И Ялка с трудом удерживалась, чтоб не закричать при взгляде на эту змеиную даль, готовую пожрать всех и вся, как бы пожрал их всех Апоп, Кецалькоатль или Мидгард, если б только смог.
Откуда в голове у девушки взялись эти слова и имена, она не знала, да и не желала знать.
А за порогом виднелась маленькая фигурка мальчика, буквально застывшего в каком-то полушаге от двери, мальчика, который так и не опустил уже занесённую для следующего шага ногу. Он мало походил на Фрица, этот мальчик, да и видела его Ялка со спины, но малый рост не позволил ей ошибиться. Мальчишка этот замер, наклонивши голову и обернувшись чуть назад, как будто бы прислушивался. Ялка тоже прислушалась и различила, как за серой дверью тихий хор из сотен детских голосов как будто бы пел песню, а слова у неё были примерно такие:
Спи. В жарком огне испарится тоска,
Она улетит высоко в облака,
В небесной дали пропадёт навсегда
И в пламени солнца сгорит без следа.
Спи. Злое дыхание горных ветров
Споёт тебе песню холодных снегов,
Утащит несчастья и грусть без причин
И в пропасть обрушит с холодных вершин.
Спи. В синее море с далёких высот
Печали и горе река унесёт.
И боль, и усталость поглотит вода,
Они не вернутся к тебе никогда.
Спи. Примет усталое тело земля,
И будут осины, дубы, тополя.
Душа прорастёт как цветы и трава
И ей не нужны будут больше слова…
Но травник не стал её слушать, он сделал шаг и оказался за порогом и двинулся вперёд, к застывшему мальчишке, почти совсем не шевеля ногами. Дотянулся. А края двери вдруг стали смыкаться за ними обоими дымными смолистыми витками и вскоре слились в неровное, чуть шевелящееся нечто посреди комнаты, и оттуда матово заструился серый свет, который не был светом, а был просто — отсутствием тьмы. Ялка снова испугалась и зажмурилась, и на этот раз пролежала так довольно долго, а когда устыдилась своего испуга и обратно открыла глаза, ничего уже не было: Фриц снова лежал на кровати, уже не метаясь, и тихо, спокойно, без хрипа дышал.
А у изголовья кровати сидел Жуга и всматривался в черты спящего лица, бледные и заострившиеся от болезни. Потом он перевёл взгляд на Ялку, заметил, что она не спит, взял свечу в другую руку, чтобы воск не капнул невзначай на спящего мальчишку, и прижал палец к губам: «Молчи».
А рубаха его была мокра от пота, и с распущенных рыжих волос тоже капал пот.
В то утро они не сказали друг другу ни слова, только заварили крепкий травяной душистый чай и долго пили дымящийся взвар, сидя за столом друг напротив друга.
Потом Жуга вдруг протянул ей руку через стол, накрыл её ладонь своей и мягко сжал.
— Спасибо, — просто сказал он. Ялка так и не смогла понять, за что.
— Скажи, — вдруг спросил он. — Как звали твою маму?
— Маму? — растерялась та. — Анхен… То есть, конечно, не Анхен, а Анна. Анна-Мария. А что?
— Ничего. Просто…
Он помотал головой и умолк.
А болезнь отступила, и мальчик пошёл на поправку.
Весь следующий день Жуга был неспокоен, ходил туда-сюда, тёр лоб ладонью и гремел железками в кладовке, потом достал и высыпал на одеяло весь запас поделочных камней, который у него скопился (их то и дело приносили разные лесные существа в уплату за лечение). Он угнездился на лежанке и долго их перебирал, подолгу всматриваясь в мутные, туманные глубины. Что он там высматривал? Ялка терялась в догадках. Мёд янтаря, седая желтизна агатов и сердоликов, синь кварца, зелень турмалина, розовые грани полевого шпата — всё это ничего на значило для травника: Жуга не различал и половины этих цветов и оттенков. Но тем не менее к исходу дня он всё-таки остановил свой выбор на двух опаловых осколках. Совершенно невзрачных, кстати говоря.
Вечером Жуга развёл огонь, расплавил в тигле новенький серебряный талер и кусочек олова, и долго колдовал над ним — бросал какие-то присадки, сыпал порошки, шептал слова на тарабарском языке, потом залил расплав в бороздку, выбитую в камне, и дал ему застыть.
Получившуюся полоску темноватого металла он согнул в незамкнутое плоское кольцо, приделал к ней изогнутые лапки и вмонтировал в получившуюся оправу оба камня. Дальше Ялка вовсе перестала что-то понимать. Жуга не спал всю ночь. Он вновь развёл огонь, наполнил тигель серебряными, оловянными и медными обрезками, а поутру затеял отливать малюсенькие бусины, форму для которых он заранее, как оказалось, вырезал в дубовом чурбаке. В доме сделались дым и чад, проветривать же комнату травник отказался наотрез и Ялке запретил.
Итогом всех этих трудов стал маленький и грубый нешлифованный браслет с двумя камнями и сколькими-то подвесками с наружной стороны. На мягком серебре подвесков травник вырезал какие-то значки и руны. На взгляд девушки никто не дал бы за такое украшение и ломаного медяка. Жуга, однако же, остался вполне доволен своей работой, осмотрел со всех сторон готовую вещицу и до поры упрятал в коробок, где у него был устроен сорочиный свал. Там лежали гадательные руны, птичьи перышки и кости, наплывы и наросты, срезанные им с больных деревьев, мелкие зёрнышки речного жемчуга и столь же мелкие ракушки, камешки, истёртые монетки, отбитые бутылочные горлышки и другой подобный хлам. Иногда у Ялки складывалось впечатление, что он вообще никогда ничего не выбрасывает.
Когда Фриц окончательно пришёл в себя, травник первым делом вытащил на свет браслетку и надел мальчишке на руку, слегка сведя концы, чтоб она не соскользнула с его тонкого, совсем ещё детского запястья.
— Это тебе, — лаконично сказал он и потрепал мальчишку по плечу.
Фриц с интересом покосился на браслет, пересчитал подвески. Их оказалось девять.
— А зачем? — спросил он.
— Так надо. Постарайся не терять.
Ялке он ничего не соизволил объяснить. Та не настаивала.
Сейчас она смотрела и вспоминала. Но Фриц ничего этого не помнил и не знал. Он не знал, что его в последний миг вернули с дороги, с которой мало кто обратно возвращался. Он просто стоял и радовался бытию. Снег ослеплял. Дневное солнце серебрилось искрами. Безоблачное небо было синим и прозрачным. Фриц посмотрел на скалы со стеклянным водопадом, на тропинки, на застывшую чашу родника, на голые деревья, окантованные снегом, и на сосны, хоть зелёные, но тоже в снежной шубе, на большое кряжистое дерево, стоящее отдельно, и решил, что здесь совсем неплохо. Дом был просторный, длинный, с сараем и большим запасом дров. На душе у Фрица сделалось вдруг удивительно легко и тихо. Он вдохнул полной грудью, закашлялся, плотнее запахнулся в одеяло и развернулся лицом к двери. Увидел, что Ялка смотрит на него, слегка смутился, но потом вызывающе поднял взгляд. Критически осмотрел дверной косяк, достал из рукава Вервольфа, примерился и двумя уверенными вертикальными движениями вырезал на потемневшем дереве значок из азбуки бродяг — косой шеврон «V».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120
Откуда в голове у девушки взялись эти слова и имена, она не знала, да и не желала знать.
А за порогом виднелась маленькая фигурка мальчика, буквально застывшего в каком-то полушаге от двери, мальчика, который так и не опустил уже занесённую для следующего шага ногу. Он мало походил на Фрица, этот мальчик, да и видела его Ялка со спины, но малый рост не позволил ей ошибиться. Мальчишка этот замер, наклонивши голову и обернувшись чуть назад, как будто бы прислушивался. Ялка тоже прислушалась и различила, как за серой дверью тихий хор из сотен детских голосов как будто бы пел песню, а слова у неё были примерно такие:
Спи. В жарком огне испарится тоска,
Она улетит высоко в облака,
В небесной дали пропадёт навсегда
И в пламени солнца сгорит без следа.
Спи. Злое дыхание горных ветров
Споёт тебе песню холодных снегов,
Утащит несчастья и грусть без причин
И в пропасть обрушит с холодных вершин.
Спи. В синее море с далёких высот
Печали и горе река унесёт.
И боль, и усталость поглотит вода,
Они не вернутся к тебе никогда.
Спи. Примет усталое тело земля,
И будут осины, дубы, тополя.
Душа прорастёт как цветы и трава
И ей не нужны будут больше слова…
Но травник не стал её слушать, он сделал шаг и оказался за порогом и двинулся вперёд, к застывшему мальчишке, почти совсем не шевеля ногами. Дотянулся. А края двери вдруг стали смыкаться за ними обоими дымными смолистыми витками и вскоре слились в неровное, чуть шевелящееся нечто посреди комнаты, и оттуда матово заструился серый свет, который не был светом, а был просто — отсутствием тьмы. Ялка снова испугалась и зажмурилась, и на этот раз пролежала так довольно долго, а когда устыдилась своего испуга и обратно открыла глаза, ничего уже не было: Фриц снова лежал на кровати, уже не метаясь, и тихо, спокойно, без хрипа дышал.
А у изголовья кровати сидел Жуга и всматривался в черты спящего лица, бледные и заострившиеся от болезни. Потом он перевёл взгляд на Ялку, заметил, что она не спит, взял свечу в другую руку, чтобы воск не капнул невзначай на спящего мальчишку, и прижал палец к губам: «Молчи».
А рубаха его была мокра от пота, и с распущенных рыжих волос тоже капал пот.
В то утро они не сказали друг другу ни слова, только заварили крепкий травяной душистый чай и долго пили дымящийся взвар, сидя за столом друг напротив друга.
Потом Жуга вдруг протянул ей руку через стол, накрыл её ладонь своей и мягко сжал.
— Спасибо, — просто сказал он. Ялка так и не смогла понять, за что.
— Скажи, — вдруг спросил он. — Как звали твою маму?
— Маму? — растерялась та. — Анхен… То есть, конечно, не Анхен, а Анна. Анна-Мария. А что?
— Ничего. Просто…
Он помотал головой и умолк.
А болезнь отступила, и мальчик пошёл на поправку.
Весь следующий день Жуга был неспокоен, ходил туда-сюда, тёр лоб ладонью и гремел железками в кладовке, потом достал и высыпал на одеяло весь запас поделочных камней, который у него скопился (их то и дело приносили разные лесные существа в уплату за лечение). Он угнездился на лежанке и долго их перебирал, подолгу всматриваясь в мутные, туманные глубины. Что он там высматривал? Ялка терялась в догадках. Мёд янтаря, седая желтизна агатов и сердоликов, синь кварца, зелень турмалина, розовые грани полевого шпата — всё это ничего на значило для травника: Жуга не различал и половины этих цветов и оттенков. Но тем не менее к исходу дня он всё-таки остановил свой выбор на двух опаловых осколках. Совершенно невзрачных, кстати говоря.
Вечером Жуга развёл огонь, расплавил в тигле новенький серебряный талер и кусочек олова, и долго колдовал над ним — бросал какие-то присадки, сыпал порошки, шептал слова на тарабарском языке, потом залил расплав в бороздку, выбитую в камне, и дал ему застыть.
Получившуюся полоску темноватого металла он согнул в незамкнутое плоское кольцо, приделал к ней изогнутые лапки и вмонтировал в получившуюся оправу оба камня. Дальше Ялка вовсе перестала что-то понимать. Жуга не спал всю ночь. Он вновь развёл огонь, наполнил тигель серебряными, оловянными и медными обрезками, а поутру затеял отливать малюсенькие бусины, форму для которых он заранее, как оказалось, вырезал в дубовом чурбаке. В доме сделались дым и чад, проветривать же комнату травник отказался наотрез и Ялке запретил.
Итогом всех этих трудов стал маленький и грубый нешлифованный браслет с двумя камнями и сколькими-то подвесками с наружной стороны. На мягком серебре подвесков травник вырезал какие-то значки и руны. На взгляд девушки никто не дал бы за такое украшение и ломаного медяка. Жуга, однако же, остался вполне доволен своей работой, осмотрел со всех сторон готовую вещицу и до поры упрятал в коробок, где у него был устроен сорочиный свал. Там лежали гадательные руны, птичьи перышки и кости, наплывы и наросты, срезанные им с больных деревьев, мелкие зёрнышки речного жемчуга и столь же мелкие ракушки, камешки, истёртые монетки, отбитые бутылочные горлышки и другой подобный хлам. Иногда у Ялки складывалось впечатление, что он вообще никогда ничего не выбрасывает.
Когда Фриц окончательно пришёл в себя, травник первым делом вытащил на свет браслетку и надел мальчишке на руку, слегка сведя концы, чтоб она не соскользнула с его тонкого, совсем ещё детского запястья.
— Это тебе, — лаконично сказал он и потрепал мальчишку по плечу.
Фриц с интересом покосился на браслет, пересчитал подвески. Их оказалось девять.
— А зачем? — спросил он.
— Так надо. Постарайся не терять.
Ялке он ничего не соизволил объяснить. Та не настаивала.
Сейчас она смотрела и вспоминала. Но Фриц ничего этого не помнил и не знал. Он не знал, что его в последний миг вернули с дороги, с которой мало кто обратно возвращался. Он просто стоял и радовался бытию. Снег ослеплял. Дневное солнце серебрилось искрами. Безоблачное небо было синим и прозрачным. Фриц посмотрел на скалы со стеклянным водопадом, на тропинки, на застывшую чашу родника, на голые деревья, окантованные снегом, и на сосны, хоть зелёные, но тоже в снежной шубе, на большое кряжистое дерево, стоящее отдельно, и решил, что здесь совсем неплохо. Дом был просторный, длинный, с сараем и большим запасом дров. На душе у Фрица сделалось вдруг удивительно легко и тихо. Он вдохнул полной грудью, закашлялся, плотнее запахнулся в одеяло и развернулся лицом к двери. Увидел, что Ялка смотрит на него, слегка смутился, но потом вызывающе поднял взгляд. Критически осмотрел дверной косяк, достал из рукава Вервольфа, примерился и двумя уверенными вертикальными движениями вырезал на потемневшем дереве значок из азбуки бродяг — косой шеврон «V».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120