Мэгги теперь почти не выходила из своей комнаты. Она видела в темноте и мрачно размышляла над своей потерей.
В прежние времена она порой доходила до того, что замышляла убить мистера Стилей, целыми днями разрабатывала план убийства и сама приходила от этого в ужас. Теперь же она видела во сне пустые черные копилки, и, просыпаясь в лоту, думала о смерти Гиллона, и тоже приходила от этого в ужас. Она вовсе не хотела никого убивать, она это знала, однако мозг ее снова и снова возвращался к этой мысли. Она видела Гиллона мертвым всюду, куда ни поворачивала голову: он сидел мертвый на стуле, мертвый за столом, упершись лбом в тарелку с супом, лежал мертвый – это было особенно часто – в постели. Она понимала, что надо что-то делать, иначе произойдет непоправимое. Если она будет сидеть сложа руки, то сойдет с ума – она еще достаточно владела головой, чтобы понимать это.
Выйти из дома было просто. Она умела передвигаться по нему беззвучно, тихо, как любая кошка в Питманго. Она сумела одеться, выйти на крыльцо и затем на улицу, не потревожив ничьего сна. Ни луны, ни звезд не было, и сначала идти было трудно, но Мэгги только радовалась тому, что темно, и постепенно глаза ее привыкли к ночному мраку.
Труднее оказалось на 'Спортивном поле, где то и дело попадались разные предметы, небрежно брошенные углекопами, как это принято на шахтах, но дальше, там, где работал подъемник, горели огни. Как-то трудно было представить себе, что сейчас глубоко под землей работают люди – чернота в черноте: сверхурочники готовят шахту, чтобы те, кто спустится вниз с зарей, могли там работать.
– Кто тут? Стой сейчас же! – послышался голос.
Она не испугалась.
– Мать. У меня малыш заболел, иду за доктором.
Человек не мог различить ее лица, скрытого шалью, красивой пейслийской шалью, которую подарили ей Боуны, – его интересовало лишь, нет ли у нее плетенки, куда она могла бы положить ворованный уголь, как это делали очень старые и очень бедные женщины.
До чего же просто солгать, подумала Мэгги. Впрочем, это ей всегда удавалось легко.
Она пошла дальше через разработки – только раз испугалась, когда огромное колесо закрутилось вверху, но тут же овладела собой. Правильно она сделала, что пошла, решилась действовать. Она снова чувствовала себя прежней – безумие исчезло, пока она шла сквозь тьму.
Все ниже и ниже, через нижнюю часть поселка, по жалким улицам – вот Гнилой ряд, и Сырой ряд, и их старый дом в Шахтерском ряду. Как давно это было, как далеко они с тех пор ушли и как далеко отступили сейчас от того, чего достигли. Но они вернутся на работу прежде, чем уедут отсюда, – это она твердо решила, и утечка серебра, которая лишала ее рассудка, – это она понимала – сегодня прекратится.
«Колледж» был закрыт, и она порадовалась этому, но в читальне для рабочих горел свет. Наверно, Селкёрк читает свои коммунистические книжки или валяется в пьяной одури, а лампа горит. Кончит тем, что погибнет в пламени, подумала Мэгги: и поделом ему. Может, с той минуты все и началось – с той минуты, когда он вошел в их жизнь со своими идеями, книгами и теориями, которые он внушал другим, чтобы эти другие осуществляли их за него. Почему же они ничего не заметили, почему не увидели, что он их оболванивает, а сам, как трус, живет, прячась за их спины?
Когда она вышла на Нижнюю дорогу, ведущую к Брамби-Хиллу, луна показалась сквозь облака и вокруг все запестрело от светотени, а впереди черной массой встали деревья. Она возблагодарила бога. Все-таки он печется об одиноких женщинах на дороге.
Одинокие женщины на дороге. Мать у нее была сумасшедшая, а отец так этого и не знал. Не знал. Возможно, потому она, Мэгги, и не любит ночь. Мать ее уходила ночью из дому и не возвращалась до зари, и Мэгги не хотела знать, где она бывала. Она возвращалась, пропахшая (маслом и дымом, и на одежде у нее были пятна крови – в этом Мэгги была уверена. Когда ее обмывали перед тем, как положить в гроб, оказалось, что все тело у нее изранено, и никто не мог объяснить почему.
В Брамби-Холле горели огни – они могли позволить себе жечь огонь всю ночь. И где-то там сидели на цепи собаки, приученные лаять, когда надо. Сегодня их лисой будет она.
Острые лисьи зубки. Ей всегда нравилось, когда он так говорил. Человек-то он, в общем, был хороший, подумала она, только вот обещал идти в одну сторону, а пошел в другую, и теперь ему придется за это платить. Она отдала им всю свою жизнь, а они решили швырнуть ее в грязь и растоптать. Нет, пусть платят за это.
По дороге клубились клочья тумана – он полосами наползал с черной реки, он колебался в переменчивом свете луны и в темной тени деревьев вдоль дороги, и вот перед ней возник дом Брозкока. Она не стала медлить у двери. Нащупала молоток и резко ударила им. Звук эхом отдался в доме и затем – на дороге, вызвав лай собак. Сразу никто не ответил, и она снова ударила молотком, и наконец какая-то женщина высунула голову из окошка.
– Что тебе? Что ты тут делаешь?
– Мне надо видеть мистера Брозкока – немедленно.
– Мистер Брозкок спит. Ты, видно, рехнулась – явиться в такую пору. Иди домой и приходи утром.
– Пойдите скажите ему, что пришла миссис Камерон по срочному делу. Скажите, а то я буду колотить в дверь, пока он не выйдет ко мне.
Он подошел к окну, когда она уже снова взялась было за молоток.
– Чего, черт побери, тебе надо?
– Хочу подписать «Желтую бумагу».
Даже отсюда, снизу, она увидела, как это сообщение ошарашило его и заинтересовало (она знала, что так и будет), хоть он еще не вполне пришел в себя ото сна.
– Что значит – подписать? Это еще что за шуточки?
– Никаких шуточек тут нет. Я хочу подписать бумаги. Я их мать, и по закону они еще под опекой находятся. Сами они не имеют права подписывать контракт или соглашение – это незаконно, пока им не минет двадцать один год. А я за них подписать могу.
– Не нужны они нам. Не нужны нам мерзавцы на наших шахтах.
– Ну, нет, очень даже нужны. Из всех жителей Питманго именно их вы хотели бы иметь в своем списке.
– Подожди-ка, – сказал мистер Брозкок, и она услышала, как он что-то пробормотал, потом в комнате задвигались, потом загорелся свет; через некоторое время дверь открылась, и он предложил ей войти.
– А ну-ка, повтори все сначала, – сказал он, и она так и сделала. В том, что она говорила, был резон. Как это подорвет дух Двадцать Одного семейства, когда станет известно, что Роб-Рой Камерон, что Сэм Камерон, что все Камероны, кроме Гиллона, подписали «Желтую бумагу»!
Правда, не сами подписали, но это уже мелочь, которую многие даже и не уловят или не захотят уловить. Главное, что имя Камеронов будет стоять под Соглашением о взаимном доверии и, значит, вся «великая идея» – фальшивка, обман и дешевка, а этому многим хотелось поверить, хотя бы для того, чтобы преуменьшить бремя собственной вины.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140
В прежние времена она порой доходила до того, что замышляла убить мистера Стилей, целыми днями разрабатывала план убийства и сама приходила от этого в ужас. Теперь же она видела во сне пустые черные копилки, и, просыпаясь в лоту, думала о смерти Гиллона, и тоже приходила от этого в ужас. Она вовсе не хотела никого убивать, она это знала, однако мозг ее снова и снова возвращался к этой мысли. Она видела Гиллона мертвым всюду, куда ни поворачивала голову: он сидел мертвый на стуле, мертвый за столом, упершись лбом в тарелку с супом, лежал мертвый – это было особенно часто – в постели. Она понимала, что надо что-то делать, иначе произойдет непоправимое. Если она будет сидеть сложа руки, то сойдет с ума – она еще достаточно владела головой, чтобы понимать это.
Выйти из дома было просто. Она умела передвигаться по нему беззвучно, тихо, как любая кошка в Питманго. Она сумела одеться, выйти на крыльцо и затем на улицу, не потревожив ничьего сна. Ни луны, ни звезд не было, и сначала идти было трудно, но Мэгги только радовалась тому, что темно, и постепенно глаза ее привыкли к ночному мраку.
Труднее оказалось на 'Спортивном поле, где то и дело попадались разные предметы, небрежно брошенные углекопами, как это принято на шахтах, но дальше, там, где работал подъемник, горели огни. Как-то трудно было представить себе, что сейчас глубоко под землей работают люди – чернота в черноте: сверхурочники готовят шахту, чтобы те, кто спустится вниз с зарей, могли там работать.
– Кто тут? Стой сейчас же! – послышался голос.
Она не испугалась.
– Мать. У меня малыш заболел, иду за доктором.
Человек не мог различить ее лица, скрытого шалью, красивой пейслийской шалью, которую подарили ей Боуны, – его интересовало лишь, нет ли у нее плетенки, куда она могла бы положить ворованный уголь, как это делали очень старые и очень бедные женщины.
До чего же просто солгать, подумала Мэгги. Впрочем, это ей всегда удавалось легко.
Она пошла дальше через разработки – только раз испугалась, когда огромное колесо закрутилось вверху, но тут же овладела собой. Правильно она сделала, что пошла, решилась действовать. Она снова чувствовала себя прежней – безумие исчезло, пока она шла сквозь тьму.
Все ниже и ниже, через нижнюю часть поселка, по жалким улицам – вот Гнилой ряд, и Сырой ряд, и их старый дом в Шахтерском ряду. Как давно это было, как далеко они с тех пор ушли и как далеко отступили сейчас от того, чего достигли. Но они вернутся на работу прежде, чем уедут отсюда, – это она твердо решила, и утечка серебра, которая лишала ее рассудка, – это она понимала – сегодня прекратится.
«Колледж» был закрыт, и она порадовалась этому, но в читальне для рабочих горел свет. Наверно, Селкёрк читает свои коммунистические книжки или валяется в пьяной одури, а лампа горит. Кончит тем, что погибнет в пламени, подумала Мэгги: и поделом ему. Может, с той минуты все и началось – с той минуты, когда он вошел в их жизнь со своими идеями, книгами и теориями, которые он внушал другим, чтобы эти другие осуществляли их за него. Почему же они ничего не заметили, почему не увидели, что он их оболванивает, а сам, как трус, живет, прячась за их спины?
Когда она вышла на Нижнюю дорогу, ведущую к Брамби-Хиллу, луна показалась сквозь облака и вокруг все запестрело от светотени, а впереди черной массой встали деревья. Она возблагодарила бога. Все-таки он печется об одиноких женщинах на дороге.
Одинокие женщины на дороге. Мать у нее была сумасшедшая, а отец так этого и не знал. Не знал. Возможно, потому она, Мэгги, и не любит ночь. Мать ее уходила ночью из дому и не возвращалась до зари, и Мэгги не хотела знать, где она бывала. Она возвращалась, пропахшая (маслом и дымом, и на одежде у нее были пятна крови – в этом Мэгги была уверена. Когда ее обмывали перед тем, как положить в гроб, оказалось, что все тело у нее изранено, и никто не мог объяснить почему.
В Брамби-Холле горели огни – они могли позволить себе жечь огонь всю ночь. И где-то там сидели на цепи собаки, приученные лаять, когда надо. Сегодня их лисой будет она.
Острые лисьи зубки. Ей всегда нравилось, когда он так говорил. Человек-то он, в общем, был хороший, подумала она, только вот обещал идти в одну сторону, а пошел в другую, и теперь ему придется за это платить. Она отдала им всю свою жизнь, а они решили швырнуть ее в грязь и растоптать. Нет, пусть платят за это.
По дороге клубились клочья тумана – он полосами наползал с черной реки, он колебался в переменчивом свете луны и в темной тени деревьев вдоль дороги, и вот перед ней возник дом Брозкока. Она не стала медлить у двери. Нащупала молоток и резко ударила им. Звук эхом отдался в доме и затем – на дороге, вызвав лай собак. Сразу никто не ответил, и она снова ударила молотком, и наконец какая-то женщина высунула голову из окошка.
– Что тебе? Что ты тут делаешь?
– Мне надо видеть мистера Брозкока – немедленно.
– Мистер Брозкок спит. Ты, видно, рехнулась – явиться в такую пору. Иди домой и приходи утром.
– Пойдите скажите ему, что пришла миссис Камерон по срочному делу. Скажите, а то я буду колотить в дверь, пока он не выйдет ко мне.
Он подошел к окну, когда она уже снова взялась было за молоток.
– Чего, черт побери, тебе надо?
– Хочу подписать «Желтую бумагу».
Даже отсюда, снизу, она увидела, как это сообщение ошарашило его и заинтересовало (она знала, что так и будет), хоть он еще не вполне пришел в себя ото сна.
– Что значит – подписать? Это еще что за шуточки?
– Никаких шуточек тут нет. Я хочу подписать бумаги. Я их мать, и по закону они еще под опекой находятся. Сами они не имеют права подписывать контракт или соглашение – это незаконно, пока им не минет двадцать один год. А я за них подписать могу.
– Не нужны они нам. Не нужны нам мерзавцы на наших шахтах.
– Ну, нет, очень даже нужны. Из всех жителей Питманго именно их вы хотели бы иметь в своем списке.
– Подожди-ка, – сказал мистер Брозкок, и она услышала, как он что-то пробормотал, потом в комнате задвигались, потом загорелся свет; через некоторое время дверь открылась, и он предложил ей войти.
– А ну-ка, повтори все сначала, – сказал он, и она так и сделала. В том, что она говорила, был резон. Как это подорвет дух Двадцать Одного семейства, когда станет известно, что Роб-Рой Камерон, что Сэм Камерон, что все Камероны, кроме Гиллона, подписали «Желтую бумагу»!
Правда, не сами подписали, но это уже мелочь, которую многие даже и не уловят или не захотят уловить. Главное, что имя Камеронов будет стоять под Соглашением о взаимном доверии и, значит, вся «великая идея» – фальшивка, обман и дешевка, а этому многим хотелось поверить, хотя бы для того, чтобы преуменьшить бремя собственной вины.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140