А в Питманго люди лишь сидели у порога своих домов и ждали. Иные мужчины по ночам ходили браконьерствовать в Ломондские горы и приносили оттуда форель, куропаток, иногда зайцев, а более смелые – вернее, доведенные до предела отчаяния – под покровом ночи выкрадывали из спящего стада даже ягнят. Но в большинстве своем люди сидели на солнышке у порога домов, докуривали последние остатки табака и прислушивались к веселому зову рабочих гудков и непрерывному грохоту дробилок, которые долетали через долину из Западного Манго. В Питманго слыхали, что там никогда еще не было столько работы.
– Ну, ладно, я соглашусь с тобой. Что, по-твоему, я должен делать? – спросил Гиллон у Мэгги. Они впервые говорили о том, что происходило в Питманго, с того вечера, когда Мэпги прокусила Сэму руку.
– Не знаю. – Она не смотрела на него. – Ты в это дело встрял. Ты из него и выбирайся.
– ›Но я не желаю из него выбираться. Я не собираюсь выбираться. Я только хочу вывести из-под удара их.
– Нельзя две птицы сразу в руках держать, Гиллон! А ты всегда пытаешься поступить именно так.
– Я же обратился к тебе за помощью.
Он подошел к окну залы и посмотрел вниз, на раскачивающиеся темные ветви сосны. Случалось, ночью, когда ветер свистел в ветках, Гиллон представлял себе, как он висит на одном из суков.
– Не могу я идти по улице и чувствовать, как они смотрят на меня. Не могу я слышать, как дети просят есть. Не могу я, когда они плачут. А я слышу по ночам, как они плачут.
– Тебе достаточно пойти в Брамби-Холл и сказать, что ты берешь дело из суда.
– Если я пойду туда, то я уже не буду Гиллоном Камероном, и ты это знаешь.
– Неужели ты такой упрямый? Неужели твоя гордость столько стоит?
– Дело не в моей гордости, и это ты тоже знаешь. Сейчас мы стоим. против них, стоим в открытую. Имеет человек право явиться и украсть у нас пустошь, не сказавши ни слова – ни единого? Ты-то понимаешь, что это значит? У нас на глазах крадут наше достояние, а мы стоим и улыбаемся! Я уже говорил тебе, Мэг, и это серьезно: не стану я больше сам себе затыкать рот. Не буду я жить в таком месте, где я вынужден улыбаться, когда меня бьют. Не желаю я больше улыбаться.
Она оторвалась от своих дел и подошла к нему. Она не касалась его, но стояла так близко, что он кожей чувствовал ее.
– Ну, хорошо. У вас обоих есть гордость, но он к тому же возглавляет предприятие, в которое вложены миллионы. Ты проверил, сколько кораблей стоит в гавани, друг?
– А какое значение имеют сейчас корабли?
– Неужели, ты думаешь, он объявил 'бы локаут, если бы в гавани стояли угольщики?
Бывают моменты, когда человек, услышав истину, сразу понимает, что он был круглым дураком. Ему даже не нужно в этом признаваться, это каленым железом жжет его внутри. Он был дураком и в чувствах, и в мыслях, – словом, круглым дураком.
Он поднял людей на борьбу в неподходящее время года, когда рабочие слабее всего стоят на ногах. Он подал в суд на лорда Файфа, когда все преимущества на стороне лорда. Он объявил войну Файфу, а потом позволил ему выбрать поле битвы и оружие для борьбы. И нечего винить в этом Энгуса Макдональда: не может городской адвокат знать повседневную жизнь угольного поселка, а Гиллон по доброй воле закрыл на все глаза. Он был сам себе противен. Значит, целый месяц люди страдали ни за что.
– Когда в Сент-Эндрюсе будет достаточное количество угольщиков, Файф найдет какой-нибудь предлог и велит Брозкоку открыть шахты, и люди пойдут в них работать, Гиллон, потому что женщины и дети заставят их пойти. И ничто не изменится.
– Но суд-то. Ты забываешь, что у нас дело в суде. И к тому времени мы выиграем его – лорд Файф никогда в жизни не сможет выкрутиться.
– Ты этому веришь? – опросила Мэгги. Она печально и в то же время чуть лине с нежностью покачала головой. – Сколько еще Гиллонов Камеронов можно, по-твоему, найти в Питманго?
Он отошел от окна.
– Что же мне теперь-то делать?
– О, господи, Гиллон, да шевелись же ты, милый. Пошли кого-нибудь сегодня вечером на Горную пустошь, пусть посчитает, сколько в гавани судов, чтобы ты хоть знал, на каком ты свете.
И он снова почувствовал себя. круглым дураком.
Вечером пошел дождь и на пустоши было не по-летнему холодно, бушевал ветер.
– Не сможет он подсчитать их в такое ненастье, – сказал Гиллон.
– Тогда пусть спустится вниз и пересчитает их в гавани. О господи, Гиллон, детишки ночи напролет плачут – есть хотят, а ты боишься, что взрослый малый может немножко промокнуть на пустоши!
Он знал: это кажущееся великодушие было на самом деле лишь проявлением слабости. Джемми лежал, свернувшись у догоравшего огня.
– Не хочу я идти туда, папа, – сказал Джем.
– Это еще почему? – Он был очень суров. Мэгги права. И так уже слишком много было проявлено мягкосердечия, прямо какое-то размягчение мозгов. Карнавал, праздник солнца кончился.
– Я не очень хорошо себя чувствую.
– Значит, не очень хорошо себя чувствуешь? А как, ты думаешь, чувствуют себя сейчас питманговские дети? Ты знаешь, что вчера позади Монкриффской аллеи в глиняном карьере нашли мальчика, который ел глину – целыми пригоршнями?
Джемми признался, что не знал этого.
– Мальчишка сказал, что он уже целую неделю ест ее – просто чтобы чем-то набить себе живот. /Ну-ка, садись.
Джемми сел.
– По-моему, ты выглядишь вполне здоровым.
– Может, оно и так, папа, но чувствую я себя неважно.
Тут в кухню вернулась мать, подошла к Джему и приложила руку сначала к его щеке, потом ко лбу.
– Все у тебя в порядке. Пойди посмотри на себя в зеркало.
Джем встал и, шаркая ногами, потащился через комнату.
– А теперь ответь мне на такой вопрос, – сказала мать. – Если бы сегодня в Кауденбите был матч, матч на звание чемпиона, и ты мог пойти, ты бы пошел? Смотри, смотри в зеркало. И отвечай начистоту.
Джемми наконец улыбнулся своему отражению.
– Да уж, – оказал он, – я бы попытался.
– В таком случае…
– Ну, ладно, ладно.
Он пересек комнату, натянул свою шахтерскую куртку и пошел наверх за шапкой, хотя носил ее обычно только на работе. Когда он предстал перед Гиллоном, тот заметил, что щеки у сына ввалились и дышит он с трудом.
– И все-таки неважно я себя чувствую, – сказал он, уже стоя в дверях. – Спокойной ночи.
Гиллон почувствовал, как по комнате прошел холод, когда открылась дверь.
– Может, не следовало ему…
– А может, следовало, – прервала его Мэгги. – Если он в самом деле больной, так вернется.
– Очень он упрямый. Весь в тебя.
– Ох!
– Если он за что возьмется, то не остановится.
– Нет, вы только посмотрите – кто бы говорил-то!
– Это же правда. Он твой сын, Мэг. Вас и разъединяет как раз то, что слишком вы похожи друг на друга. Он – Драм до глубины души.
– Душа, душа… Что это ты все на душу ссылаешься, когда не веришь ни в бога, ни в душу?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140
– Ну, ладно, я соглашусь с тобой. Что, по-твоему, я должен делать? – спросил Гиллон у Мэгги. Они впервые говорили о том, что происходило в Питманго, с того вечера, когда Мэпги прокусила Сэму руку.
– Не знаю. – Она не смотрела на него. – Ты в это дело встрял. Ты из него и выбирайся.
– ›Но я не желаю из него выбираться. Я не собираюсь выбираться. Я только хочу вывести из-под удара их.
– Нельзя две птицы сразу в руках держать, Гиллон! А ты всегда пытаешься поступить именно так.
– Я же обратился к тебе за помощью.
Он подошел к окну залы и посмотрел вниз, на раскачивающиеся темные ветви сосны. Случалось, ночью, когда ветер свистел в ветках, Гиллон представлял себе, как он висит на одном из суков.
– Не могу я идти по улице и чувствовать, как они смотрят на меня. Не могу я слышать, как дети просят есть. Не могу я, когда они плачут. А я слышу по ночам, как они плачут.
– Тебе достаточно пойти в Брамби-Холл и сказать, что ты берешь дело из суда.
– Если я пойду туда, то я уже не буду Гиллоном Камероном, и ты это знаешь.
– Неужели ты такой упрямый? Неужели твоя гордость столько стоит?
– Дело не в моей гордости, и это ты тоже знаешь. Сейчас мы стоим. против них, стоим в открытую. Имеет человек право явиться и украсть у нас пустошь, не сказавши ни слова – ни единого? Ты-то понимаешь, что это значит? У нас на глазах крадут наше достояние, а мы стоим и улыбаемся! Я уже говорил тебе, Мэг, и это серьезно: не стану я больше сам себе затыкать рот. Не буду я жить в таком месте, где я вынужден улыбаться, когда меня бьют. Не желаю я больше улыбаться.
Она оторвалась от своих дел и подошла к нему. Она не касалась его, но стояла так близко, что он кожей чувствовал ее.
– Ну, хорошо. У вас обоих есть гордость, но он к тому же возглавляет предприятие, в которое вложены миллионы. Ты проверил, сколько кораблей стоит в гавани, друг?
– А какое значение имеют сейчас корабли?
– Неужели, ты думаешь, он объявил 'бы локаут, если бы в гавани стояли угольщики?
Бывают моменты, когда человек, услышав истину, сразу понимает, что он был круглым дураком. Ему даже не нужно в этом признаваться, это каленым железом жжет его внутри. Он был дураком и в чувствах, и в мыслях, – словом, круглым дураком.
Он поднял людей на борьбу в неподходящее время года, когда рабочие слабее всего стоят на ногах. Он подал в суд на лорда Файфа, когда все преимущества на стороне лорда. Он объявил войну Файфу, а потом позволил ему выбрать поле битвы и оружие для борьбы. И нечего винить в этом Энгуса Макдональда: не может городской адвокат знать повседневную жизнь угольного поселка, а Гиллон по доброй воле закрыл на все глаза. Он был сам себе противен. Значит, целый месяц люди страдали ни за что.
– Когда в Сент-Эндрюсе будет достаточное количество угольщиков, Файф найдет какой-нибудь предлог и велит Брозкоку открыть шахты, и люди пойдут в них работать, Гиллон, потому что женщины и дети заставят их пойти. И ничто не изменится.
– Но суд-то. Ты забываешь, что у нас дело в суде. И к тому времени мы выиграем его – лорд Файф никогда в жизни не сможет выкрутиться.
– Ты этому веришь? – опросила Мэгги. Она печально и в то же время чуть лине с нежностью покачала головой. – Сколько еще Гиллонов Камеронов можно, по-твоему, найти в Питманго?
Он отошел от окна.
– Что же мне теперь-то делать?
– О, господи, Гиллон, да шевелись же ты, милый. Пошли кого-нибудь сегодня вечером на Горную пустошь, пусть посчитает, сколько в гавани судов, чтобы ты хоть знал, на каком ты свете.
И он снова почувствовал себя. круглым дураком.
Вечером пошел дождь и на пустоши было не по-летнему холодно, бушевал ветер.
– Не сможет он подсчитать их в такое ненастье, – сказал Гиллон.
– Тогда пусть спустится вниз и пересчитает их в гавани. О господи, Гиллон, детишки ночи напролет плачут – есть хотят, а ты боишься, что взрослый малый может немножко промокнуть на пустоши!
Он знал: это кажущееся великодушие было на самом деле лишь проявлением слабости. Джемми лежал, свернувшись у догоравшего огня.
– Не хочу я идти туда, папа, – сказал Джем.
– Это еще почему? – Он был очень суров. Мэгги права. И так уже слишком много было проявлено мягкосердечия, прямо какое-то размягчение мозгов. Карнавал, праздник солнца кончился.
– Я не очень хорошо себя чувствую.
– Значит, не очень хорошо себя чувствуешь? А как, ты думаешь, чувствуют себя сейчас питманговские дети? Ты знаешь, что вчера позади Монкриффской аллеи в глиняном карьере нашли мальчика, который ел глину – целыми пригоршнями?
Джемми признался, что не знал этого.
– Мальчишка сказал, что он уже целую неделю ест ее – просто чтобы чем-то набить себе живот. /Ну-ка, садись.
Джемми сел.
– По-моему, ты выглядишь вполне здоровым.
– Может, оно и так, папа, но чувствую я себя неважно.
Тут в кухню вернулась мать, подошла к Джему и приложила руку сначала к его щеке, потом ко лбу.
– Все у тебя в порядке. Пойди посмотри на себя в зеркало.
Джем встал и, шаркая ногами, потащился через комнату.
– А теперь ответь мне на такой вопрос, – сказала мать. – Если бы сегодня в Кауденбите был матч, матч на звание чемпиона, и ты мог пойти, ты бы пошел? Смотри, смотри в зеркало. И отвечай начистоту.
Джемми наконец улыбнулся своему отражению.
– Да уж, – оказал он, – я бы попытался.
– В таком случае…
– Ну, ладно, ладно.
Он пересек комнату, натянул свою шахтерскую куртку и пошел наверх за шапкой, хотя носил ее обычно только на работе. Когда он предстал перед Гиллоном, тот заметил, что щеки у сына ввалились и дышит он с трудом.
– И все-таки неважно я себя чувствую, – сказал он, уже стоя в дверях. – Спокойной ночи.
Гиллон почувствовал, как по комнате прошел холод, когда открылась дверь.
– Может, не следовало ему…
– А может, следовало, – прервала его Мэгги. – Если он в самом деле больной, так вернется.
– Очень он упрямый. Весь в тебя.
– Ох!
– Если он за что возьмется, то не остановится.
– Нет, вы только посмотрите – кто бы говорил-то!
– Это же правда. Он твой сын, Мэг. Вас и разъединяет как раз то, что слишком вы похожи друг на друга. Он – Драм до глубины души.
– Душа, душа… Что это ты все на душу ссылаешься, когда не веришь ни в бога, ни в душу?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140