Советская власть не скупилась на почетные грамоты, щедро награждая ими верных приверженцев, тем более таких рьяных, как Никанор. Но отпуск подходил к концу, и он вновь оживал, и расцветал прямо на глазах. Достав из шкафа тщательно отутюженный мундир, переодевшись, с важным видом шествовал на проходную, чтобы с удвоенной энергией, блюсти государственные интересы.
Так продолжалось из года в год, жизнь текла легко и привычно, казалось, так будет вечно. Но однажды случилось несчастье, причем такого масштаба, о котором Никанорыч и помыслить не мог в самом страшном кошмаре, несчастье, в котором он был не виноват, но и изменить что-либо был не в состоянии. Просто пришло время, и он вышел в тираж, а точнее на пенсию, и ничего в этом нельзя было изменить. И напрасны были его требования и ходатайства, бесполезным потрясание толстенной пачкой почетных грамот и благодарственных писем, и демонстрация чиновникам всех рангов трудовой книжки, буквально испещренной благодарностями. Все тщетно. Советская бюрократия, окрепшая и заматеревшая за годы власти, свято хранила ей самой, обозначенные, законы и традиции.
Нет, Никанора ни откуда не гнали, ему сочувственно кивали головами и обещали помочь, улыбались и жали руку, как заслуженному работнику и ветерану. Все были настолько добры и внимательны, что он и сам уверился в том, что ему и вправду помогут. За многолетнюю и безупречную службу, будет проявлено участие и сделано исключение из правил. И тогда он обманет проклятую пенсию, продолжит бескорыстное служение, на благо Отчизны.
Он продолжал работать и ждать, уверовав в благоприятном для себя исходе дела с пенсией. И тем больнее и сокрушительнее оказался для него удар, когда по окончании очередной смены, их собрали в красном уголке, для торжественного провода на пенсию старейшего работника охраны. Его, Никанора. А потом были слова, которых он не слышал, выступления, которых не понимал, потрясенный до глубины души, уязвленный в самое сердце обманувшими его чиновниками, клятвенно обещавшими помочь.
От администрации Никанору вручили за многолетнюю и безупречную службу наручные часы с золотым корпусом, и дарственной надписью, а от трудового коллектива, - блестящий медными боками самовар, с гравировкой на видном месте.
Словно чумной, ничего не соображая, обняв подаренный самовар, как сомнамбула, шел Никанор домой, никому не нужный, и ни на что ни годный, выжатый властью, которую так любил, и в которую так верил, словно лимон, и выброшенный на обочину жизни, за ненадобностью. Вот она, благодарность за бескорыстный труд, плата за отданную без остатка жизнь.
Что осталось у него, когда жизнь прожита, когда уже все позади? Груда почетных грамот да благодарственных писем, красивых бумажек, не более того, да нищенская пенсия, на которую прожить весьма проблематично. Но самое страшное в другом, он оказался никому не нужен, ни коллегам, с которыми проработал не один десяток лет, ни государству, которому отдал всего себя без остатка.
Всю городскую жизнь Никанорыч не пил, чурался спиртного в любом его проявлении, не жалуя даже пиво, этот вполне безобидный и любимый многими, напиток. Слишком много этого добра было в прошлой жизни, от которой решительно отрекся, поставив на ней крест. Но в этот день, ноги сами принесли в рюмочную, прибежище порока, которое он всегда обходил стороной, с презрительным высокомерием поглядывая на падших людей, облюбовавших столики в ее глубине, уставленные выпивкой и не мудреной закуской.
Глупые, пропащие и никчемные люди, думал о них Никанор. Будь его воля, собрал бы всех в одну кучу, и отправил бы из города куда подальше, благо хватало в стране великих строек. Нуждалась она в рабочих руках, а перевоспитывать людей, власть умела, могла в рекордно короткие сроки сделать стахановца из вчерашнего бездельника и алкаша.
Десятки лет проходил Никанорыч мимо сих злачных мест, но сегодня он был сам не свой, мало что соображал, потрясенный до глубины души постигшей его несправедливостью. Разум не контролировал движений тела. Он находился в том состоянии, в котором пребывал много-много лет назад, впервые попав в город еще сопливым пацаном, грезящим армейской службой. И покуда мозг падал в пучину помешательства, ноги принесли тело в вертеп порока и разврата, а живущий самостоятельной жизнью язык, сделал заказ.
Водка обожгла нутро, выдернув мозг на поверхность бытия, приятной теплотой разлилась по телу. Придя в чувство, Никанор не побежал в панике прочь. Ему было плевать на все, на репутацию, и на людей, проходящих мимо, мимоходом заглядывая внутрь, кто участливо, а кто и с презрительной ухмылкой поглядывая на людей, сидящих за столами. Никанору было начхать на всех, ему вдруг захотелось напиться до чертиков, до потери сознания, чтобы отключиться, не видеть гнусного мира, что так жесток, и несправедлив к нему. Он сделал еще заказ, а потом еще и еще. Денег не жалел, плевать и на них, в кармане топорщилась премия, выданная заботливым начальством по случаю выхода на пенсию. Каленым железом жгла внутренний карман пиджака, словно просясь на волю. И Никанор усвоился про себя, что не уйдет из этого места до тех пор, пока с проклятой подачкой не будет покончено.
По мере того, как внутри организма Никанорыча увеличивалась концентрация спиртного, покидала его озлобленность и обида на окружающий мир. Вскоре он уже не казался таким жестоким и враждебным, потихоньку стал расцвечиваться привлекательными цветами, все вокруг незримо изменилось. Даже лица завсегдатаев питейного заведения уже не казались ему мрачными и озлобленными, в них начало проявляться что-то человеческое, живое и теплое. Вскоре старому охраннику захотелось всех обнять, поговорить по душам, по-дружески, поделиться своим горем.
Вскоре за его столиком сидела пара мужиков с пропитыми, заросшими черной, колючей щетиной, лицами. Он наливал им водку и о чем-то оживленно рассказывал, а они внимательно слушали, в такт речи, кивая испитыми лицами. Обычные, нормальные человеческие лица, хотя в другое время, он сделал бы все возможное, чтобы держаться от подобных типов подальше. Но сегодня был особенный день и люди, окружавшие его, были особенными, человечными, и к тому же прекрасными собеседниками, что внимательно и сочувственно выслушивали историю его непростой жизни. Они во всем соглашались с ним, кивая небритыми физиономиями, не забывая наполнять стаканы, и торопливо опрокидывать в глотку, словно опасаясь, что он встанет и уйдет, лишив их дармовой выпивки.
Напрасно они волновались и торопились заглатывать горячительное пойло, такое же отвратное, как и сама забегаловка. Он никуда не спешил, вообще не собирался покидать места, в котором обрел благодарных слушателей и где начал оттаивать душой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233 234 235 236 237 238 239 240 241 242 243 244 245 246 247 248 249 250 251 252 253 254 255 256 257 258 259 260 261 262 263 264 265 266 267 268 269 270 271 272 273 274 275 276 277 278 279 280 281 282 283 284 285 286 287 288 289 290 291 292 293 294 295 296 297 298 299 300 301 302 303 304 305 306 307 308 309 310 311 312 313 314 315 316 317 318 319 320 321 322 323 324 325 326 327 328 329 330 331 332 333 334 335 336 337 338 339 340 341 342 343 344 345 346 347 348 349 350 351 352 353 354