей
опасности, а вместе с тем и как великая тоска и притягательная
сила. Ибо, представилось ему, йог сквозь поверхность мира,
сквозь мир поверхности погрузился в основание сущего, а тайну
всех вещей, он прорвал колдовские тенета чувств, обманы света,
звуков, красок, ощущений, он скинул их с себя я теперь прочно
укоренился в сущностном и незыблемом. Мальчик, хотя и побывал в
школе у брахманов и воспринял от них толику духовного света,
понял это не разумом, и словами он ничего не смог бы сказать об
этом, - он ощутил это, как в блаженный час ощущаешь близость
божественного, как трепет почитания и удивления перед этим
человеком, как любовь к нему, как тоску по жизни, какой,
казалось, жил этот йог в своем самоуглублении.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181
оберегать Дасу, поджидая, когда представится возможность увезти
его от мачехи.
Было у раджи Раваны стадо посвященных Брахме коров, их
блюли в чистоте и от молока и масла их этому богу приносились
частые жертвы. На лучших пастбищах страны паслись эти коровы.
Однажды ко двору явился пастух священного стада, сдал масло и
сообщил, что в тех местах, где они пасут коров, ожидается
великая засуха, а потому они, пастухи, сговорились отогнать
стадо ближе к горам, где и в самую сушь не иссякают родники и
всегда вдоволь свежего корма. Не первый год брахман Васудева
знал этого пастуха как человека доброго и верного, а потому и
доверился ему, и когда на следующий день маленький Даса, сын
Раваны, исчез и не был найден, только Васудева и пастух знали
тайну его исчезновения. Отрока Дасу пастухи увели к дальним
холмам, там они нагнали медленно кочующее стадо, и Даса легко и
охотно сошелся с пастухами, рос пастушонком, помогал стеречь и
перегонять коров, научился доить, играл с телятами, спал в тени
деревьев, пил сладкое молоко, и босые его ноги всегда были
вымазаны в навозе. Ему это очень нравилось, он узнал жизнь
пастухов, повадки стада, узнал лес с его деревьями и плодами,
полюбил манго, дикую смокву и дерево варингу, вылавливал из
зеленых омутов сладкий корень лотоса, по праздникам сплетал
себе венок из красных цветов пламника, привык остерегаться
диких зверей, избегать встреч с тигром, дружить с умной
мангустой и веселым ежом и пережидать время больших дождей в
полутемном шалаше; здесь пастушки играли в свои игры, пели
гимны, плели циновки и корзины. Хотя Даса и не до конца забыл
свою прежнюю родину и прежнюю жизнь, но вскоре они стали для
него далеким сном.
И вот однажды, когда стадо перекочевало на новые пастбища,
Даса пошел в лес, он хотел полакомиться медом. С тех пор как он
впервые побывал в лесу, он очень полюбил его, а этот лес
показался ему особенно красивым: словно золотые змеи, струились
солнечные лучи меж листьев и ветвей, птичий щебет, крик
обезьян, шепот листвы - весь лесной гомон представлялся Дасе
тихо сияющим сплетением, и все запахи леса - цветов и листьев,
воды и зверей, плодов и ягод, земли и мха, то терпкие, то
сладкие, то бодрящие, то дурманящие, то дикие и неведомые, то
родные и близкие - тоже как бы сплетались и расплетались,
будто солнечные лучи. Порой в непроницаемой глубине оврага
слышалось журчание ручья, над белыми зонтиками порхала бабочка
с черными и желтыми крапинками на изумрудных крыльях, в
синеватой глубине чащи трещал сук, глухо шуршала опавшая
листва, во мраке ревел зверь или неугомонная обезьяна бранилась
со своими товарками... Позабыв о меде, Даса прислушивался к
пению переливчато сверкающих райских птичек, и вдруг среди
густых зарослей папоротника, росшего как бы маленьким лесом в
этом огромном лесу, увидел чей-то след, будто кто-то вытоптал
здесь узкую тропинку. Бесшумно, соблюдая осторожность, он пошел
по ней и неожиданно под огромным многоствольным деревом
обнаружил шалаш, сплетенный из папоротника и похожий на
островерхую палатку, а рядом - очень прямо и неподвижно
сидящего на земле человека, руки которого покоились между
скрещенных ног, а из под седых волос и широкого лба на землю
смотрели спокойные невидящие глаза, хотя и открытые, но
обращенные только вовнутрь. Даса понял: это святой муж, йог, он
и раньше видел таких, - это были люди чтимые, угодные богам,
почиталось за благо подносить им дары и оказывать почести. Но
этот, сидевший в самоуглублении перед своим столь тщательно
скрытым шалашом из папоротника так прямо непокойно, опустив
руки, полюбился мальчику особо и показался ему удивительней и
почтеннее всех виденных им дотоле. Этого человека, невесомо
восседавшего и своим отрешенным взглядом, казалось, все
видевшего и проницавшего, окружала некая аура святости,
запретный круг достоинства, огненная волна йогической силы,
которую мальчик не смел ни преступить, ни разорвать
приветствием или восклицанием. Величие и достоинство йога, его
облика, внутренний свет, которым светилось его лицо,
сосредоточенность и железная неуязвимость всех его черт
излучали волны и лучи, в средоточии которых он плавал подобно
луне, и сгусток духовной силы, безмолвно сосредоточенная воля
во всем его облике образовывали окрест него такой магический
круг, что чувствовалось: не поднимая глаз, одним желанием,
одной мыслью своей этот человек способен убить и вновь вызвать
к жизни.
Неподвижнее дерева, ибо ветви его все же дышат и листья
колышутся, неподвижно, как каменный истукан, сидел йог, и так
же неподвижно, словно закованный в цепи, застыл перед ним
мальчик с того мгновения, как заметил его, не в силах сойти с
места, не в силах пошевельнуться и нарушить очарование. Он
стоял и смотрел на йога, видел солнечный блик на его плече и
еще один на покоящихся руках, видел, как блики медленно
передвигаются, как возникают новые, начал в изумлении понимать,
что эти блики никак не связаны с йогом, да и птичий гомон
вокруг, и крики обезьян в глубине леса, и мохнатая лесная
пчелка, севшая аскету на лицо, понюхавшая кожу, пробежавшая по
щеке, а затем поднявшаяся и улетевшая, - вся многоликая жизнь
леса, все это, чувствовал Даса, все, что видит глаз, слышит
ухо, все красивое и безобразное, все приятное и устрашающее -
все это не имело никакого отношения к святому мужу: дождь не
мог бы охладить его и досадить ему, огонь не мог его обжечь,
весь окружающий мир для него лишь поверхность, лишенная всякого
значения. Догадка о том, что весь мир и впрямь лишь
поверхность, дуновение ветра и зыбь волны над неизведанными
глубинами, возникла у засмотревшегося царевича-пастушка не
мыслью, но легкой дрожью пробежала по его телу, как что-то
похожее на головокружение, как чувство ужаса и грозящей
опасности, а вместе с тем и как великая тоска и притягательная
сила. Ибо, представилось ему, йог сквозь поверхность мира,
сквозь мир поверхности погрузился в основание сущего, а тайну
всех вещей, он прорвал колдовские тенета чувств, обманы света,
звуков, красок, ощущений, он скинул их с себя я теперь прочно
укоренился в сущностном и незыблемом. Мальчик, хотя и побывал в
школе у брахманов и воспринял от них толику духовного света,
понял это не разумом, и словами он ничего не смог бы сказать об
этом, - он ощутил это, как в блаженный час ощущаешь близость
божественного, как трепет почитания и удивления перед этим
человеком, как любовь к нему, как тоску по жизни, какой,
казалось, жил этот йог в своем самоуглублении.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181