Это стало своего рода эпидемией, безумием. Женщины, которые уже целый месяц ни разу толком не ели, падали на мостовую, прямо на камни, одна за другой, так что приходилось уносить их домой и укладывать в постель, чтобы они могли хоть немного восстановить силы. Вот тогда-то настроение толпы, как и предупреждал Селкёрк, начало меняться. «Смотри, – предупреждал он, – если никакая организация не объединит людей, их можно повести в любую сторону, как стадо на пустоши».
– Вот где они сейчас, когда они так нужны нам? – вдруг выкрикнул как-то днем один из рабочих. – Где ваш великий Кейр Харди? Почему мы должны голодать из-за него?
Раздалось довольно громкое недовольное: «Да уж!» – но Уолтер Боун тотчас водворил тишину.
– Мы же не из-за них голодаем, а из-за нас самих! – крикнул он. – Из-за того, что у нас украли пустошь. Из-за того, что граф хочет украсть у нас человеческое достоинство. Мы уже заставили его отступить, можем подтолкнуть и дальше. Неужели мы станем трусами только потому, что с нами обращаются, как с рабами?!
Это сдержало их, но у толпы короткая память, а у голодной толпы вообще нет памяти: она помнит только о еде. И от голода, вдруг понял Боун, люди ищут, на кого бы возложить вину, чтобы самим избавиться от ее бремени.
– Я вас вот о чем спрашиваю, – выкрикнул кто-то. Почему мы должны голодать – чтобы не пострадала гордость Камерона?!
«Да уж», – раздалось в ответ, перекрывая плач детей, доносившийся из домишек за спиной толпы.
– Это же касается теперь не Камерона, а нас! крикнул Боун, но никто не слышал его.
– Все для того, чтоб Камерон в накладе не остался. Он пас использует, чтоб получить свои денежки.
– Чтобы золотишка не упустить.
– Не стану я губить своих детишек ради того, чтоб он свою деньгу получил, – это я вам говорю.
И толпа заколебалась, сдвинулась, точно некая сила против воли толкала людей, и они нерешительно, но все же шаг за шагом стали продвигаться к Тропе углекопов.
– Вы же знаете, что это не так! – крикнул Энди Бегг. – Он пострадал не меньше вашего, даже больше. Камеронам никогда уже не работать в нашей долине, и вы это знаете. Никогда им не работать больше в Шотландии вообще – и это вы тоже знаете.
Но толпа продолжала двигаться – не быстро и без особого желания, просто перемещалась человеческая масса, никем не ведомая, никакой идеей не вдохновляемая, – перемещалась, побуждаемая потребностью двигаться, что-то делать, куда-то идти. Слишком долго люди находились в неподвижности, и нельзя было требовать, чтоб они и дальше в ней пребывали.
– Камероны всегда выкрутятся, можете о них не волноваться! – крикнул кто-то. – У них дома такая стоит кубышка, что от ее тяжести корабль на дно пойдет.
Не столько слово «деньги», сколько упоминание о доме всколыхнуло их – и теперь их передвижение обрело цель.
«В дом, в дом!..» – скандировала толпа и, скандируя, заклубилась вверх, на гору, в направлении Тошманговской террасы, а потом «Тошманго! Тошманго!» стало их лозунгом, возбуждая, подстегивая. Они понятия не имели, что станут делать, когда доберутся туда, – просто, как бывает с толпой, были уверены, что там все прояснится.
– Толпе и трусу можно что хочешь внушить, – заметил Уолтер Боун, обращаясь к Энди Беггу и глядя на то, как люди побежали в гору, по, когда он обернулся, Энди Бегга уже не было с ним. Он ушел вместе со всеми.
Мэгги, сидевшая у окна за шитьем, первой услышала их и сразу поняла, что это значит. Она не взволновалась.
– Они идут за тобой, – повернувшись, сказала она Гиллону. – Я знала, что рано или поздно так будет.
– Но почему?
– Потому что ты святее их, а люди такого не переносят.
– Я тебе не верю.
– Ну что ж, не верь, скоро сам убедишься.
Несмотря на достаточно толстые стены, закрытые окна и запертую дверь, крики толпы проникали в дом. Только бы они не вздумали поджог устроить, подумала Мэгги. Ей в голову не приходило, что люди могли идти за деньгами.
– Не понимаю я этого, – сказал Гиллон, – не понимаю.
Вот толпа докатилась до Тошманговской террасы, и крики превратились почти в рев. В них не чувствовалось особой ярости или целенаправленности, и все-таки это было страшно – кто поручится за толпу. Пятьсот человек выкрикивали каждый свое, но по мере приближения к дому Камеронов в криках появлялось все больше единообразия, и вскоре одна фраза объединила всех. «Камерон, выходи! Камерон, выходи!» – скандировали они, так что все вздрагивало и подпрыгивало в доме. С полки буфета упала кружка.
– Что же мне делать? – спросил Гиллон. Ему пришлось кричать, чтобы она услышала.
– Это уж твоя забота – ты заварил кашу, ты ее и расхлебывай.
На лице у него была такая ярость, когда он повернулся к ней, что она испугалась.
– А это твоя семья. Ты ее создала. Теперь ты хочешь отречься от нее?
Мэгги поняла, что он прав: вся их семья вовлечена в эту историю, и теперь они должны держаться вместе.
– Тогда выйди к ним, Гиллон, иначе они ворвутся сюда. Не думаю, чтоб они тебе что-нибудь сделали: они, наверно, даже не знают, чего хотят.
Гиллон подошел к двери и остановился. Толпа вопила все неистовей.
– Если мы выйдем всей семьей, они только больше взбесятся, – сказала Мэгги. Гиллон кивнул. – Так что иди один.
Он продолжал стоять у двери, и она подошла к нему и положила руку ему на плечо.
– Иди же, Гиллон. Л как вести себя, сам сообразишь. – Она просунула руку за его спиной и нащупала щеколду. – Тянуть не стоит – этим ничего не выиграешь, – сказала она и приподняла щеколду; дверь приоткрылась, и Гиллону ничего не оставалось, как выйти и предстать перед толпой.
Передние, увидев его, умолкли, иным стало даже стыдно. Потом увидели его и в задних рядах, и крики прекратились – скоро слышно было лишь шарканье кованых башмаков по булыжнику, когда кто-то передвигался, чтобы лучше видеть.
– Ну, зачем же вы сюда пришли? – громко спросил их Гиллон.
Настоящая толпа, если у нее нет лидера, рано или поздно выдвигает его из своей среды, но у этой толпы не было лидера и не было намерения его выдвигать. Гиллон понял это и вдруг почувствовал себя совсем как там, в Брамби-Холле, когда слова сами полились из его горла. Он спросил, зачем они пришли и что они думали найти или получить, и они молчали. Там, на маленькой площади перед Обираловкой, каждый их крик отдавался от стен, гулом наполняя воздух, а здесь ветер, налетевший с Горной пустоши, уносил все звуки вдаль.
– Подпиши бумагу, Камерон, – наконец, выдавил из себя кто-то.
– Шахты открыты. Всякий, кто хочет подписать бумагу, волен это сделать. Но вы хотите, чтобы я первый подписал, – так не просите меня об этом. Не просите и о том, чтобы я простил вас.
Некоторые из рабочих опустили голову и уставились на камни и булыжники мостовой. Кое-кто, стоявший с краю, повернулся и пошел прочь
– Дети у нас голодные, друг, дети плачут.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140
– Вот где они сейчас, когда они так нужны нам? – вдруг выкрикнул как-то днем один из рабочих. – Где ваш великий Кейр Харди? Почему мы должны голодать из-за него?
Раздалось довольно громкое недовольное: «Да уж!» – но Уолтер Боун тотчас водворил тишину.
– Мы же не из-за них голодаем, а из-за нас самих! – крикнул он. – Из-за того, что у нас украли пустошь. Из-за того, что граф хочет украсть у нас человеческое достоинство. Мы уже заставили его отступить, можем подтолкнуть и дальше. Неужели мы станем трусами только потому, что с нами обращаются, как с рабами?!
Это сдержало их, но у толпы короткая память, а у голодной толпы вообще нет памяти: она помнит только о еде. И от голода, вдруг понял Боун, люди ищут, на кого бы возложить вину, чтобы самим избавиться от ее бремени.
– Я вас вот о чем спрашиваю, – выкрикнул кто-то. Почему мы должны голодать – чтобы не пострадала гордость Камерона?!
«Да уж», – раздалось в ответ, перекрывая плач детей, доносившийся из домишек за спиной толпы.
– Это же касается теперь не Камерона, а нас! крикнул Боун, но никто не слышал его.
– Все для того, чтоб Камерон в накладе не остался. Он пас использует, чтоб получить свои денежки.
– Чтобы золотишка не упустить.
– Не стану я губить своих детишек ради того, чтоб он свою деньгу получил, – это я вам говорю.
И толпа заколебалась, сдвинулась, точно некая сила против воли толкала людей, и они нерешительно, но все же шаг за шагом стали продвигаться к Тропе углекопов.
– Вы же знаете, что это не так! – крикнул Энди Бегг. – Он пострадал не меньше вашего, даже больше. Камеронам никогда уже не работать в нашей долине, и вы это знаете. Никогда им не работать больше в Шотландии вообще – и это вы тоже знаете.
Но толпа продолжала двигаться – не быстро и без особого желания, просто перемещалась человеческая масса, никем не ведомая, никакой идеей не вдохновляемая, – перемещалась, побуждаемая потребностью двигаться, что-то делать, куда-то идти. Слишком долго люди находились в неподвижности, и нельзя было требовать, чтоб они и дальше в ней пребывали.
– Камероны всегда выкрутятся, можете о них не волноваться! – крикнул кто-то. – У них дома такая стоит кубышка, что от ее тяжести корабль на дно пойдет.
Не столько слово «деньги», сколько упоминание о доме всколыхнуло их – и теперь их передвижение обрело цель.
«В дом, в дом!..» – скандировала толпа и, скандируя, заклубилась вверх, на гору, в направлении Тошманговской террасы, а потом «Тошманго! Тошманго!» стало их лозунгом, возбуждая, подстегивая. Они понятия не имели, что станут делать, когда доберутся туда, – просто, как бывает с толпой, были уверены, что там все прояснится.
– Толпе и трусу можно что хочешь внушить, – заметил Уолтер Боун, обращаясь к Энди Беггу и глядя на то, как люди побежали в гору, по, когда он обернулся, Энди Бегга уже не было с ним. Он ушел вместе со всеми.
Мэгги, сидевшая у окна за шитьем, первой услышала их и сразу поняла, что это значит. Она не взволновалась.
– Они идут за тобой, – повернувшись, сказала она Гиллону. – Я знала, что рано или поздно так будет.
– Но почему?
– Потому что ты святее их, а люди такого не переносят.
– Я тебе не верю.
– Ну что ж, не верь, скоро сам убедишься.
Несмотря на достаточно толстые стены, закрытые окна и запертую дверь, крики толпы проникали в дом. Только бы они не вздумали поджог устроить, подумала Мэгги. Ей в голову не приходило, что люди могли идти за деньгами.
– Не понимаю я этого, – сказал Гиллон, – не понимаю.
Вот толпа докатилась до Тошманговской террасы, и крики превратились почти в рев. В них не чувствовалось особой ярости или целенаправленности, и все-таки это было страшно – кто поручится за толпу. Пятьсот человек выкрикивали каждый свое, но по мере приближения к дому Камеронов в криках появлялось все больше единообразия, и вскоре одна фраза объединила всех. «Камерон, выходи! Камерон, выходи!» – скандировали они, так что все вздрагивало и подпрыгивало в доме. С полки буфета упала кружка.
– Что же мне делать? – спросил Гиллон. Ему пришлось кричать, чтобы она услышала.
– Это уж твоя забота – ты заварил кашу, ты ее и расхлебывай.
На лице у него была такая ярость, когда он повернулся к ней, что она испугалась.
– А это твоя семья. Ты ее создала. Теперь ты хочешь отречься от нее?
Мэгги поняла, что он прав: вся их семья вовлечена в эту историю, и теперь они должны держаться вместе.
– Тогда выйди к ним, Гиллон, иначе они ворвутся сюда. Не думаю, чтоб они тебе что-нибудь сделали: они, наверно, даже не знают, чего хотят.
Гиллон подошел к двери и остановился. Толпа вопила все неистовей.
– Если мы выйдем всей семьей, они только больше взбесятся, – сказала Мэгги. Гиллон кивнул. – Так что иди один.
Он продолжал стоять у двери, и она подошла к нему и положила руку ему на плечо.
– Иди же, Гиллон. Л как вести себя, сам сообразишь. – Она просунула руку за его спиной и нащупала щеколду. – Тянуть не стоит – этим ничего не выиграешь, – сказала она и приподняла щеколду; дверь приоткрылась, и Гиллону ничего не оставалось, как выйти и предстать перед толпой.
Передние, увидев его, умолкли, иным стало даже стыдно. Потом увидели его и в задних рядах, и крики прекратились – скоро слышно было лишь шарканье кованых башмаков по булыжнику, когда кто-то передвигался, чтобы лучше видеть.
– Ну, зачем же вы сюда пришли? – громко спросил их Гиллон.
Настоящая толпа, если у нее нет лидера, рано или поздно выдвигает его из своей среды, но у этой толпы не было лидера и не было намерения его выдвигать. Гиллон понял это и вдруг почувствовал себя совсем как там, в Брамби-Холле, когда слова сами полились из его горла. Он спросил, зачем они пришли и что они думали найти или получить, и они молчали. Там, на маленькой площади перед Обираловкой, каждый их крик отдавался от стен, гулом наполняя воздух, а здесь ветер, налетевший с Горной пустоши, уносил все звуки вдаль.
– Подпиши бумагу, Камерон, – наконец, выдавил из себя кто-то.
– Шахты открыты. Всякий, кто хочет подписать бумагу, волен это сделать. Но вы хотите, чтобы я первый подписал, – так не просите меня об этом. Не просите и о том, чтобы я простил вас.
Некоторые из рабочих опустили голову и уставились на камни и булыжники мостовой. Кое-кто, стоявший с краю, повернулся и пошел прочь
– Дети у нас голодные, друг, дети плачут.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140