Какое дикое слово, какая игра,
Какая истерика…
Холодные слова слагались в строки.
Никогда она не билась, не срывалась, не кричала, даже если было плохо и ужасно. Ялкина истерика была другая. Она словно бы проваливалась в бездну, в ту ужасную немую бездну за спиной, дыхание которой Ялка ощущала и раньше, и теперь, и с каждым днём — всё сильней. На несколько коротких месяцев дыра эта как будто бы закрылась пониманием любви и радости обретения друга, но теперь боль вновь душила и давила, ударяла вглубь. Ялка плакала почти непрерывно, глухо и беззвучно, как она всегда привыкла плакать, чтоб не разбудить ночами сводных братьев и сестёр…
Истерика, но я владею собой,
Просто устала, просто устала,
Но я владею собой.
Какое дикое слово, слово — истерика!
Она сидела неподвижно, запертая в комнате, водила пальцем по стеклу, глядела в зарешеченное узкое окно на проносящиеся в небе облака, на жёлтые гирлянды фонарей, которые поселяне зажгли, бахвалясь перед гостями столичной придумкой. Но солдат не интересовали фонари. Солдат интересовала выпивка: и немец, и четверо испанцев вот уже два вечера пьянствовали, заливая боль от потери друга.
— Ты ничего не понимаешь! — кричал внизу набравшийся Родригес, обращаясь, вероятно, к лысому кабатчику. — Ничего не понимаешь! Ты знаешь, какой он был парень? Лихой парень! Да! Он был bravo, наш Анхель, me pelo alba, если вру. Он мог нож метнуть на сорок пять шагов, о-го-го! И никогда не промахивался. Вот ты, фламандская задница, ты можешь бросить что-нибудь не на сорок пять шагов, а хотя бы на сорок? Можешь? А?
— Мне, право, трудно, сравнивать, — вежливо картавил тот в ответ, — но вероятно, я и вправду бы не смог. Зато вы обратили внимание, господин солдат, какие у нас фонари на улицах? Это всё проделано моими трудами, моими усилиями.
— Что? Фонари? Какие фонари? При чём тут фонари?.. О-ох, Анхель, Анхель… Даже поругаться теперь как следует не с кем… Эй, как там тебя? Тащи ещё вина!
А Ялка плакала. Совсем не оттого, что умер кто-то, могущий метнуть нож на сорок пять шагов. Жуга, наверное, мог бы бросить и дальше. Ей это было неважно,
И ругаться ей не хотелось.
Она ничего не помнила из того, что произошло после пожара на поляне и до того момента, когда они пришли в корчму с серпом и молотом на вывеске. Только то, что было до, и то, что стало после. Её развязали, дали обсушиться и поесть. Но к еде она почти не притронулась. Вернее, она попробовала что-то съесть, но её тут же вырвало. Она лишь выпила воды, и теперь сидела и вспоминала.
Что со мной? Может, это волненье?
Не чувствую ритма в висках,
Словно это сердце отказало мне во всём.
Где-то между камней
Город держит в тисках,
А усталый ветер воет только о своем…
В тот вечер, когда Ялка потеряла всё, включая самоё себя, Жуга был задумчив и угрюм. В последнее время, как успела заметить девушка, он часто впадал в такое состояние, подолгу сидел за столом, обдумывая что-то, рылся в ворохе бумаг, исписывал страницы в толстой тетради, разбрасывал костяшки рун. Молчал. Как будто знал, что с ним произойдёт. Она привыкла, что в такие дни его не надо беспокоить, поэтому занялась хозяйством: прибралась в доме, сгоняла Фрица за водой, сварила целый горшок гречневой каши с мясом и уселась вязать. Вязание, однако, не заладилось. В этот раз даже ей казалось, что какое-то нехорошее ожидание разливается в воздухе. И хотя в доме было жарко натоплено, Ялка всё время ёжилась от неприятного холодка. Есть травник не стал, только выпил пару кружек травяного отвара на меду.
А когда начало темнеть, в дверь застучали.
— Том, прекрати! — раздражённо отозвался Жуга.
— Лис, это не Том, это я! Я! Карел! — загомонили под дверью. — Открой скорей!
При первых же словах травник изменился в лице, в два прыжка одолел расстояние от стола до камина, сорвал с крюков свой меч, в таких же два прыжка добрался до двери, отбросил щеколду, втащил маленького человечка в дом и захлопнул дверь.
Ялка ахнула.
Карел был не похож на себя. Грязный до ужаса, мокрый, в изодранном пледе, весь в еловых и сосновых иголках, он никак не мог отдышаться. Одного рукава у куртки не хватало, обнажённое плечо перетягивала бурая грязная тряпка.
— Что стряслось? — травник тоже опешил. — Ты ранен? Подожди, сейчас перевяжу…
— Не надо! — отмахнулся тот. — Они идут, Лис, они скоро будут здесь! Вам надо бежать…
— Куда бежать? Кто будет здесь?
— Люди. Шестеро солдат… и с ними двое чернорясых… Мы не смогли их задержать, только наслали туман. Но они не будут долго плутать. Там что-то-Что-то там не так… На них не действует обычный страх и отворот. Мы здесь бессильны.
Травник на мгновение задумался.
— Они далеко?
— Нет. Они близко… Очень близко… И приближаются. Я совсем ненамного обогнал их, Лис. Вам надо… уходить надо…
— Хорошо, — Жуга задвигался, собирая одежду и вещи. — Я понял. Уходи. Ах, яд и пламя, яд и пламя, они таки нашли меня опять… Ялка! Фриц! Одевайтесь. Я попробую что-нибудь сделать, чем-то их отвлечь, а вы при первой же возможности сразу бегите и прячьтесь в лесу, в темноте они вас не найдут. Я задержу их… если смогу. Ничего не берите с собой. Хотя нет, Фриц, возьми вон ту шкатулку на камине, там деньги; если разойдёмся, на первое время вам хватит.
— Жуга… — начала было Ялка.
— Потом! Всё потом, если будет возможность! — он зашарил по полкам, без разбора сбрасывая на пол банки и бутылки с разноцветными настойками, фарфоровые ступки, резальные инструменты чёрной бронзы из копилки костоправа и различные метёлки-веники засушенных за лето трав. — Яд и пламя, где он…
— Что ты ищешь? — встрепенулся Карел.
— Арбалет.
— А его это… Зухель забрал. Я сейчас сбегаю.
— Поздно, — сказал Жуга, — отступая от окна. — Поздно. Они уже здесь.
…Серый дождь сползал по пузырю окна. Ялка знала, что её ждёт, она сама выбрала свою судьбу, когда явилась к травнику, и сейчас, когда свершилась неизбежность, безропотно приняла её. Молчала. Только шевелила губами, свивая беззвучные строки, как будто молясь неизвестно кому:
Здесь моё тело потешат костру,
Я слышу бешеный, бешеный,
бешеный, бешеный смех,
И любое дело сразу валится из рук.
Где моя сила? Моя любовь? Моя свобода?
Какой, какой за мной грех?!
Здесь моя надежда, — лишь надеяться, — а вдруг?
Меня! Меня бьет истерика!
Какая страшная мука, страшная боль. Меня бьёт истерика…
Кукушка… Почему — «Кукушка»? Когда умерло имя? Травник понял это сразу, как только её увидел. А она — только сейчас. И всё время злилась, если её называли по-другому. Та новорожденная девочка в деревне, чьё название она уже успела позабыть, и где она впервые разминулась с Лисом, не она ли приняла его на себя, её прежнее имя, оставив девушке лишь прозвище? Говорят, что иудеи никогда не называют родившегося сына отцовским именем, а только если отец уже мёртв… А ведь и вправду — имя было последним, за что она цеплялась из своей прежней жизни, до крови, до содранной кожи и сломанных ногтей…
Всё умерло.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120