Просто вино ударило в голову. Чего он так встревожился? Нет, — поправил он себя, —встревожился он, конечно же, по делу, но такая спешка… Была ли в ней нужда?
Он перевёл взгляд вглубь конюшни. Каурый конь, рассёдланный и водворённый в стойло, поднял морду от кормушки, сдул прилипшие к бархатным губам соломинки и потянулся к хозяину, ожидая лакомства и ласки. Толкнулся мордой в рукав. Золтан потрепал его по шее. Вопреки трактирному названию, мальчишка из прислуги постарался на славу, обтёр с коняги пот и снег, но всё равно чувствовалось, что лошадь безумно устала. Кроме Золтановского жеребца в конюшне были ещё две лошади, и можно было выбирать, но…
Золтан привалился лбом к тёплому конскому боку и закрыл глаза. Сглотнул.
Он знал, как буря мешает дышать.
В какую бурю угодил Жуга?
Иоганн тронул Хагга за плечо.
— Пойдёмте, господин Золтан, — примирительно сказал он. — Пойдёмте, а? Я разбужу вас завтра пораньше, мой парнишка всё подготовит, уедете быстро. Идёмте, там ещё пирог, варенье…
Золтан ещё несколько мгновений колебался, потом потрепал конскую шею, расправил спутанную гриву и развернулся.
— Наверное, ты прав, Дважды-в-день, — признал он. — Пошли. Там у тебя ещё осталось вино?
— Как не остаться! — возликовал тот. — Конечно же, осталось. Я сейчас распоряжусь, ага. Нет, я лучше самолично достану, а тот этот дурачок Берн никак не запомнит, где что. Ну, как ещё разобьёт…
Февраль дурил, озоровал, игрался ветром. С покатых крыш сдувало снег, несло по улицам. Колокол собора раскачивался и временами отрывисто звякал. За шпиль на ратуше, за самый флюгер зацепился рваный мешок из рогожи. Незнамо как заброшенный на этакую высоту, он хлопал там, распахивая тканый зев беззвучным криком и держась одной рукой, как старое простреленное боевое знамя; редкостный пример никчёмного упорства. Так еретик, уже попав в тюрьму, в подвалы инквизиции, упрямо держится за прожитую жизнь, за прошлое, не понимая, что февральский ветер уже сорвал его, взметнул в темнеющее небо и несёт в неведомую даль, в ничто, в инферно, в никуда. И навсегда. Но пока не порвалась последняя связующая нить, они держались, — и мешок, и человек.
Народ выглядывал в окошки и решал не выходить. Редко кто перебегал из дома в дом. Сырая фламандская зима превращала город в стылый монастырь, в усыпальницу, в мавзолей. На улицах было безлюдно.
Подходящий вечер для прогулки, если не хочешь, чтоб тебя заметили и выследили.
Одинокий человек пробирался по улицам куда-то к башне Толстой Берты. Ветрище стылый продувал на нём насквозь и кожаную куртку, и толстую фуфайку фламандской шерсти. Метель была колючая, застылая, с привкусом соли, как от слез; капюшон от неё не спасал — глаза в сукно не спрячешь. Сапоги скользили и крошили лёд, плащ рвался крыльями, сам человек шатался, как пьяный, но упрямо продвигался вперёд.
Все воры в Лиссбурге собирались в «Кислом монахе», это всякий знал. Не столовались, не держали за хату, а просто — собирались вечерком, чтобы пропустить кружечку-другую, обсудить дела, нанять подельников или подцепить заказчика. Любого мальчишку спроси, он всё это расскажет и с закрытыми глазами покажет, где кого найти. Конечно, если это нормальный уличный мальчишка, а не закормленная мямля из домашних.
Но что проку в тайне, которую все знают? Разве что — какая-никакая слава… Она, конечно, гильдии воров нужна, эта самая слава, да и трактиру не помешает, но на виду дела всё же не делаются. Поэтому лишь немногие знали, что воровская репутация «Кислого монаха» на самом деле дутая, что это — только фальшивка, «задурилка» воровской малины. В гильдии воров сидели не такие дураки, чтоб выставлять на публику своё настоящее убежище. Городские стражники прекрасно это понимали и трактир не трогали: пусть его. В конце концов, когда бюргеры из городского магистрата, взбудораженные каким-нибудь громким преступлением, требовали провести очередную облаву, всегда можно было пробежаться по верхам и нахватать, кого попало. В том числе и в «Монахе». Хотя кого там возьмёшь? Мелкая сошка, подмастерья, ширмачи… Виновных всё равно не находили — как правило, крупные кражи и громкие заказные убийства совершали или заезжие гастролёры, или профессионалы высшей пробы, артисты клинка и удавки, виртуозы фомки и отмычки, которые так просто никогда не попадались. Если и забредала в «Кислого монаха» рыбка покрупнее, то поймать её было непросто. Воры крепко держались друг за друга.
Рутгер шёл в «Дракона-призрака».
В Лиссбурге было три трактира с драконом на вывеске, все в разных концах города. Так вышло, что после войны заезжий жестянщик соблазнил их хозяев, каждого по отдельности, — и всучил всем троим одинаковые вывески. Может, кроме драконов он ничего чеканить не умел, а может, просто — драконы получались у него лучше всего, никто этого не знает. Как бы то ни было, он получил свои денежки и смылся, и только после выяснилось, что в городе открылись сразу три трактира с одинаковым названием. Хозяева едва не подрались. Уступить, однако же, никто не захотел, и чтоб хоть как-то различать свои заведения, они договорились покрасить вывески в разные цвета. Дракон у Башни Трёх Ключей стал зелёным, второй, неподалёку от ратуши, — синим, а третий, на Блошиной канаве, — красным. Этот был самым захудалым из всех трёх. Если первые хоть как-то подновляли свои вывески, то с третьего дожди и ветер вскоре стёрли всяческую краску. Он покрылся ржой и стал уже не красным, но рыжим. Со временем вывеска проржавела настолько, что дракона в ней можно было признать с большим трудом. Весь в дырах, без одной лапы, с погнутой головой, он висел на обрывке цепи, кружился под ветром и пугал своим видом перебравших гуляк. Горожане прозвали его Железным Призраком, или просто — Призраком.
Ориентируясь по скрипу вывески, Рутгер наконец добрался до ветхой двухэтажной домины. На верхнем этаже светились окна. Заржавленный дракон метался перед старым фонарём, как адский нетопырь, отбрасывая на дома причудливые тени, и вполне оправдывал своё название. Рутгер надавил на дверь плечом и вошёл. Низенький зальчик пустовал. Две лампы освещали два угла. Пламя в камине хлопало и плясало. Паутина на потолке гипнотически шевелилась. Пахло дымом и подмокшими опилками.
Хозяин — невзрачный мужчинка лет под тридцать пять, с сальными сосульками светлых волос и порванным ухом, — поднял взгляд на скрип двери и ощерил зубы.
— Погодка, а? — жизнерадостно выдал он вместо приветствия. — Настоящая буря! Выпьете?
Рутгер молча приблизился, стянул перчатку, залез в кошель. Монетка легла на потемневшее дерево стойки. Трактирщик покивал, стянул с полки кружку, протёр её полотенцем.
— Вино? Грог? Пиво? — на выбор предложил он.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120
Он перевёл взгляд вглубь конюшни. Каурый конь, рассёдланный и водворённый в стойло, поднял морду от кормушки, сдул прилипшие к бархатным губам соломинки и потянулся к хозяину, ожидая лакомства и ласки. Толкнулся мордой в рукав. Золтан потрепал его по шее. Вопреки трактирному названию, мальчишка из прислуги постарался на славу, обтёр с коняги пот и снег, но всё равно чувствовалось, что лошадь безумно устала. Кроме Золтановского жеребца в конюшне были ещё две лошади, и можно было выбирать, но…
Золтан привалился лбом к тёплому конскому боку и закрыл глаза. Сглотнул.
Он знал, как буря мешает дышать.
В какую бурю угодил Жуга?
Иоганн тронул Хагга за плечо.
— Пойдёмте, господин Золтан, — примирительно сказал он. — Пойдёмте, а? Я разбужу вас завтра пораньше, мой парнишка всё подготовит, уедете быстро. Идёмте, там ещё пирог, варенье…
Золтан ещё несколько мгновений колебался, потом потрепал конскую шею, расправил спутанную гриву и развернулся.
— Наверное, ты прав, Дважды-в-день, — признал он. — Пошли. Там у тебя ещё осталось вино?
— Как не остаться! — возликовал тот. — Конечно же, осталось. Я сейчас распоряжусь, ага. Нет, я лучше самолично достану, а тот этот дурачок Берн никак не запомнит, где что. Ну, как ещё разобьёт…
Февраль дурил, озоровал, игрался ветром. С покатых крыш сдувало снег, несло по улицам. Колокол собора раскачивался и временами отрывисто звякал. За шпиль на ратуше, за самый флюгер зацепился рваный мешок из рогожи. Незнамо как заброшенный на этакую высоту, он хлопал там, распахивая тканый зев беззвучным криком и держась одной рукой, как старое простреленное боевое знамя; редкостный пример никчёмного упорства. Так еретик, уже попав в тюрьму, в подвалы инквизиции, упрямо держится за прожитую жизнь, за прошлое, не понимая, что февральский ветер уже сорвал его, взметнул в темнеющее небо и несёт в неведомую даль, в ничто, в инферно, в никуда. И навсегда. Но пока не порвалась последняя связующая нить, они держались, — и мешок, и человек.
Народ выглядывал в окошки и решал не выходить. Редко кто перебегал из дома в дом. Сырая фламандская зима превращала город в стылый монастырь, в усыпальницу, в мавзолей. На улицах было безлюдно.
Подходящий вечер для прогулки, если не хочешь, чтоб тебя заметили и выследили.
Одинокий человек пробирался по улицам куда-то к башне Толстой Берты. Ветрище стылый продувал на нём насквозь и кожаную куртку, и толстую фуфайку фламандской шерсти. Метель была колючая, застылая, с привкусом соли, как от слез; капюшон от неё не спасал — глаза в сукно не спрячешь. Сапоги скользили и крошили лёд, плащ рвался крыльями, сам человек шатался, как пьяный, но упрямо продвигался вперёд.
Все воры в Лиссбурге собирались в «Кислом монахе», это всякий знал. Не столовались, не держали за хату, а просто — собирались вечерком, чтобы пропустить кружечку-другую, обсудить дела, нанять подельников или подцепить заказчика. Любого мальчишку спроси, он всё это расскажет и с закрытыми глазами покажет, где кого найти. Конечно, если это нормальный уличный мальчишка, а не закормленная мямля из домашних.
Но что проку в тайне, которую все знают? Разве что — какая-никакая слава… Она, конечно, гильдии воров нужна, эта самая слава, да и трактиру не помешает, но на виду дела всё же не делаются. Поэтому лишь немногие знали, что воровская репутация «Кислого монаха» на самом деле дутая, что это — только фальшивка, «задурилка» воровской малины. В гильдии воров сидели не такие дураки, чтоб выставлять на публику своё настоящее убежище. Городские стражники прекрасно это понимали и трактир не трогали: пусть его. В конце концов, когда бюргеры из городского магистрата, взбудораженные каким-нибудь громким преступлением, требовали провести очередную облаву, всегда можно было пробежаться по верхам и нахватать, кого попало. В том числе и в «Монахе». Хотя кого там возьмёшь? Мелкая сошка, подмастерья, ширмачи… Виновных всё равно не находили — как правило, крупные кражи и громкие заказные убийства совершали или заезжие гастролёры, или профессионалы высшей пробы, артисты клинка и удавки, виртуозы фомки и отмычки, которые так просто никогда не попадались. Если и забредала в «Кислого монаха» рыбка покрупнее, то поймать её было непросто. Воры крепко держались друг за друга.
Рутгер шёл в «Дракона-призрака».
В Лиссбурге было три трактира с драконом на вывеске, все в разных концах города. Так вышло, что после войны заезжий жестянщик соблазнил их хозяев, каждого по отдельности, — и всучил всем троим одинаковые вывески. Может, кроме драконов он ничего чеканить не умел, а может, просто — драконы получались у него лучше всего, никто этого не знает. Как бы то ни было, он получил свои денежки и смылся, и только после выяснилось, что в городе открылись сразу три трактира с одинаковым названием. Хозяева едва не подрались. Уступить, однако же, никто не захотел, и чтоб хоть как-то различать свои заведения, они договорились покрасить вывески в разные цвета. Дракон у Башни Трёх Ключей стал зелёным, второй, неподалёку от ратуши, — синим, а третий, на Блошиной канаве, — красным. Этот был самым захудалым из всех трёх. Если первые хоть как-то подновляли свои вывески, то с третьего дожди и ветер вскоре стёрли всяческую краску. Он покрылся ржой и стал уже не красным, но рыжим. Со временем вывеска проржавела настолько, что дракона в ней можно было признать с большим трудом. Весь в дырах, без одной лапы, с погнутой головой, он висел на обрывке цепи, кружился под ветром и пугал своим видом перебравших гуляк. Горожане прозвали его Железным Призраком, или просто — Призраком.
Ориентируясь по скрипу вывески, Рутгер наконец добрался до ветхой двухэтажной домины. На верхнем этаже светились окна. Заржавленный дракон метался перед старым фонарём, как адский нетопырь, отбрасывая на дома причудливые тени, и вполне оправдывал своё название. Рутгер надавил на дверь плечом и вошёл. Низенький зальчик пустовал. Две лампы освещали два угла. Пламя в камине хлопало и плясало. Паутина на потолке гипнотически шевелилась. Пахло дымом и подмокшими опилками.
Хозяин — невзрачный мужчинка лет под тридцать пять, с сальными сосульками светлых волос и порванным ухом, — поднял взгляд на скрип двери и ощерил зубы.
— Погодка, а? — жизнерадостно выдал он вместо приветствия. — Настоящая буря! Выпьете?
Рутгер молча приблизился, стянул перчатку, залез в кошель. Монетка легла на потемневшее дерево стойки. Трактирщик покивал, стянул с полки кружку, протёр её полотенцем.
— Вино? Грог? Пиво? — на выбор предложил он.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120