Я могла вообразить другие потери. Например, мою подругу бросал парень, а я чувствовала себя одинокой, отвергнутой и униженной за компанию. Если умирал родственник кого-то из моих друзей, то я могла понять потрясение, горе и ужас, хотя из близких у меня умерли только бабушка с дедушкой.
Но я представить себе не могла горя матери, потерявшей ребенка. Пока это не случилось со мной. Пока это не случилось со мной дважды.
И, как ни странно, это оказалось похоже на остальные потери. Я чувствовала себя такой же одинокой, отвергнутой и униженной, как если бы меня бросил мужчина. Одинокой, потому что я так и не узнала своего ребенка. Отвергнутой, потому что мое дитя не захотело остаться внутри меня. И униженной из-за осознания своей физической неполноценности. А еще я чувствовала потрясение, горе и ужас, словно кто-то умер. Но у моей печали была и еще одна причина, связанная с самой сутью человеческой. Мне хотелось ребенка. И это желание было необъяснимо и пожирало меня изнутри, как чувство голода.
Меня словно отделяла от остального мира стеклянная завеса – настолько я была одинока. Мне казалось, что никто не может понять природу моей боли. Разве что те, у кого уже случались выкидыши (хотя среди моих знакомых таких не было), или кто безуспешно пытался завести малыша. Возможно, некоторые люди, уже имевшие детей, тоже поняли бы. Но большинство – нет. Я чувствовала это каким-то внутренним чутьем, ведь долгое время я думала так же, как это пресловутое «большинство».
Единственный, кто действительно разделял мою потерю, был Гарв, и лишь ему мне стыдно было смотреть в глаза. То, что мы прошли через это вместе, лишь усугубляло ситуацию. Я не знала почему. Пока не поняла, что не перестаю думать об одном событии, произошедшем, когда мне было двенадцать лет. Соседский ребенок выбежал между двумя парковавшимися машинами. Одна из машин сбила его насмерть, так как водитель не имел никакой возможности остановиться вовремя. Родители мальчика были раздавлены горем, что неудивительно. Но многие сочувствовали и водителю. Я нечаянно подслушала, как кто-то говорил:
– Мне безмерно жаль водителя. Бедняга, что ему, должно быть, пришлось пережить.
Короче, я была как тот водитель. Я была ответственна за горе Гарва. Это моя вина. И было ужасно жить, осознавая это.
Но Гарв держался молодцом, в отличие от меня. Все две недели после выкидыша он вел все хозяйство, контролировал моих посетителей, заменил все имеющиеся в доме номера «Матери и дитя» на журнал «Ярмарка тщеславия» и следил за тем, чтобы я ела. Я болталась по дому, безуспешно притворяясь, что все нормально, и отказывалась обсуждать случившееся. Я не могла себя заставить употреблять слово «выкидыш» и называла это «неудачей». Когда собеседник соглашался с формулировкой «неудача» и пытался продолжить разговор, я прерывала его:
– Я не хочу говорить на эту тему.
И сопротивлялась так сильно, что даже самые преданные друзья оставили тщетные попытки.
И тут кому-то в голову пришла идея отправить нас с Гарвом в отпуск. Внезапно все согласились, что мысль прекрасная. Казалось, что везде, куда бы мы ни приходили, появляется призрак и начинает подвывать: «Это пойдет тебе на пользу-у-у» или «Парочку-у-у дней полежишь у-у-у бассейна, почитаешь жвачку-у-у для мозгов и не у-у-узнаешь себя». Как в фильме ужасов.
– Ты и сама была зачата во время отпуска, Маргарет, – сообщила мама, подмигивая и смущая нас.
– Не надо подробностей, мама, – взмолилась Элен.
В конце концов нам с Гарвом просто не оставили выбора. У нас не было сил противостоять всеобщим уговорам. Да и сама идея на неделю вырваться из обыденной жизни была слишком привлекательна, чтобы кочевряжиться.
Мы поехали на Сент-Люсию. Нас поразили фотографии серебристых пальм, белоснежного рассыпчатого песка, обжигающего желтого солнца и коктейлей в бадейках размером с добрый аквариум. Но мы проделали этот путь лишь для того, чтобы обнаружить, что за три дня до нашего приезда налетел сильный ураган. Хотя сейчас был и не сезон ураганов. Пляж ушел под воду вместе с пальмами. Но это еще не все. Моя сумка, набитая роскошными новенькими пляжными костюмами так и не соизволила показаться на транспортере для багажа. Весь кайф портили экскаваторы, которые начинали заново сооружать пляж с семи утра прямо у нас под окнами. Дополнительным «плюсом» был дождь, хотя в это время и дождей быть не должно.
Но выше всяческих похвал была позиция сотрудников отеля по поводу пропажи моей сумки. Как я ни старалась убедить их, что хочу получить свои вещи немедленно, они и ухом не вели. Каждое утро и каждый вечер мы с Гарвом с пристрастием допрашивали их, где же моя разнесчастная сумка. Но никто и никогда ничего толком сказать не мог.
– Они тут ползают как сонные мухи, – пожаловалась я.
– Сонные мухи? – мрачно переспросил Гарв. – Они считают, что мы, ирландцы, вкалываем так же, как японцы.
На пятый день, когда мы вновь показались у стойки администратора, ситуация достигла пика. Хотя мы рассказывали о пропаже сумки Флойду каждое утро вот уже четыре дня, Гарву пришлось объяснять все заново.
Флойд вяло нажал пару кнопочек на компьютере и уставился на экран. Я выгнула шею, чтобы тоже взглянуть на монитор, так как меня терзали смутные сомнения, что компьютер даже не включен.
– Завтра, – медленно сказал Флойд.
– Но вы это говорили вчера, – сказала я сквозь зубы. – И позавчера.
Я подумала о бедном Гарве, которому вечером снова придется стирать мою футболку и шорты в раковине, а мне – надевать их прямо влажными. При этом все местные модницы будут хихикать надо мной. А потом я вспомнила свою сумку, полную роскошных разноцветных бикини, цветастых сарафанчиков. Еще ужаснее – там были мои новые, ни разу не надеванные сандалии. Меня практически охватила истерика. Даже сейчас при мысли об этих сандалиях у меня сводит от обиды живот. Не потому, что я туфлеманка (моя первая и единственная любовь – сумочки), а потому, что Гарв с таким трудом добыл их для меня. Я увидела их в каком-то магазине в центре города за неделю до отъезда. И даже примерила и готова была купить. Но тут в магазин зашла девушка с малышом.
Совсем маленький ребенок, новорожденный. Он хотел спать, и его нежные реснички время от времени смыкались, а крошечные белоснежные ручонки сжимались в кулачки.
Мне пришлось ретироваться. Я не преувеличиваю, мне пришлось уйти, иначе я потеряла бы самообладание и снова разрыдалась, а потом было бы сложно остановиться.
Уже дома я поплакалась Гарву.
– Это не только из-за ребенка. Я знаю, это глупо, но я и из-за сандалий расстроилась. Они были превосходны. И я потеряла их тоже. Я упустила их…
Я была на краю сильнейшей истерики.
– Я достану тебе их, – предложил Гарв, желваки ритмично задвигались.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113
Но я представить себе не могла горя матери, потерявшей ребенка. Пока это не случилось со мной. Пока это не случилось со мной дважды.
И, как ни странно, это оказалось похоже на остальные потери. Я чувствовала себя такой же одинокой, отвергнутой и униженной, как если бы меня бросил мужчина. Одинокой, потому что я так и не узнала своего ребенка. Отвергнутой, потому что мое дитя не захотело остаться внутри меня. И униженной из-за осознания своей физической неполноценности. А еще я чувствовала потрясение, горе и ужас, словно кто-то умер. Но у моей печали была и еще одна причина, связанная с самой сутью человеческой. Мне хотелось ребенка. И это желание было необъяснимо и пожирало меня изнутри, как чувство голода.
Меня словно отделяла от остального мира стеклянная завеса – настолько я была одинока. Мне казалось, что никто не может понять природу моей боли. Разве что те, у кого уже случались выкидыши (хотя среди моих знакомых таких не было), или кто безуспешно пытался завести малыша. Возможно, некоторые люди, уже имевшие детей, тоже поняли бы. Но большинство – нет. Я чувствовала это каким-то внутренним чутьем, ведь долгое время я думала так же, как это пресловутое «большинство».
Единственный, кто действительно разделял мою потерю, был Гарв, и лишь ему мне стыдно было смотреть в глаза. То, что мы прошли через это вместе, лишь усугубляло ситуацию. Я не знала почему. Пока не поняла, что не перестаю думать об одном событии, произошедшем, когда мне было двенадцать лет. Соседский ребенок выбежал между двумя парковавшимися машинами. Одна из машин сбила его насмерть, так как водитель не имел никакой возможности остановиться вовремя. Родители мальчика были раздавлены горем, что неудивительно. Но многие сочувствовали и водителю. Я нечаянно подслушала, как кто-то говорил:
– Мне безмерно жаль водителя. Бедняга, что ему, должно быть, пришлось пережить.
Короче, я была как тот водитель. Я была ответственна за горе Гарва. Это моя вина. И было ужасно жить, осознавая это.
Но Гарв держался молодцом, в отличие от меня. Все две недели после выкидыша он вел все хозяйство, контролировал моих посетителей, заменил все имеющиеся в доме номера «Матери и дитя» на журнал «Ярмарка тщеславия» и следил за тем, чтобы я ела. Я болталась по дому, безуспешно притворяясь, что все нормально, и отказывалась обсуждать случившееся. Я не могла себя заставить употреблять слово «выкидыш» и называла это «неудачей». Когда собеседник соглашался с формулировкой «неудача» и пытался продолжить разговор, я прерывала его:
– Я не хочу говорить на эту тему.
И сопротивлялась так сильно, что даже самые преданные друзья оставили тщетные попытки.
И тут кому-то в голову пришла идея отправить нас с Гарвом в отпуск. Внезапно все согласились, что мысль прекрасная. Казалось, что везде, куда бы мы ни приходили, появляется призрак и начинает подвывать: «Это пойдет тебе на пользу-у-у» или «Парочку-у-у дней полежишь у-у-у бассейна, почитаешь жвачку-у-у для мозгов и не у-у-узнаешь себя». Как в фильме ужасов.
– Ты и сама была зачата во время отпуска, Маргарет, – сообщила мама, подмигивая и смущая нас.
– Не надо подробностей, мама, – взмолилась Элен.
В конце концов нам с Гарвом просто не оставили выбора. У нас не было сил противостоять всеобщим уговорам. Да и сама идея на неделю вырваться из обыденной жизни была слишком привлекательна, чтобы кочевряжиться.
Мы поехали на Сент-Люсию. Нас поразили фотографии серебристых пальм, белоснежного рассыпчатого песка, обжигающего желтого солнца и коктейлей в бадейках размером с добрый аквариум. Но мы проделали этот путь лишь для того, чтобы обнаружить, что за три дня до нашего приезда налетел сильный ураган. Хотя сейчас был и не сезон ураганов. Пляж ушел под воду вместе с пальмами. Но это еще не все. Моя сумка, набитая роскошными новенькими пляжными костюмами так и не соизволила показаться на транспортере для багажа. Весь кайф портили экскаваторы, которые начинали заново сооружать пляж с семи утра прямо у нас под окнами. Дополнительным «плюсом» был дождь, хотя в это время и дождей быть не должно.
Но выше всяческих похвал была позиция сотрудников отеля по поводу пропажи моей сумки. Как я ни старалась убедить их, что хочу получить свои вещи немедленно, они и ухом не вели. Каждое утро и каждый вечер мы с Гарвом с пристрастием допрашивали их, где же моя разнесчастная сумка. Но никто и никогда ничего толком сказать не мог.
– Они тут ползают как сонные мухи, – пожаловалась я.
– Сонные мухи? – мрачно переспросил Гарв. – Они считают, что мы, ирландцы, вкалываем так же, как японцы.
На пятый день, когда мы вновь показались у стойки администратора, ситуация достигла пика. Хотя мы рассказывали о пропаже сумки Флойду каждое утро вот уже четыре дня, Гарву пришлось объяснять все заново.
Флойд вяло нажал пару кнопочек на компьютере и уставился на экран. Я выгнула шею, чтобы тоже взглянуть на монитор, так как меня терзали смутные сомнения, что компьютер даже не включен.
– Завтра, – медленно сказал Флойд.
– Но вы это говорили вчера, – сказала я сквозь зубы. – И позавчера.
Я подумала о бедном Гарве, которому вечером снова придется стирать мою футболку и шорты в раковине, а мне – надевать их прямо влажными. При этом все местные модницы будут хихикать надо мной. А потом я вспомнила свою сумку, полную роскошных разноцветных бикини, цветастых сарафанчиков. Еще ужаснее – там были мои новые, ни разу не надеванные сандалии. Меня практически охватила истерика. Даже сейчас при мысли об этих сандалиях у меня сводит от обиды живот. Не потому, что я туфлеманка (моя первая и единственная любовь – сумочки), а потому, что Гарв с таким трудом добыл их для меня. Я увидела их в каком-то магазине в центре города за неделю до отъезда. И даже примерила и готова была купить. Но тут в магазин зашла девушка с малышом.
Совсем маленький ребенок, новорожденный. Он хотел спать, и его нежные реснички время от времени смыкались, а крошечные белоснежные ручонки сжимались в кулачки.
Мне пришлось ретироваться. Я не преувеличиваю, мне пришлось уйти, иначе я потеряла бы самообладание и снова разрыдалась, а потом было бы сложно остановиться.
Уже дома я поплакалась Гарву.
– Это не только из-за ребенка. Я знаю, это глупо, но я и из-за сандалий расстроилась. Они были превосходны. И я потеряла их тоже. Я упустила их…
Я была на краю сильнейшей истерики.
– Я достану тебе их, – предложил Гарв, желваки ритмично задвигались.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113