Фило вышел из Белого дома расстроенным: он согласился на встречу с Бурой Смитом, но хотелось ему другого – продемонстрировать телевидение перед возможно большим числом зрителей. Смерть Гардинга стала для Фило потрясением, но по крайней мере теперь он мог со спокойной совестью выступить в лекционном зале, который забронировал давным-давно.
Тем не менее приглашения он разослал только утром, не желая, чтобы кто-нибудь опередил его в исследованиях.
Труднее всего, думал Фило, будет спорить с учеными из «Американской радиовещательной корпорации» – они, нехорошо усмехаясь, сидели в первом ряду. Да и военные могут не сразу принять его оригинальные идеи.
Впрочем, Фило Фарнсуорта ожидало кое-что похуже. В третьем ряду сидел человек с глазами фанатика. Несмотря на белый лабораторный халат, это был не ученый, а русский анархист. Он получил простые указания: когда Фарнсуорт достаточно расскажет о телевидении, надо будет выстрелить ему в лоб – несколько раз, буде возникнет такое желание.
Его присутствие было большой удачей для военных, поскольку о заокеанских анархистах, как о пленных гориллах, много говорили, но никто их толком не видел. Фамилию анархиста никто не знал, сам он в последнее время предпочитал именоваться Пауком. После того как четыре его брата погибли во время газовой атаки при Брусиловском прорыве, он стал непримиримым луддитом, а в двадцатых годах перебрался в Америку, ставшую центром новой ненавистной ему идеологии, которая превозносила потребление как путь к счастью.
Паук ждал, что его арестуют за ядовитые письма, которые он разослал летом 1921 года в «Вестингауз электрик», «Дженерал электрик» и лично президенту Гардингу (который был, в сущности, славный малый, но всё равно символ). Вместо этого Паука посетил приличный господин, и они побеседовали о философии. У господина был своеобразный медленный выговор – Паук уже знал, что так говорят в Кентукки. Господин объяснил, что многие думают так же, как Паук, и что единомышленникам следует держаться вместе.
Они поддерживали связь, а три недели назад кентуккец привез Паука в Сан-Франциско и попросил подождать, поскольку опасный безумец собирается встретиться здесь с президентом Гардингом. Когда Пауку рассказали про телевидение, он собрался написать возмущенное письмо, но тут кентуккец показал ему чертежи: самолеты с камерами на брюхе будут летать над полем боя и передавать изображение на базу, а генералам останется только сидеть, развалясь, и потягивать виски.
Поэтому теперь Паук сидел, подрагивая от волнения коленом, и ждал кивка от человека в другой половине аудитории. Тем временем представители корпораций нервно поглядывали на часы. Они тоже собирались украсть и запатентовать идею, если, конечно, телевидение и впрямь работает, в чем многие сомневались. У них не было особых причин убирать Фарнсуорта. Впрочем, многие большие начальники из «Американской радиовещательной корпорации» играли в теннис с высокими чинами из Военного ведомства, и сплетничали, как прачки. Не желая отставать, они весь день искали какого-нибудь громилу, чтобы привести его на лекцию, но так никого не нашли и явились с пустыми руками.
Аудитория гудела от разговоров. Джеймс, Том и Ледок сидели посередине, поэтому Ледок поминутно вертел головой, пытаясь разглядеть лица.
Он спросил:
– Вы здесь кого-нибудь знаете?
– Почти всех, хотя редко вижу их в одном помещении, – отвечал Джеймс.
– Мы, по сравнению с ними, мелкая рыбешка, – сказал Том. Кто-то замахал им через три ряда, Том с улыбкой помахал в ответ. – Это что, Джон Кэннел? Терпеть его не могу, дурак редкостный. – Он продолжал махать и улыбаться. – Похоже, Чарли так сюда и не добрался.
– Он должен быть здесь, – вздохнул Джеймс. – За колонной, или с накладными усами, или что-нибудь в таком роде.
? ? ? ?
Когда Картеру было пять лет, отец взял его в варьете. Один из номеров состоял в том, что несколько верзил распевали а капелла матросские песни. Они выбирали в зрительном зале мальчика, приглашали на сцену и начинали перебрасываться им, изображая то, о чем поют. Мальчик, которого выбрали в тот вечер, со страху наложил в штаны. Картер почти не помнил это событие, но всегда был вежлив с детьми, которых приглашал на сцену. И еще: он терпеть не мог матросские песни.
Когда Картер очнулся в ящике, в ушах звенело. Ему смутно помнился звук выстрела. Слышалось приглушенное четырехголосное пение: «Привяжи его к гакаборту, прямо под но-ком рея». Он хотел крикнуть, чтобы они немедленно замолчали. Однако губы пересохли, взгляд не фокусировался. Только сейчас Картер понял, что не спит, но лежит в кромешной тьме и согнут в три погибели. Он попытался выпрямиться.
В тот самый миг, когда пальцы коснулись наручников, Картер вспомнил, как его ударили по голове, и как он потерял сознание от какого-то запаха, вроде скипидарного. Щека прижималась к ткани. Холст. Картер провел лицом по ткани, пока не отыскал металлические пластины. Почтовый мешок – как он и ожидал. Глубоко вдохнул через нос. Пахло морской водой, грязным мешком, его собственным потом. Было сыро.
Картер прислушался к пению. Никто в сан-францисской ассамблее Общества американских фокусников не поет так хорошо. «Данте, скотина», – пробормотал Картер. Данте, единственный из его знакомых фокусников, хорошо пел, а фокусники любят устраивать друг другу засады.
Однако его усыпили не то хлороформом, не то эфиром, а фокусники такие поступают. Картер смутно припомнил склонившихся над ним четырех молодых людей в одинаковых, словно форменных, темных костюмах. Начищенные до блеска ботинки, все в одном стиле. Последний раз он видел такое, когда его посетил президент.
Секретная служба.
Вверх-вниз по волнам его качает,
Вверх-вниз по волнам его качает,
Вверх-вниз по волнам его качает
Ра-а-аненько поутру.
Пение перешло в смех, и тут Картер почувствовал, что холст под щекой вздувается. Он нажал – ткань продавилась и тут же вспучилась снова. Вода. Он легонько повернулся и тут же перекатился вместе с мешком, так что всё внутри оборвалось. Отзвук молотков, заколачивающих… ящик?
Пение возобновилось. Они над ним потешаются. Некоторые фокусники радовались импровизированным случаям проявить свое мастерство в искусстве освобождений, но Картер, так и не забывший Дженкса с кандалами и «маской», не принадлежал к их числу. Он всей душой не любил освобождаться от оков и в тех редких случаях, когда просил зрителей приносить собственные наручники и тому подобное, вынужден был перебарывать черную тупую ярость. Она лишала его рассудительности, а порой и мастерства.
Тем не менее Картер продолжал исследовать наручники и ящик – научно, как изучал бы чертежи автомата, который не намерен приобрести.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148
Тем не менее приглашения он разослал только утром, не желая, чтобы кто-нибудь опередил его в исследованиях.
Труднее всего, думал Фило, будет спорить с учеными из «Американской радиовещательной корпорации» – они, нехорошо усмехаясь, сидели в первом ряду. Да и военные могут не сразу принять его оригинальные идеи.
Впрочем, Фило Фарнсуорта ожидало кое-что похуже. В третьем ряду сидел человек с глазами фанатика. Несмотря на белый лабораторный халат, это был не ученый, а русский анархист. Он получил простые указания: когда Фарнсуорт достаточно расскажет о телевидении, надо будет выстрелить ему в лоб – несколько раз, буде возникнет такое желание.
Его присутствие было большой удачей для военных, поскольку о заокеанских анархистах, как о пленных гориллах, много говорили, но никто их толком не видел. Фамилию анархиста никто не знал, сам он в последнее время предпочитал именоваться Пауком. После того как четыре его брата погибли во время газовой атаки при Брусиловском прорыве, он стал непримиримым луддитом, а в двадцатых годах перебрался в Америку, ставшую центром новой ненавистной ему идеологии, которая превозносила потребление как путь к счастью.
Паук ждал, что его арестуют за ядовитые письма, которые он разослал летом 1921 года в «Вестингауз электрик», «Дженерал электрик» и лично президенту Гардингу (который был, в сущности, славный малый, но всё равно символ). Вместо этого Паука посетил приличный господин, и они побеседовали о философии. У господина был своеобразный медленный выговор – Паук уже знал, что так говорят в Кентукки. Господин объяснил, что многие думают так же, как Паук, и что единомышленникам следует держаться вместе.
Они поддерживали связь, а три недели назад кентуккец привез Паука в Сан-Франциско и попросил подождать, поскольку опасный безумец собирается встретиться здесь с президентом Гардингом. Когда Пауку рассказали про телевидение, он собрался написать возмущенное письмо, но тут кентуккец показал ему чертежи: самолеты с камерами на брюхе будут летать над полем боя и передавать изображение на базу, а генералам останется только сидеть, развалясь, и потягивать виски.
Поэтому теперь Паук сидел, подрагивая от волнения коленом, и ждал кивка от человека в другой половине аудитории. Тем временем представители корпораций нервно поглядывали на часы. Они тоже собирались украсть и запатентовать идею, если, конечно, телевидение и впрямь работает, в чем многие сомневались. У них не было особых причин убирать Фарнсуорта. Впрочем, многие большие начальники из «Американской радиовещательной корпорации» играли в теннис с высокими чинами из Военного ведомства, и сплетничали, как прачки. Не желая отставать, они весь день искали какого-нибудь громилу, чтобы привести его на лекцию, но так никого не нашли и явились с пустыми руками.
Аудитория гудела от разговоров. Джеймс, Том и Ледок сидели посередине, поэтому Ледок поминутно вертел головой, пытаясь разглядеть лица.
Он спросил:
– Вы здесь кого-нибудь знаете?
– Почти всех, хотя редко вижу их в одном помещении, – отвечал Джеймс.
– Мы, по сравнению с ними, мелкая рыбешка, – сказал Том. Кто-то замахал им через три ряда, Том с улыбкой помахал в ответ. – Это что, Джон Кэннел? Терпеть его не могу, дурак редкостный. – Он продолжал махать и улыбаться. – Похоже, Чарли так сюда и не добрался.
– Он должен быть здесь, – вздохнул Джеймс. – За колонной, или с накладными усами, или что-нибудь в таком роде.
? ? ? ?
Когда Картеру было пять лет, отец взял его в варьете. Один из номеров состоял в том, что несколько верзил распевали а капелла матросские песни. Они выбирали в зрительном зале мальчика, приглашали на сцену и начинали перебрасываться им, изображая то, о чем поют. Мальчик, которого выбрали в тот вечер, со страху наложил в штаны. Картер почти не помнил это событие, но всегда был вежлив с детьми, которых приглашал на сцену. И еще: он терпеть не мог матросские песни.
Когда Картер очнулся в ящике, в ушах звенело. Ему смутно помнился звук выстрела. Слышалось приглушенное четырехголосное пение: «Привяжи его к гакаборту, прямо под но-ком рея». Он хотел крикнуть, чтобы они немедленно замолчали. Однако губы пересохли, взгляд не фокусировался. Только сейчас Картер понял, что не спит, но лежит в кромешной тьме и согнут в три погибели. Он попытался выпрямиться.
В тот самый миг, когда пальцы коснулись наручников, Картер вспомнил, как его ударили по голове, и как он потерял сознание от какого-то запаха, вроде скипидарного. Щека прижималась к ткани. Холст. Картер провел лицом по ткани, пока не отыскал металлические пластины. Почтовый мешок – как он и ожидал. Глубоко вдохнул через нос. Пахло морской водой, грязным мешком, его собственным потом. Было сыро.
Картер прислушался к пению. Никто в сан-францисской ассамблее Общества американских фокусников не поет так хорошо. «Данте, скотина», – пробормотал Картер. Данте, единственный из его знакомых фокусников, хорошо пел, а фокусники любят устраивать друг другу засады.
Однако его усыпили не то хлороформом, не то эфиром, а фокусники такие поступают. Картер смутно припомнил склонившихся над ним четырех молодых людей в одинаковых, словно форменных, темных костюмах. Начищенные до блеска ботинки, все в одном стиле. Последний раз он видел такое, когда его посетил президент.
Секретная служба.
Вверх-вниз по волнам его качает,
Вверх-вниз по волнам его качает,
Вверх-вниз по волнам его качает
Ра-а-аненько поутру.
Пение перешло в смех, и тут Картер почувствовал, что холст под щекой вздувается. Он нажал – ткань продавилась и тут же вспучилась снова. Вода. Он легонько повернулся и тут же перекатился вместе с мешком, так что всё внутри оборвалось. Отзвук молотков, заколачивающих… ящик?
Пение возобновилось. Они над ним потешаются. Некоторые фокусники радовались импровизированным случаям проявить свое мастерство в искусстве освобождений, но Картер, так и не забывший Дженкса с кандалами и «маской», не принадлежал к их числу. Он всей душой не любил освобождаться от оков и в тех редких случаях, когда просил зрителей приносить собственные наручники и тому подобное, вынужден был перебарывать черную тупую ярость. Она лишала его рассудительности, а порой и мастерства.
Тем не менее Картер продолжал исследовать наручники и ящик – научно, как изучал бы чертежи автомата, который не намерен приобрести.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148