От моего дома до "Евы" расстояние так мало,
что было бы смешно пользоваться машиной. И потом, Питер, я должна
экономить деньги.
- Ну да, конечно же, вы их копите. Хотя мне хорошо известно, что
такое женская бережливость. Достаточно вспомнить, например, все эти шкуры,
которых вы накупили, даже если они и поддельные.
- О, это же мелочи. Я купила их на распродаже. Но мне и впрямь
приходится экономить.
- Мне кажется, вы слишком рано начали заботиться о старости.
Расправившись с айсбергом из сливок, Линда приступает к самой сути -
мороженому и фруктам, что отнюдь не мешает ей составить в уме текст
возражения:
- А до старости? Вы думаете, я смогу провести в этой "Еве" всю жизнь?
Еще пара лет, и - почем я знаю? - может, даже персоналу "Евы" надоест
слушать меня, тогда в один прекрасный день Дрейк заявит: "Вы пели
прекрасно, дорогая, но теперь будьте любезны найти себе другое место". И
мне придется перейти в очередную "Еву", более низкой категории, а дальше я
буду спускаться все ниже и ниже, пока не останется последняя возможность:
петь в портовых барах, где никогда не знаешь, кем тебя там считают -
певицей или проституткой.
Она съедает еще одну ложечку начавшего таять лакомства, затем
отодвигает мороженое в сторону и достает из пачки сигарету.
- А я не хочу опускаться до портовых баров, Питер. Может, мне и
придется спуститься чуть пониже, но я не желаю падать так низко.
Я щелкаю зажигалкой. Линда закуривает, потупив голову. В это позднее
послеобеденное время воскресная улица почти совершенно безлюдна. Мимо
проходит парочка - то ли влюбленные, то ли молодые супруги, между ними
плетется ребенок, как и мы уставший от длинной праздничной прогулки; затем
появляются старик со старухой. Оба в черном, как будто уже приготовились к
собственным похоронам, они так осторожно передвигают ноги, словно боятся
нечаянно поскользнуться и тем самым приблизить это печальное событие.
Воскресный день. Скука. Воскресная скука.
- Кроме голоса, Линда, вы обладаете довольно приятной внешностью. Я
стараюсь не говорить вам об этом, чтобы вы не очень задирали нос.
- Ну и что же? Думаете, внешность сохраняется дольше, чем голос?
- Нет, я просто хочу сказать, что вы могли бы подыскать себе
что-нибудь получше портового бара; мне кажется, с вашей внешностью
довольно просто устроиться на работу секретаршей.
- Я думала об этом, - говорит Линда. - А вы знаете, сколько женщин
мечтает занять такое место? Даже если я когда-нибудь рискну искать такую
работу, не думаю, чтобы у меня - при моих деловых качествах - были особые
шансы. Для этого, Питер, нужно быть совсем молоденькой или же в
совершенстве владеть пишущей машинкой и тайнами стенографии. А у меня не
будет ни того ни другого.
Я вынужден умолкнуть, так как не могу придумать ничего другого. К
счастью, Линда сама приходит мне на выручку:
- У меня такое предчувствие, что в конце концов я стану учительницей
в каком-нибудь глухом местечке. Закончу на сэкономленные деньги
педагогические курсы и стану сельской учительницей. По вечерам буду
смотреть телевизор и вязать теплый свитер на зиму. Что мне еще остается?
- Жалко хорошую песню, - говорю я как бы про себя. - До сих пор
помню, как решительно отвергали вы у себя на дансинге завтрашний день. А
теперь вдруг вижу, сколько горечи доставляют заботы об этом самом завтра.
- Не путайте театр с жизнью, Питер! Если театр станет походить на
жизнь, люди перестанут посещать спектакли.
Голос ее звучит устало. Высокомерная самонадеянная женщина, какой я
ее всегда представлял, вдруг сбросила привычную маску и предстала передо
мной в своем истинном облике - героиней поражений и разочарований,
заплутавшей в лабиринте большого города. Она с недоверием и тревогой
смотрит туда, где в сумраке теряется конец улицы.
Оказывается, в песне действительно все сказано правильно. Поскольку
мы не знаем, что будет с нами завтра, может быть, завтра всех нас не ждет
ничего, кроме черного мрака.
- Кажется, нам пора, - слышу я голос Линды. Мне нужно немного
отдохнуть перед представлением.
Несмотря на полдень, солнце светит так тускло, что кажется, будто
только-только наступил рассвет. В такую погоду Дрейк-стрит еще больше
напоминает длинный и мрачный коридор. Человек, на которого направлено
сейчас все мое внимание, стоит в дверях нашей штаб-квартиры. Вот он
раскрывает зонт и идет в сторону широкой улицы. Моросит мелкий дождь.
Я оставляю свой наблюдательный пункт, и когда Ларкин проходит мимо
кафе, быстро выхожу на улицу. С тоскливым чувством я провожаю взглядом
удаляющегося мужчину с зонтом, но идти следом не решаюсь. В любую минуту
меня может вызвать Дрейк. Удивительно, что он этого еще не сделал.
Поворачиваю в противоположную сторону и вхожу в книжный магазин. В
помещении, как всегда в этот час, толпятся мужчины, жаждущие если не живых
женщин, то хотя бы их изображения. Все эти господа стоят молчаливо, даже
несколько торжественно, будто находятся в церкви, где почему-то не принято
снимать шляпу. Они стоят, вдев ручки зонтов в карманы одежды, потому что
так им легче листать журналы с цветными снимками пышных красавиц. Стоят,
касаясь локтями друг друга, - и каждый замкнулся в себе и в своих
сексуальных видениях.
Я пересекаю помещение и вхожу в заднюю комнату, где продавец как
всегда в минуты, когда ему не приходится обслуживать клиентов, погружен в
чтение "Диалогов" Платона.
- Добрый день, мистер Оливер!
- Добрый день, мистер Питер!
Мужчина откладывает в сторону книгу, окидывает меня дружелюбным
взглядом и произносит следующую дежурную фразу:
- Хотите кофе, мистер Питер? Еще горячий.
- С удовольствием.
Мистер Оливер отходит к небольшому столику, стоящему в углу, где
возвышается на своем обычном месте стеклянная колба, и через минуту
возвращается с миниатюрным подносом, в центре которого красуется большая
фаянсовая чашка, над ней и в самом деле клубится пар.
- Сигару, мистер Оливер?
Ритуал требует, чтобы книгопродавец сказал в ответ "с удовольствием",
что он и делает без заминки. Я пробую сваренный в пробирке кофе и мысленно
сравниваю его с только что выпитым "эспрессо", в то время как мой приятель
(правда, с меньшим изяществом, чем мой шеф) снимает обертку со своей
"Роберт Бернс" и закуривает.
В этот момент в окошке показывается голова Фрэнка, парнишки,
собирающего деньги с клиентов, толпящихся в соседнем заведении.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78
что было бы смешно пользоваться машиной. И потом, Питер, я должна
экономить деньги.
- Ну да, конечно же, вы их копите. Хотя мне хорошо известно, что
такое женская бережливость. Достаточно вспомнить, например, все эти шкуры,
которых вы накупили, даже если они и поддельные.
- О, это же мелочи. Я купила их на распродаже. Но мне и впрямь
приходится экономить.
- Мне кажется, вы слишком рано начали заботиться о старости.
Расправившись с айсбергом из сливок, Линда приступает к самой сути -
мороженому и фруктам, что отнюдь не мешает ей составить в уме текст
возражения:
- А до старости? Вы думаете, я смогу провести в этой "Еве" всю жизнь?
Еще пара лет, и - почем я знаю? - может, даже персоналу "Евы" надоест
слушать меня, тогда в один прекрасный день Дрейк заявит: "Вы пели
прекрасно, дорогая, но теперь будьте любезны найти себе другое место". И
мне придется перейти в очередную "Еву", более низкой категории, а дальше я
буду спускаться все ниже и ниже, пока не останется последняя возможность:
петь в портовых барах, где никогда не знаешь, кем тебя там считают -
певицей или проституткой.
Она съедает еще одну ложечку начавшего таять лакомства, затем
отодвигает мороженое в сторону и достает из пачки сигарету.
- А я не хочу опускаться до портовых баров, Питер. Может, мне и
придется спуститься чуть пониже, но я не желаю падать так низко.
Я щелкаю зажигалкой. Линда закуривает, потупив голову. В это позднее
послеобеденное время воскресная улица почти совершенно безлюдна. Мимо
проходит парочка - то ли влюбленные, то ли молодые супруги, между ними
плетется ребенок, как и мы уставший от длинной праздничной прогулки; затем
появляются старик со старухой. Оба в черном, как будто уже приготовились к
собственным похоронам, они так осторожно передвигают ноги, словно боятся
нечаянно поскользнуться и тем самым приблизить это печальное событие.
Воскресный день. Скука. Воскресная скука.
- Кроме голоса, Линда, вы обладаете довольно приятной внешностью. Я
стараюсь не говорить вам об этом, чтобы вы не очень задирали нос.
- Ну и что же? Думаете, внешность сохраняется дольше, чем голос?
- Нет, я просто хочу сказать, что вы могли бы подыскать себе
что-нибудь получше портового бара; мне кажется, с вашей внешностью
довольно просто устроиться на работу секретаршей.
- Я думала об этом, - говорит Линда. - А вы знаете, сколько женщин
мечтает занять такое место? Даже если я когда-нибудь рискну искать такую
работу, не думаю, чтобы у меня - при моих деловых качествах - были особые
шансы. Для этого, Питер, нужно быть совсем молоденькой или же в
совершенстве владеть пишущей машинкой и тайнами стенографии. А у меня не
будет ни того ни другого.
Я вынужден умолкнуть, так как не могу придумать ничего другого. К
счастью, Линда сама приходит мне на выручку:
- У меня такое предчувствие, что в конце концов я стану учительницей
в каком-нибудь глухом местечке. Закончу на сэкономленные деньги
педагогические курсы и стану сельской учительницей. По вечерам буду
смотреть телевизор и вязать теплый свитер на зиму. Что мне еще остается?
- Жалко хорошую песню, - говорю я как бы про себя. - До сих пор
помню, как решительно отвергали вы у себя на дансинге завтрашний день. А
теперь вдруг вижу, сколько горечи доставляют заботы об этом самом завтра.
- Не путайте театр с жизнью, Питер! Если театр станет походить на
жизнь, люди перестанут посещать спектакли.
Голос ее звучит устало. Высокомерная самонадеянная женщина, какой я
ее всегда представлял, вдруг сбросила привычную маску и предстала передо
мной в своем истинном облике - героиней поражений и разочарований,
заплутавшей в лабиринте большого города. Она с недоверием и тревогой
смотрит туда, где в сумраке теряется конец улицы.
Оказывается, в песне действительно все сказано правильно. Поскольку
мы не знаем, что будет с нами завтра, может быть, завтра всех нас не ждет
ничего, кроме черного мрака.
- Кажется, нам пора, - слышу я голос Линды. Мне нужно немного
отдохнуть перед представлением.
Несмотря на полдень, солнце светит так тускло, что кажется, будто
только-только наступил рассвет. В такую погоду Дрейк-стрит еще больше
напоминает длинный и мрачный коридор. Человек, на которого направлено
сейчас все мое внимание, стоит в дверях нашей штаб-квартиры. Вот он
раскрывает зонт и идет в сторону широкой улицы. Моросит мелкий дождь.
Я оставляю свой наблюдательный пункт, и когда Ларкин проходит мимо
кафе, быстро выхожу на улицу. С тоскливым чувством я провожаю взглядом
удаляющегося мужчину с зонтом, но идти следом не решаюсь. В любую минуту
меня может вызвать Дрейк. Удивительно, что он этого еще не сделал.
Поворачиваю в противоположную сторону и вхожу в книжный магазин. В
помещении, как всегда в этот час, толпятся мужчины, жаждущие если не живых
женщин, то хотя бы их изображения. Все эти господа стоят молчаливо, даже
несколько торжественно, будто находятся в церкви, где почему-то не принято
снимать шляпу. Они стоят, вдев ручки зонтов в карманы одежды, потому что
так им легче листать журналы с цветными снимками пышных красавиц. Стоят,
касаясь локтями друг друга, - и каждый замкнулся в себе и в своих
сексуальных видениях.
Я пересекаю помещение и вхожу в заднюю комнату, где продавец как
всегда в минуты, когда ему не приходится обслуживать клиентов, погружен в
чтение "Диалогов" Платона.
- Добрый день, мистер Оливер!
- Добрый день, мистер Питер!
Мужчина откладывает в сторону книгу, окидывает меня дружелюбным
взглядом и произносит следующую дежурную фразу:
- Хотите кофе, мистер Питер? Еще горячий.
- С удовольствием.
Мистер Оливер отходит к небольшому столику, стоящему в углу, где
возвышается на своем обычном месте стеклянная колба, и через минуту
возвращается с миниатюрным подносом, в центре которого красуется большая
фаянсовая чашка, над ней и в самом деле клубится пар.
- Сигару, мистер Оливер?
Ритуал требует, чтобы книгопродавец сказал в ответ "с удовольствием",
что он и делает без заминки. Я пробую сваренный в пробирке кофе и мысленно
сравниваю его с только что выпитым "эспрессо", в то время как мой приятель
(правда, с меньшим изяществом, чем мой шеф) снимает обертку со своей
"Роберт Бернс" и закуривает.
В этот момент в окошке показывается голова Фрэнка, парнишки,
собирающего деньги с клиентов, толпящихся в соседнем заведении.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78