Сдаться осаждённые не пожелали, и в ход опять пошло бревно. Так продолжалось больше часа. Юный монах молча стоял в стороне и то ли молился, то ли — просто наблюдал. Наконец кузен Mapсель демонстративно плюнул и отковылял назад в кабак, да и остальным собравшимся всё это тоже начало надоедать, как вдруг течение событий резко поменяло ход.
Все так привыкли к грохоту бревна, что как-то пропустили миг, когда дверь ухнула в последний раз, как гулкий барабан, и улетела внутрь. Мгновение царила тишина, потом собравшиеся ахнули и подались вперёд, напрыгивая друг на друга. «Cargate todo!» — закричал монах.
Испанцы мигом бросили ненужное теперь бревно и замахали на людей руками: «Назад! С ума сошли? Назад!» Схватили алебарды. Маленький отрядец ощетинился, как ёж, и лишь один солдат — худой и малорослый парень с жидкой бородёнкой, спокойно и без суеты нацеливал в дверной проём большую аркебузу. Аксельбант фитиля тихо тлел в зажиме серпентина.
Народ загомонил, потом утих, напряжённо ожидая продолжения. Монах отступил на два шага. Остановился.
— Именем Короля, — начал он, — приказываю вам, еретики, выйти и сдаваться! Иначе же…
Что случится, если будет «иначе», он не успел договорить. Из глубины заброшенного дома вдруг донёсся хриплый вой, от которого солдаты вздрогнули и разом подались назад. Затем на пороге показался травник — высокий, угловатый и слегка сутулый малый лет тридцати с колючими глазами, рыжий и взъерошенный, как ведьмина метла, что было мочи раздувающий меха волынки. Выглядело это дико и неправдоподобно, но совсем не страшно, тем более теперь, когда источник дьявольского шума получил вполне земное объяснение. Рутгер покопался в памяти, невольно сравнивая, соответствует ли травник описанию, которое у Рутгера имелось.
Травник соответствовал.
Стражники приободрились и подняли алебарды. А потом — потом Рутгер перестал соображать.
Потому что ноги сами вдруг пустились в пляс.
И не только у него.
Бывает так, что ты сидишь, к примеру, там, на свадьбе. Всё — никакой уже, а музыканты жарят, как из пушки — волынки, скрипки, дудки, rommel-pot, все гости пляшут, как ужаленные, и у тебя нога сама собою отбивает такт. Тут не захочешь, а пойдёшь плясать! Потом не вспомнишь ни мелодии, ни ритма, а только — эту пятку разнесчастную свою, которая всё тело тянет за собой, да хмель в башке, притопы да прихлопы — жги, гуляй! — однажды пляшем!
Да-а…
Примерно то же самое творил сейчас своей волынкой травник. Только это было гораздо сильнее. В сто раз, в двести. В сорок сороков.
Музыка ударила в голову, как старое вино. Безумный хоровод столкнул и закружил собравшихся, перемешал толпу в нелепом танце, как костяшки домино. Сопротивляться не было ни силы, ни желания. Кто порезвей и поумней, — хватали подвернувшихся под руку женщин. Те не сопротивлялись. Плясали латники, зеваки, обыватели, щупленький испанский стражник уронил на землю аркебузу; и даже монах отплясывал какую-то нелепую сегидилью, бесстыдно задирая рясу и вздымая липкий снег подошвами смолёных башмаков…
А травник шёл вперед и всё играл, таща танцоров за собой, как тот Мартин с волшебным гусем. Рутгер смутно вспоминал потом, что за спиной у травника ещё как будто кто-то шёл, маячил кто-то, двое или трое, но у него не получилось разглядеть, кто это и сколько их там.
Кто-то кричал, кто-то плакал, кто-то смеялся. Заколдованный поток безумной пляски тёк по улицам по направлению к воротам, как весенняя река, захватывая всех, кто попадался на пути. До юго-западных ворот добралась уже целая толпа. Кто их открыл, ворота, и когда, осталось тоже неизвестным — городские стражники потом нигде не обнаружили своих ключей, и пришлось заказывать новые. У городских слесарей был из-за этого маленький праздник.
За городскими стенами, едва лишь миновали створ ворот, Лис бросил волынку на снег, снял шляпу — раскрасневшийся, весёлый, — шутовски откланялся ночным танцорам, расхохотался, и через миг исчез в ночной кромешной темноте.
А волынка продолжал играть сам по себе! Сначала — так, будто ничего не случилось, но с каждою минутою — всё медленней и тише. Пляска тоже медленно, но верно затихала. Последнее, что помнил Рутгер в этой серой пелене, был взгляд парнишки-монашека — серьёзный, очень грустный и сосредоточенный. Мальчишка был единственный, кто не поддался чарам травника, и просто шёл за всеми следом, будучи не в силах что-то предпринять. Шёл и глядел себе под ноги.
Потом музыка утихла. Запыхавшиеся стражники метнулись в ночь на поиски беглецов, но возвратились ни с чем. Волынку осторожно подобрали, предварительно проткнув её мечом, и брат Себастьян распорядился развести большой костёр и сжечь в огне бесовский самогуд.
Рутгер вдруг почувствовал, как кто-то тронул его за плечо, и обернулся.
За спиной стояла та самая девушка с арбалетом, с которой он разговаривал утром. Правда, сейчас она была без арбалета.
— А ты, оказывается, хорошо пляшешь, — тихо сказала она и посмотрела травнику вослед. Отбросила чёлку с высокого лба. — Я не стану его убивать.
И улыбнулась.
Рутгер несколько опешил: встретить её здесь он никоим образом не ожидал. Он посмотрел на стражу, на монахов, на пылающий костёр, обернулся вновь: «А как же…», и осёкся.
Сзади не было никого. Только темнота и снежная равнина.
И ещё — как будто кто-то где-то далеко насвистывает эту самую мелодию, которая заставила плясать всех любопытных горожан.
И пятка вновь сама собою отбивает такт.
Рутгер закрыл рот. Постоял, молча глядя в угасающий костёр, потом повернулся и пошёл домой. Ему нужно было подумать. Одно он, впрочем, знал наверняка: эту загадку ему сегодня было нипочём не разгадать.
Нипочём.
— Так ты поэтому играл, там, на поляне? Травник покивал, не оборачиваясь, повертел в руках большой нерасколотый чурбак, и подбросил его в угасающий камин. Пламя недоверчиво помедлило, лизнуло крохотными язычками неожиданный подарок, потом вдруг разом вспыхнуло и с жадостным треском набросилось на смолистое дерево. Красные язычки осветили всё вокруг.
Травник и девушка сидели в старом доме рудокопов. Недавний танец на ночной поляне сделался как сон, как выдумка, как давнее видение, и если бы не шаловливый зуд в ногах, то Ялка бы подумала, что это ей примнилось. «Наверное, вот так это и бывает, когда чужие попадают на бесовский шабаш, пляшут там всю ночь, а после просыпаются, усталые, как загнанные кони, и не могут ничего понять и вспомнить, что же с ними приключилось», — вдруг подумала она. Подумала — и поразилась: ещё два месяца тому назад подобные мысли вызвали бы в ней испуг и чувство отторжения. Наверное, она бы даже пошла к священнику спросить совета и покаяться. Но теперешняя Ялка, заглянувшая в глаза высокому, уже совсем иначе думала о том, что происходит в этом мире.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120
Все так привыкли к грохоту бревна, что как-то пропустили миг, когда дверь ухнула в последний раз, как гулкий барабан, и улетела внутрь. Мгновение царила тишина, потом собравшиеся ахнули и подались вперёд, напрыгивая друг на друга. «Cargate todo!» — закричал монах.
Испанцы мигом бросили ненужное теперь бревно и замахали на людей руками: «Назад! С ума сошли? Назад!» Схватили алебарды. Маленький отрядец ощетинился, как ёж, и лишь один солдат — худой и малорослый парень с жидкой бородёнкой, спокойно и без суеты нацеливал в дверной проём большую аркебузу. Аксельбант фитиля тихо тлел в зажиме серпентина.
Народ загомонил, потом утих, напряжённо ожидая продолжения. Монах отступил на два шага. Остановился.
— Именем Короля, — начал он, — приказываю вам, еретики, выйти и сдаваться! Иначе же…
Что случится, если будет «иначе», он не успел договорить. Из глубины заброшенного дома вдруг донёсся хриплый вой, от которого солдаты вздрогнули и разом подались назад. Затем на пороге показался травник — высокий, угловатый и слегка сутулый малый лет тридцати с колючими глазами, рыжий и взъерошенный, как ведьмина метла, что было мочи раздувающий меха волынки. Выглядело это дико и неправдоподобно, но совсем не страшно, тем более теперь, когда источник дьявольского шума получил вполне земное объяснение. Рутгер покопался в памяти, невольно сравнивая, соответствует ли травник описанию, которое у Рутгера имелось.
Травник соответствовал.
Стражники приободрились и подняли алебарды. А потом — потом Рутгер перестал соображать.
Потому что ноги сами вдруг пустились в пляс.
И не только у него.
Бывает так, что ты сидишь, к примеру, там, на свадьбе. Всё — никакой уже, а музыканты жарят, как из пушки — волынки, скрипки, дудки, rommel-pot, все гости пляшут, как ужаленные, и у тебя нога сама собою отбивает такт. Тут не захочешь, а пойдёшь плясать! Потом не вспомнишь ни мелодии, ни ритма, а только — эту пятку разнесчастную свою, которая всё тело тянет за собой, да хмель в башке, притопы да прихлопы — жги, гуляй! — однажды пляшем!
Да-а…
Примерно то же самое творил сейчас своей волынкой травник. Только это было гораздо сильнее. В сто раз, в двести. В сорок сороков.
Музыка ударила в голову, как старое вино. Безумный хоровод столкнул и закружил собравшихся, перемешал толпу в нелепом танце, как костяшки домино. Сопротивляться не было ни силы, ни желания. Кто порезвей и поумней, — хватали подвернувшихся под руку женщин. Те не сопротивлялись. Плясали латники, зеваки, обыватели, щупленький испанский стражник уронил на землю аркебузу; и даже монах отплясывал какую-то нелепую сегидилью, бесстыдно задирая рясу и вздымая липкий снег подошвами смолёных башмаков…
А травник шёл вперед и всё играл, таща танцоров за собой, как тот Мартин с волшебным гусем. Рутгер смутно вспоминал потом, что за спиной у травника ещё как будто кто-то шёл, маячил кто-то, двое или трое, но у него не получилось разглядеть, кто это и сколько их там.
Кто-то кричал, кто-то плакал, кто-то смеялся. Заколдованный поток безумной пляски тёк по улицам по направлению к воротам, как весенняя река, захватывая всех, кто попадался на пути. До юго-западных ворот добралась уже целая толпа. Кто их открыл, ворота, и когда, осталось тоже неизвестным — городские стражники потом нигде не обнаружили своих ключей, и пришлось заказывать новые. У городских слесарей был из-за этого маленький праздник.
За городскими стенами, едва лишь миновали створ ворот, Лис бросил волынку на снег, снял шляпу — раскрасневшийся, весёлый, — шутовски откланялся ночным танцорам, расхохотался, и через миг исчез в ночной кромешной темноте.
А волынка продолжал играть сам по себе! Сначала — так, будто ничего не случилось, но с каждою минутою — всё медленней и тише. Пляска тоже медленно, но верно затихала. Последнее, что помнил Рутгер в этой серой пелене, был взгляд парнишки-монашека — серьёзный, очень грустный и сосредоточенный. Мальчишка был единственный, кто не поддался чарам травника, и просто шёл за всеми следом, будучи не в силах что-то предпринять. Шёл и глядел себе под ноги.
Потом музыка утихла. Запыхавшиеся стражники метнулись в ночь на поиски беглецов, но возвратились ни с чем. Волынку осторожно подобрали, предварительно проткнув её мечом, и брат Себастьян распорядился развести большой костёр и сжечь в огне бесовский самогуд.
Рутгер вдруг почувствовал, как кто-то тронул его за плечо, и обернулся.
За спиной стояла та самая девушка с арбалетом, с которой он разговаривал утром. Правда, сейчас она была без арбалета.
— А ты, оказывается, хорошо пляшешь, — тихо сказала она и посмотрела травнику вослед. Отбросила чёлку с высокого лба. — Я не стану его убивать.
И улыбнулась.
Рутгер несколько опешил: встретить её здесь он никоим образом не ожидал. Он посмотрел на стражу, на монахов, на пылающий костёр, обернулся вновь: «А как же…», и осёкся.
Сзади не было никого. Только темнота и снежная равнина.
И ещё — как будто кто-то где-то далеко насвистывает эту самую мелодию, которая заставила плясать всех любопытных горожан.
И пятка вновь сама собою отбивает такт.
Рутгер закрыл рот. Постоял, молча глядя в угасающий костёр, потом повернулся и пошёл домой. Ему нужно было подумать. Одно он, впрочем, знал наверняка: эту загадку ему сегодня было нипочём не разгадать.
Нипочём.
— Так ты поэтому играл, там, на поляне? Травник покивал, не оборачиваясь, повертел в руках большой нерасколотый чурбак, и подбросил его в угасающий камин. Пламя недоверчиво помедлило, лизнуло крохотными язычками неожиданный подарок, потом вдруг разом вспыхнуло и с жадостным треском набросилось на смолистое дерево. Красные язычки осветили всё вокруг.
Травник и девушка сидели в старом доме рудокопов. Недавний танец на ночной поляне сделался как сон, как выдумка, как давнее видение, и если бы не шаловливый зуд в ногах, то Ялка бы подумала, что это ей примнилось. «Наверное, вот так это и бывает, когда чужие попадают на бесовский шабаш, пляшут там всю ночь, а после просыпаются, усталые, как загнанные кони, и не могут ничего понять и вспомнить, что же с ними приключилось», — вдруг подумала она. Подумала — и поразилась: ещё два месяца тому назад подобные мысли вызвали бы в ней испуг и чувство отторжения. Наверное, она бы даже пошла к священнику спросить совета и покаяться. Но теперешняя Ялка, заглянувшая в глаза высокому, уже совсем иначе думала о том, что происходит в этом мире.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120