Если так неймётся, пусть сами за себя глотку дерут.
— Вот поэтому, — ответила я, — мы и ходим в рабах. Потому что каждый сам за себя. Каждый в одиночку. Объединись вампиры и простени, давно бы уже заставили волшебников признать нас равными.
— Ты что несёшь?! — заорал он. — С кем объединяться?! С кровохлёбами?! Да мы для них пища, скот!
— Кровь дворчан под запретом, — напомнила я. — Ты в полной безопасности. И все твои родственники.
— Человекам с вампирами не по пути! От хищного зверья эти кровохлёбы отличаются только умением говорить.
— Как и рождённым магией вампирам, — ответила Вероника, — не по пути с отродьем обезьян. В вашей крови есть Жизнь, всё верно, но сами вы пусты и никчёмны. Вашей заслуги в том, что у вас живая кровь, нет. За Жизнь мы даём честную плату. А больше вы ни на что не годны.
Вампирка ушла. Я поочерёдно оглядела юристов, плюнула и поехала в «Чашу». Гадко мне было. Устала я от бесконечной вражды.
Под конец дня позвонил Егор, мой парень. Сказал, что вынужден поменяться дежурством и сегодня встретиться не сможем.
Егор талантливый хирург, и как все одарённые люди, живёт только своей работой. Пытаться что-то в нём изменить бессмысленно, заставь я выбирать — Егор предпочтёт не меня, а работу. Дежурством он сегодня поменялся потому, что не хочет оставлять без присмотра трудного пациента.
Я ревновала Егора не к работе, и даже не к хорошеньким пациенткам или врачихам, а к его увлечённости, к тому, что он нашёл дело, которое заполнило его жизнь, придало ей смысл. Я не столь удачлива. Лингвистика для меня способ прокормиться, но не образ жизни. Пустовато мне работается, скучно.
Поэтому сложные переводы и получаются с таким скрипом.
Я опять взяла подстрочник, стала прикидывать, как из мёртвого текста сделать живое заклинание. Ворчал Гаврилин, затейливо и многокрасочно, как может только филолог, крыл матом волшебников, которые с ним, ведущим специалистом, обращаются хуже, чем с собакой.
Везде одно и то же — и у дворни, и у равновесников.
Злость и раздражение достигли высшей точки. Я отложила перевод и стала сочинять собственное стихотворение. Исчёркала три листа, прежде чем слова сложились в нечто осмысленное.
Не жди сочувствия напрасно,
Тебя жалеть я не могу.
Страдания, любому ясно,
Себе несёшь ты как врагу.
Проходят мимо дни и годы
Сплошной бесцветной чередой,
Судьбы неведомые коды
Лежат как письма пред тобой,
Воспоминанья о невстрече,
О том, что так и не сбылось…
Не лги: от слёз не будет легче,
Уныние — докучный гость.
Я за тебя решить не в силах
Как надо путь свой прочертить,
Чем разорвать круг дней постылых,
Как выпрясть жизни своей нить.
Я не спасу тебя от боли,
Не разгоню тяжёлых снов,
Ведь жизнь твоя в твоей лишь воле.
Но всё. С меня довольно слов.
Не знаю, себе я это сказала, Гаврилину, Павлу или Веронике. Наверное, всем нам.
Я переписала стих начисто и убрала в сумку. Это не для чужих глаз.
* * *
В Троедворье объявлена десятидневка праздничного перемирия в честь зимнего солнцеворота и Нового года. По традиции, все зимние торжества устраивают сумеречные. Сегодня первый из пяти запланированных балов.
Помпезная роскошь концертного зала, песенки российских и зарубежных поп-звёзд вперемешку с велеречивыми и полными скрытых намёков выступлениями большаков и директора. Официальная часть заканчивается, артистов деликатно выпроваживают в банкетный зал для незнанников и пытаются туда же, в компанию им подобных, выпихнуть и троедворских простеней. Кто-то уходит, другие, в том числе и я, притворяемся, что не понимаем намёков. Это дело принципа, троедворцы должны оставаться с троедворцами. Высшее руководство кривит морды, но приказать нам убираться прямым текстом не решается, надо соблюдать видимость единства.
К нам пытаются прилепиться некоторые артисты. Как и все творческие люди, они обладают высокоразвитой интуицией и чувствуют, что самое интересное, важное и судьбоносное творится именно здесь, в банкетном зале поменьше и поскромнее.
— Вам нельзя носить драгоценности, — говорит мне высокий хлыщеватый парень с крашеными светлыми волосами. Одет он в обтягивающие кожаные штаны и кружевную рубашку, хлопает обильно намакияженными глазками, улыбается напомаженными губками и старательно изображает гомосексуалиста, а сам шарит липким похотливым взглядом по моим пышным формам.
— Вы плохой актёр, — сказала я. — Принять вас за гомика может только слепоглухой.
— Да? — огорчился парень. — Мне самому не нравится. Но надо. Хороший имиджмейкер обязан быть гомиком, иначе клиент не пойдёт.
— Хороший имиджмейкер обязан быть умным и талантливым, — отрезала я. — Тогда и клиент пойдёт. А «закосы» под геев нужны только бездарям.
— Вы всегда такая прямолинейная? — серьёзно спросил он. — Людям редко нравится правда.
— Я здесь не для того, чтобы кому-то нравиться.
— А зачем?
— Не знаю, — ответила я.
Имиджмейкер оглядел меня внимательным взглядом, немного подумал.
— Боюсь, тут вам никто не подскажет. Придётся решать самой. — Подумал ещё немного и сказал: — А драгоценности вам всё-таки носить нельзя. Только украшения из кожи, дерева или кости. Причёску тоже надо поменять. Никаких локонов и сложных укладок. Вам нужен классический античный пучок с прямым пробором или свободно распущенные волосы, безо всяких завивок. Можно с ободком или невидимками, чтобы в глаза не лезли.
— Почему? — удивилась я.
— Такому лицу ничего не должно мешать. И в одежде, и в причёске только самые простые линии, чтобы ничего не отвлекало внимания от вас самой.
Идея странная, но интересная. Мне захотелось попробовать.
— Сувенирная лавка ещё работает, — сказала я. — Идёмте покупать берестяное ожерелье.
Но купила я две маленькие кожаные заколки, костяные серьги и кулончик на плетёном шнурке. Перед зеркалом в магазине разрушила произведение парикмахерского искусства и поменяла украшения.
Как ни странно, но к роскошному платью из блестящего кручёного шёлка и простая причёска, и незатейливые аксессуары подошли идеально. Теперь было видно не наряд, а меня саму, платье стало не более чем удачным фоном. Я с удовольствием посмотрела на своё отражение.
— Зря я вам это посоветовал, — досадливо сказал имиджмейкер. — Слишком ярко получилось.
— Ну и хорошо, — ответила я.
— Нет, — покачал он головой. — Вы сейчас как огонь в ночи. Слишком многие захотят погасить.
Я только фыркнула презрительно и вернулась во внутренний, троедворский зал. Имиджмейкера нетерпеливо ждали во внешнем.
Теперь, когда ушли незнанники, маскирующее волшебство убрали, и зал обрел свои истинные размеры — почти во весь этаж гостиницы. Пол устлан иранскими коврами — на троедворских приёмах принято ходить босиком.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135
— Вот поэтому, — ответила я, — мы и ходим в рабах. Потому что каждый сам за себя. Каждый в одиночку. Объединись вампиры и простени, давно бы уже заставили волшебников признать нас равными.
— Ты что несёшь?! — заорал он. — С кем объединяться?! С кровохлёбами?! Да мы для них пища, скот!
— Кровь дворчан под запретом, — напомнила я. — Ты в полной безопасности. И все твои родственники.
— Человекам с вампирами не по пути! От хищного зверья эти кровохлёбы отличаются только умением говорить.
— Как и рождённым магией вампирам, — ответила Вероника, — не по пути с отродьем обезьян. В вашей крови есть Жизнь, всё верно, но сами вы пусты и никчёмны. Вашей заслуги в том, что у вас живая кровь, нет. За Жизнь мы даём честную плату. А больше вы ни на что не годны.
Вампирка ушла. Я поочерёдно оглядела юристов, плюнула и поехала в «Чашу». Гадко мне было. Устала я от бесконечной вражды.
Под конец дня позвонил Егор, мой парень. Сказал, что вынужден поменяться дежурством и сегодня встретиться не сможем.
Егор талантливый хирург, и как все одарённые люди, живёт только своей работой. Пытаться что-то в нём изменить бессмысленно, заставь я выбирать — Егор предпочтёт не меня, а работу. Дежурством он сегодня поменялся потому, что не хочет оставлять без присмотра трудного пациента.
Я ревновала Егора не к работе, и даже не к хорошеньким пациенткам или врачихам, а к его увлечённости, к тому, что он нашёл дело, которое заполнило его жизнь, придало ей смысл. Я не столь удачлива. Лингвистика для меня способ прокормиться, но не образ жизни. Пустовато мне работается, скучно.
Поэтому сложные переводы и получаются с таким скрипом.
Я опять взяла подстрочник, стала прикидывать, как из мёртвого текста сделать живое заклинание. Ворчал Гаврилин, затейливо и многокрасочно, как может только филолог, крыл матом волшебников, которые с ним, ведущим специалистом, обращаются хуже, чем с собакой.
Везде одно и то же — и у дворни, и у равновесников.
Злость и раздражение достигли высшей точки. Я отложила перевод и стала сочинять собственное стихотворение. Исчёркала три листа, прежде чем слова сложились в нечто осмысленное.
Не жди сочувствия напрасно,
Тебя жалеть я не могу.
Страдания, любому ясно,
Себе несёшь ты как врагу.
Проходят мимо дни и годы
Сплошной бесцветной чередой,
Судьбы неведомые коды
Лежат как письма пред тобой,
Воспоминанья о невстрече,
О том, что так и не сбылось…
Не лги: от слёз не будет легче,
Уныние — докучный гость.
Я за тебя решить не в силах
Как надо путь свой прочертить,
Чем разорвать круг дней постылых,
Как выпрясть жизни своей нить.
Я не спасу тебя от боли,
Не разгоню тяжёлых снов,
Ведь жизнь твоя в твоей лишь воле.
Но всё. С меня довольно слов.
Не знаю, себе я это сказала, Гаврилину, Павлу или Веронике. Наверное, всем нам.
Я переписала стих начисто и убрала в сумку. Это не для чужих глаз.
* * *
В Троедворье объявлена десятидневка праздничного перемирия в честь зимнего солнцеворота и Нового года. По традиции, все зимние торжества устраивают сумеречные. Сегодня первый из пяти запланированных балов.
Помпезная роскошь концертного зала, песенки российских и зарубежных поп-звёзд вперемешку с велеречивыми и полными скрытых намёков выступлениями большаков и директора. Официальная часть заканчивается, артистов деликатно выпроваживают в банкетный зал для незнанников и пытаются туда же, в компанию им подобных, выпихнуть и троедворских простеней. Кто-то уходит, другие, в том числе и я, притворяемся, что не понимаем намёков. Это дело принципа, троедворцы должны оставаться с троедворцами. Высшее руководство кривит морды, но приказать нам убираться прямым текстом не решается, надо соблюдать видимость единства.
К нам пытаются прилепиться некоторые артисты. Как и все творческие люди, они обладают высокоразвитой интуицией и чувствуют, что самое интересное, важное и судьбоносное творится именно здесь, в банкетном зале поменьше и поскромнее.
— Вам нельзя носить драгоценности, — говорит мне высокий хлыщеватый парень с крашеными светлыми волосами. Одет он в обтягивающие кожаные штаны и кружевную рубашку, хлопает обильно намакияженными глазками, улыбается напомаженными губками и старательно изображает гомосексуалиста, а сам шарит липким похотливым взглядом по моим пышным формам.
— Вы плохой актёр, — сказала я. — Принять вас за гомика может только слепоглухой.
— Да? — огорчился парень. — Мне самому не нравится. Но надо. Хороший имиджмейкер обязан быть гомиком, иначе клиент не пойдёт.
— Хороший имиджмейкер обязан быть умным и талантливым, — отрезала я. — Тогда и клиент пойдёт. А «закосы» под геев нужны только бездарям.
— Вы всегда такая прямолинейная? — серьёзно спросил он. — Людям редко нравится правда.
— Я здесь не для того, чтобы кому-то нравиться.
— А зачем?
— Не знаю, — ответила я.
Имиджмейкер оглядел меня внимательным взглядом, немного подумал.
— Боюсь, тут вам никто не подскажет. Придётся решать самой. — Подумал ещё немного и сказал: — А драгоценности вам всё-таки носить нельзя. Только украшения из кожи, дерева или кости. Причёску тоже надо поменять. Никаких локонов и сложных укладок. Вам нужен классический античный пучок с прямым пробором или свободно распущенные волосы, безо всяких завивок. Можно с ободком или невидимками, чтобы в глаза не лезли.
— Почему? — удивилась я.
— Такому лицу ничего не должно мешать. И в одежде, и в причёске только самые простые линии, чтобы ничего не отвлекало внимания от вас самой.
Идея странная, но интересная. Мне захотелось попробовать.
— Сувенирная лавка ещё работает, — сказала я. — Идёмте покупать берестяное ожерелье.
Но купила я две маленькие кожаные заколки, костяные серьги и кулончик на плетёном шнурке. Перед зеркалом в магазине разрушила произведение парикмахерского искусства и поменяла украшения.
Как ни странно, но к роскошному платью из блестящего кручёного шёлка и простая причёска, и незатейливые аксессуары подошли идеально. Теперь было видно не наряд, а меня саму, платье стало не более чем удачным фоном. Я с удовольствием посмотрела на своё отражение.
— Зря я вам это посоветовал, — досадливо сказал имиджмейкер. — Слишком ярко получилось.
— Ну и хорошо, — ответила я.
— Нет, — покачал он головой. — Вы сейчас как огонь в ночи. Слишком многие захотят погасить.
Я только фыркнула презрительно и вернулась во внутренний, троедворский зал. Имиджмейкера нетерпеливо ждали во внешнем.
Теперь, когда ушли незнанники, маскирующее волшебство убрали, и зал обрел свои истинные размеры — почти во весь этаж гостиницы. Пол устлан иранскими коврами — на троедворских приёмах принято ходить босиком.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135