Всю ночь они жрали и пили, трусливо прислушиваясь к каждому шороху доносящемуся с улицы через плотно прикрытые ставни и массивную, окованную металлическими пластинами, дверь, в ужасе ожидая прибытия народа, над которым так упоительно глумились днем, вместе с размалеванными шлюхами-активистками, людей которых унижали и ломали всего несколько часов назад, прикрываясь циничными лозунгами всеобщего блага. Они вздрагивали от каждого шороха доносившегося извне, а затем, с бешено бьющимся от страха сердцем, прислушивались к тишине, страшась услышать незримую поступь шагов пришедшей за ними, смерти. И сжимала потная ручонка рукоять казенного револьвера, в то время когда свободная рука тянулась к очередному, наполненному до краев мутной сивухой стакану, дающему силу и прогоняющему страх.
Как рассказывал дед Егор, месяца три, или где-то около того, продолжался в Шишигино навязанный пришлыми голодранцами и местной голытьбой, красный беспредел днем и неторопливое, обстоятельное постреливание сельчан, ночью. Может, так оно продолжалось бы и дальше, но однажды, окончательно озверевшая красная банда, пьяная до бесчувствия, на улице, ни с того, ни с сего, расстреляла нескольких беседовавших о крестьянских делах, мужиков. И тут же, на глазах у всех, надругались над бесчувственными телами, сняв у убитых штаны, и отрезав то, что веками считалось мужским достоинством. Но и этого красным отморозкам показалось мало и тогда их красноповязочные бляди, пинками погнали по пыльной земле окровавленные куски плоти, радостно визжа, отпуская сальные шуточки и чиня прочие непотребности на глазах у остолбеневших сельчан. Их дружки-комиссары не остались в стороне от общего веселья, помочившись на лица убиенных крестьян. А затем они, с пьяным гоготом и свистом прихватив своих боевых подруг, окрыленные собственным всесилием и безнаказанностью, гордо расправив облаченные в кожу, плечи, удалились в сторону сельской управы, служившей им надежным убежищем.
Угрюмо стояли сельчане, привыкшие за последние месяцы казалось бы уже ко всему, но и они были потрясены до глубины души случившимся на их глазах, беспределом, ошеломлены надругательством над убитыми. Не единого звука не издали они наблюдая эту кошмарную картину. Молча, не перебросившись и парой слов в повисшей над деревней зловещей тишине, разошлись по домам.
Все стихло, деревня погрузилась в сон, нарушаемый лишь пьяными воплями гуляющей красной сволочи, дикие вопли которой доносились даже через плотные засовы и прочные стены, все же достигая пыльных деревенских улиц. Комиссары со товарищи отмечали новый этап, памятную дату в жизни и становлении советской власти в этой долбанной, населенной исключительно кулаками-мироедами, деревне. Сегодня они познали полную, абсолютную власть над человеческим стадом, неограниченную власть над жизнями классовых врагов, беспощадно искоренять которых, поручено партией и лично товарищем Лениным. И они будут безжалостны и непримиримы к врагам революции, и никто не будет иметь от них пощады, ни кулак, ни весь его род, подлежащий искоренению. И им ничего за это не будет, партия дала все права распоряжаться жизнью человеческой. Деревенское быдло испугано, дрожит за свои жалкие шкуренки, не смея сказать и слова против советской власти и ее законных представителей. Сельчане будут молчать, даже если они начнут убивать и насиловать их жен и детей у них на глазах. Что все будет именно так, они не сомневались в свете событий сегодняшнего дня. Ведь никто из этих деревенских тупиц и рта не раскрыл в защиту друзей-приятелей, смеха ради застреленных прямо в центре села, безо всякого суда и следствия, забавы ради.
Завтра они убедятся в этом снова, отправив в мир иной парочку местных куркулей, изрядно поглумившись над трупами, чтобы еще более упрочить в глазах оставшихся, свою неограниченную власть над человеческими жизнями. Трупы уничтоженных врагов народа путь валяются там, где их настигла красноармейская пуля. Собакам собачья смерть, и могила у них должна быть собачья. Пусть валяются и смердят там, где встретили смерть, пока их приспешники-доброхоты, подкулачники, не предадут тела земле, под покровом ночи, трясясь за собственную шкуру, смертельно боясь оказаться следующим в расстрельном списке.
И почему они раньше не додумались до этого, зачем утруждали себя походами к оврагу и более того, иногда даже брались за лопату, чтобы забросать окровавленные тела тонким слоем земли. Но теперь все позади, работа, даже самая легкая, больше не для них, пусть этим утруждает себя местное мужичье. Их дело решать судьбы человеческие, вершить суд и расправу над неугодными по собственному усмотрению.
Таким мыслям предавалась красная сволочь в хмельном угаре, в обнимку с потными, пропахшими мочой и сивушным перегаром, подругами, запершись за прочными стенами сельской управы, в ожидании наступления нового дня и грядущих свершений на благо советского Отечества. До поздней ночи продолжалась пьяная оргия, и доносились на улицу вопли из-за крепких дубовых стен, но ближе к утру они угомонились, сломленные огромным количеством выпитого омерзительного пойла, мерзейшего, неочищенного самогона, утонувши в собственной блевотине и нечистотах, которую так легко убрать, проведя рукавом мундира по перепачканной за ночь, роже.
Все стихло в деревне, погрузилось во тьму в эти последние предрассветные часы, лишь оглушительный храп перепившей красной сволочи нарушал сонное очарование ночи. Доносящийся из-за прочных дубовых стен, рев разгоряченного алкоголем нутра, мог заглушить любые звуки. А звуков как таковых не было вовсе. Даже если бы комиссарское отребье не храпело, упившись до беспамятства. Вряд ли бы оно хоть что-то услышало, настолько тиха и неслышна была поступь тех, кто крался к избе в предрассветной мгле. Ни шороха, ни звука, лишь приглушенный плеск льющейся на двери и стены горючей жидкости. А затем, также неслышно и бесшумно, от этого еще более зловеще, запылала сельская управа, погребя в пламени, находящихся внутри.
Но комиссары, оглушенные огромным количеством выжранной сивухи, продолжали безмятежно спать, видя уродливые, перегарные сны. Тяжко ворочаясь, сражаясь с навалившимися из темных углов подсознания, ночными кошмарами, порождениями черных, гнилых душонок.
Дом занялся и запылал, освещая ослепительным светом уснувшее село. И по-прежнему тишь, и благодать, не единого звука в округе, весть о пожаре умерла в сердцах сельчан, так и не успев родиться. Ни один человек, даже в мыслях не сделал и шага в сторону колодца, дабы набрать воды и поспешить к свирепо орущему и гудящему пожарищу, настолько все были озлоблены беспределом и беззаконием, звереющих день ото дня представителей власти, навязанной им извне.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233 234 235 236 237 238 239 240 241 242 243 244 245 246 247 248 249 250 251 252 253 254 255 256 257 258 259 260 261 262 263 264 265 266 267 268 269 270 271 272 273 274 275 276 277 278 279 280 281 282 283 284 285 286 287 288 289 290 291 292 293 294 295 296 297 298 299 300 301 302 303 304 305 306 307 308 309 310 311 312 313 314 315 316 317 318 319 320 321 322 323 324 325 326 327 328 329 330 331 332 333 334 335 336 337 338 339 340 341 342 343 344 345 346 347 348 349 350 351 352 353 354