Стены и потолок отделаны золотом, серым нефритом, агатом и другими камнями, названий которых я не знаю. Мебель из драгоценных пород дерева, люстры из горного хрусталя и прочие атрибуты кичливой роскоши.
Усадили вовлеченцев в конце стола у двери, через которую ходили официанты — эльфы и домовые.
Меня такая мелочность насмешила.
— Ну и чего ты скалишься? — зло спросил меня Гаврилин.
— Андрей Иванович, — ответила я, — на банкеты ходят, чтобы пожрать на халяву разных вкусностей. На искусство поваров наше место за столом не повлияет.
Гаврилин скрипнул зубами.
— Нас считают людьми третьего сорта, ещё ниже вампиров, а ты говоришь о жратве! — сказал он.
— Андрей Иванович, высокомерие и снобизм — верные признаки острого комплекса неполноценности. Хвастаться происхождением способны только полные ничтожества, которые не могут похвастаться делами. То, что волшебники всячески стараются показать простеням своё привилегированное положение, говорит только об одном — они чувствуют наше превосходство.
— Равновесница, — вмешался в разговор Лопатин, — ты соображай, что несёшь!
— Пашенька, а ты перечитай Генеральный кодекс. Кто от кого должен прятаться?
— Вовлеченцев дела простеньского мира не касаются. Мы принадлежим миру волшебному.
— И каково быть частью движимого имущества Серодворья? — поинтересовалась я. — Как у вас подразделяются орудия труда — на молчащие и говорящие или на мебель, электронику и вовлеченцев?
— Так же как и у вас, — с ненавистью ответил Павел. — Золотой треугольник, — кивнул он на мою брошь равновесницы, — не избавил тебя от метки принадлежности.
— Верно. Только я ещё не забыла, что миром правят простени, а не маги с оборотнями. Удел волшебников — на тараканий манер прятаться по щелям.
— Простени правят другим миром, — сказал Гаврилин. — Мы тот мир потеряли, и теперь живём в мире, которым правят волшебники.
— Только находится этот мир всё в том же Камнедельске, — заметила я.
— Нам это ничего не даёт, — ответил Павел.
— Ошибаешься, — уверенно сказала я. — Вам это даёт очень многое, только вы брать не хотите. Обо мне речи нет, я заурядная рабочая лошадь от лингвистики, таких на любом углу десяток. Но ты, Паша, отличный юрист, один из лучших на Урале, а может и во всей России. Без тебя Серодворье в первой же судебной разборке с другим двором или равновесным трибуналом на голую задницу усядется. Специалиста такого уровня надо на руках носить и пылинки сдувать. А Ольга Петровна и вся её свора обращаются с тобой хуже, чем с уличной шлюхой. Но ты терпишь. Или тебе всё это нравится?
— Ты тоже терпишь, — сипло проговорил Павел.
— Нет. Я на любой удар всегда даю сдачи.
— Толку-то, — буркнул Гаврилин.
— Потому что я одна. Если бы все вовлеченцы отстаивали свои честь и достоинство, ранговики считались бы с нами как с равными. Вся беда в том, что помнить о чести и достоинстве могут только те, у кого они есть.
— Это оскорбление, — дёрнулся Гаврилин.
— Это констатация факта, — ответила я. — Если вовлеченцы безропотно терпят оскорбления, то никаких чести и достоинства у них нет.
— «У них»?! — разъярился Гаврилин.
— Я сопротивляюсь.
— Бессмысленно сопротивляться тем, кто несоизмеримо главнее!
— Главнее тот, — ответила я, — без кого нельзя обойтись. Простени без волшебников обойтись могут. Волшебники без простеней — нет. Это волшебникам необходимы экономисты и сантехники, адвокаты и портные, рифмачи и повара. Исчезнут вовлеченцы — и волшебники не смогут существовать в мире простеней. А мы исчезновения чародеев даже не заметим.
— Не заметим исчезновения талисманов? — ехидно сказал Павел.
— А сколькими из них ты пользуешься? — поинтересовалась я. — И какие нельзя заменить технологией?
Лопатин и Гаврилин насупились — отвечать было нечего, талисманы нам доставались самые примитивные и легко заменяемые на технику.
— Но волшебники… — начал было Гаврилин.
Я перебила:
— …стадо высокомерных неумех, которые трусливо прячутся от простеней-незнанников и гаденько отыгрываются на простенях-вовлеченцах. Так себя вести могут только полные ничтожества.
— Вы готовы ответить за свои слова, вовлеченка Дробышева? — прозвучал у меня за спиной голос Люцина, чаротворца и директора Совета Равновесия.
Я обернулась. Весь зал смотрел на меня. Оказывается, наш спор давно слушали все присутствующие, от Люцина и большаков до подавальщиков-эльфов. Пришли даже повара с кухни, стояли в коридоре. Что отступать, что оправдываться уже поздно — теперь можно только продолжать атаку. Я встала, шагнула к Люцину.
— А вы готовы ответить за свои поступки на «мосту истины», директор Люцин? — спросила я.
В зале охнули — кто испуганно, кто возмущённо.
— Это вызов? — медленно проговорил Люцин, маленький и толстый брюнет лет тридцати пяти с обширной лысиной в обрамлении жиденьких кудряшек и с лоснящейся красной физиономией. В золотистой рясе он был похож на завёрнутого в парчу поросёнка.
Мне коротко ломануло виски, и по залу прошелестело хихиканье, поросячья ассоциация публику позабавила. Обереги вовлеченцам выдают слабенькие, пробить легче лёгкого, и, судя по тому, как побагровела от злости рожа Люцина, он крепко пожалел о собственной скупости.
— Это вызов? — повторил Люцин.
— Пока вопрос, — ответила я. — Но может стать вызовом.
— Не посмеешь!
— А ты проверь.
— Я не ступлю на «мост» с холопкой, — высокомерно бросил чаротворец.
— Отказ — это признание вины, — напомнила я. — Со всеми должными последствиями.
— Ты простеньша, — ответил он. — И не сможешь открыть «мост».
— Но ты чаротворец. И вроде бы должен справиться. А не сумеешь, открывателем может стать любой волшебник в этом зале, хоть нулевик.
Люцин взял меня за подбородок, приподнял голову и заглянул в глаза. Взгляд холодный, пронзительный и тяжёлый. Мне показалось, что я падаю в бездну. От ужаса я едва не завизжала, но сработали другие рефлексы. Я больно ударила Люцина по руке.
— Это оскорбление! — жёстко сказала ему.
Мои родители терпеть не могут, когда в фильмах мужчина приподнимает лицо женщины за подбородок. Или взрослый — лицо ребёнка. Унизительный жест. Если хочешь заглянуть человеку в глаза, прикоснись к его плечу так, чтобы он сам захотел на тебя посмотреть. А не умеешь — не стоишь того, чтобы на тебя смотрели.
Чаротворец смерил меня оценивающим взглядом.
— Извини, — слегка поклонился он. — К своему стыду, я не искушён в этикете.
— Извиняю.
Люцин хмыкнул.
— Новогодняя вечеринка неподходящее время для ссор, — сказал он. — Плохо, когда на общем празднике ссорятся даже люди разных дворов, и тем более негоже ссориться коллегам. А игнорировать столь роскошное угощение означает выказывать неуважение к искусству поваров.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135
Усадили вовлеченцев в конце стола у двери, через которую ходили официанты — эльфы и домовые.
Меня такая мелочность насмешила.
— Ну и чего ты скалишься? — зло спросил меня Гаврилин.
— Андрей Иванович, — ответила я, — на банкеты ходят, чтобы пожрать на халяву разных вкусностей. На искусство поваров наше место за столом не повлияет.
Гаврилин скрипнул зубами.
— Нас считают людьми третьего сорта, ещё ниже вампиров, а ты говоришь о жратве! — сказал он.
— Андрей Иванович, высокомерие и снобизм — верные признаки острого комплекса неполноценности. Хвастаться происхождением способны только полные ничтожества, которые не могут похвастаться делами. То, что волшебники всячески стараются показать простеням своё привилегированное положение, говорит только об одном — они чувствуют наше превосходство.
— Равновесница, — вмешался в разговор Лопатин, — ты соображай, что несёшь!
— Пашенька, а ты перечитай Генеральный кодекс. Кто от кого должен прятаться?
— Вовлеченцев дела простеньского мира не касаются. Мы принадлежим миру волшебному.
— И каково быть частью движимого имущества Серодворья? — поинтересовалась я. — Как у вас подразделяются орудия труда — на молчащие и говорящие или на мебель, электронику и вовлеченцев?
— Так же как и у вас, — с ненавистью ответил Павел. — Золотой треугольник, — кивнул он на мою брошь равновесницы, — не избавил тебя от метки принадлежности.
— Верно. Только я ещё не забыла, что миром правят простени, а не маги с оборотнями. Удел волшебников — на тараканий манер прятаться по щелям.
— Простени правят другим миром, — сказал Гаврилин. — Мы тот мир потеряли, и теперь живём в мире, которым правят волшебники.
— Только находится этот мир всё в том же Камнедельске, — заметила я.
— Нам это ничего не даёт, — ответил Павел.
— Ошибаешься, — уверенно сказала я. — Вам это даёт очень многое, только вы брать не хотите. Обо мне речи нет, я заурядная рабочая лошадь от лингвистики, таких на любом углу десяток. Но ты, Паша, отличный юрист, один из лучших на Урале, а может и во всей России. Без тебя Серодворье в первой же судебной разборке с другим двором или равновесным трибуналом на голую задницу усядется. Специалиста такого уровня надо на руках носить и пылинки сдувать. А Ольга Петровна и вся её свора обращаются с тобой хуже, чем с уличной шлюхой. Но ты терпишь. Или тебе всё это нравится?
— Ты тоже терпишь, — сипло проговорил Павел.
— Нет. Я на любой удар всегда даю сдачи.
— Толку-то, — буркнул Гаврилин.
— Потому что я одна. Если бы все вовлеченцы отстаивали свои честь и достоинство, ранговики считались бы с нами как с равными. Вся беда в том, что помнить о чести и достоинстве могут только те, у кого они есть.
— Это оскорбление, — дёрнулся Гаврилин.
— Это констатация факта, — ответила я. — Если вовлеченцы безропотно терпят оскорбления, то никаких чести и достоинства у них нет.
— «У них»?! — разъярился Гаврилин.
— Я сопротивляюсь.
— Бессмысленно сопротивляться тем, кто несоизмеримо главнее!
— Главнее тот, — ответила я, — без кого нельзя обойтись. Простени без волшебников обойтись могут. Волшебники без простеней — нет. Это волшебникам необходимы экономисты и сантехники, адвокаты и портные, рифмачи и повара. Исчезнут вовлеченцы — и волшебники не смогут существовать в мире простеней. А мы исчезновения чародеев даже не заметим.
— Не заметим исчезновения талисманов? — ехидно сказал Павел.
— А сколькими из них ты пользуешься? — поинтересовалась я. — И какие нельзя заменить технологией?
Лопатин и Гаврилин насупились — отвечать было нечего, талисманы нам доставались самые примитивные и легко заменяемые на технику.
— Но волшебники… — начал было Гаврилин.
Я перебила:
— …стадо высокомерных неумех, которые трусливо прячутся от простеней-незнанников и гаденько отыгрываются на простенях-вовлеченцах. Так себя вести могут только полные ничтожества.
— Вы готовы ответить за свои слова, вовлеченка Дробышева? — прозвучал у меня за спиной голос Люцина, чаротворца и директора Совета Равновесия.
Я обернулась. Весь зал смотрел на меня. Оказывается, наш спор давно слушали все присутствующие, от Люцина и большаков до подавальщиков-эльфов. Пришли даже повара с кухни, стояли в коридоре. Что отступать, что оправдываться уже поздно — теперь можно только продолжать атаку. Я встала, шагнула к Люцину.
— А вы готовы ответить за свои поступки на «мосту истины», директор Люцин? — спросила я.
В зале охнули — кто испуганно, кто возмущённо.
— Это вызов? — медленно проговорил Люцин, маленький и толстый брюнет лет тридцати пяти с обширной лысиной в обрамлении жиденьких кудряшек и с лоснящейся красной физиономией. В золотистой рясе он был похож на завёрнутого в парчу поросёнка.
Мне коротко ломануло виски, и по залу прошелестело хихиканье, поросячья ассоциация публику позабавила. Обереги вовлеченцам выдают слабенькие, пробить легче лёгкого, и, судя по тому, как побагровела от злости рожа Люцина, он крепко пожалел о собственной скупости.
— Это вызов? — повторил Люцин.
— Пока вопрос, — ответила я. — Но может стать вызовом.
— Не посмеешь!
— А ты проверь.
— Я не ступлю на «мост» с холопкой, — высокомерно бросил чаротворец.
— Отказ — это признание вины, — напомнила я. — Со всеми должными последствиями.
— Ты простеньша, — ответил он. — И не сможешь открыть «мост».
— Но ты чаротворец. И вроде бы должен справиться. А не сумеешь, открывателем может стать любой волшебник в этом зале, хоть нулевик.
Люцин взял меня за подбородок, приподнял голову и заглянул в глаза. Взгляд холодный, пронзительный и тяжёлый. Мне показалось, что я падаю в бездну. От ужаса я едва не завизжала, но сработали другие рефлексы. Я больно ударила Люцина по руке.
— Это оскорбление! — жёстко сказала ему.
Мои родители терпеть не могут, когда в фильмах мужчина приподнимает лицо женщины за подбородок. Или взрослый — лицо ребёнка. Унизительный жест. Если хочешь заглянуть человеку в глаза, прикоснись к его плечу так, чтобы он сам захотел на тебя посмотреть. А не умеешь — не стоишь того, чтобы на тебя смотрели.
Чаротворец смерил меня оценивающим взглядом.
— Извини, — слегка поклонился он. — К своему стыду, я не искушён в этикете.
— Извиняю.
Люцин хмыкнул.
— Новогодняя вечеринка неподходящее время для ссор, — сказал он. — Плохо, когда на общем празднике ссорятся даже люди разных дворов, и тем более негоже ссориться коллегам. А игнорировать столь роскошное угощение означает выказывать неуважение к искусству поваров.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135