— Погодите, сын мой, — послышался вдруг мягкий, даже какой-то вкрадчивый голос с испанским акцентом. — Дайте, я с ним сам поговорю.
— Только не подходите близко к двери, святой отец, — пробурчал десятник, — а то ещё как саданёт через неё из аркебузы прямо в вас… От этих гёзов всего можно ожидать.
Жуга с интересом поднял голову.
— Это что-то новенькое, — пробормотал он, не переставая орудовать иглой. — уж не тот ли это монах, о котором ты мне говорил, а?
Он вопросительно взглянул на Золтана. Тот пожал плечами. Ничего не ответил.
— Ты слышишь меня? — позвал этот новый голос из-за двери. — Ты, Жуга по прозвищу Лис? Я знаю, что ты здесь и что ты меня слышишь. Я — брат Себастьян, монах святого ордена братьев-проповедников, и я представляю здесь власть его святейшества Папы Римского и святую инквизицию. Jussu regis я требую, чтобы ты открыл дверь и добровольно сдался нам на милость Божию и короля.
Травник завязал узелок, откусил свисающую нитку и выплюнул её в огонь. Смола вспыхнула. Жуга вытер губы рукавом, критически осмотрел и подёргал готовый шов, кивнул и начал новый.
— Не открою, — громко и ясно сказал он. (Золтан выругался.) — Я законопослушный гражданин и житель города, — продолжил травник. — И я плачу налоги магистрату не затем, чтоб всякие мерзавцы врывались в мой дом. И потом, ты говоришь, что ты священник. Но откуда мне знать, взаправду ты монах, или только сказался мне таким?
— А ты открой дверь, вот сам и убедишься.
— Нет, господин хороший, не открою. Нипочём.
— Почему же?
— Не хочу. Я в городе, и я тебе не серв. Имею право.
— Но это же нелепо! — кажется, монах за дверью неподдельно изумился. — Я слышу голос учёного человека, ты же не простолюдин, ты должен понимать: дом окружён людьми, мы уже вызвали городскую стражу, уйти у вас не получится!
— Человек всегда имеет возможность уйти.
— Имей ввиду: сейчас нам принесут бревно. Будет лучше, если ты откроешь дверь и сдашься сам на милость Божию, чем если мы её сломаем.
— Virtus ariete forlior, — сказал Жуга. Возникла пауза.
— Почему ты так упрямишься? — тихо спросил голос за дверью.
— Видишь ли, монах, — сказал Жуга, — я не доверяю людям, которые во имя каких-то высоких убеждений грабят, жгут и убивают. Если вы творите правое дело, почему — неправыми средствами?
— Все эти слова — всего лишь софистика. Здесь неподходящее время и место для философского диспута, Лис.
— О, да! — в голосе травника послышалась неприкрытая насмешка. — И я даже знаю, где бы ты хотел его продолжить… Как, ты сказал, твоё имя?
— Меня зовут Себастьян.
— Ты иезуит?
— Доминиканец.
— Пёс Господень, — тихо, будто про себя отметил травник; голос едва заметно дрогнул. — Так вот, монах, — продолжил он уже громче. — Бог — это совсем не то, что ты думаешь. Святым отцом зовёшься ты, брат Себастьян, но в тебе нет ничего святого. Злом нельзя творить добро, как нельзя мучить ребёнка. Для меня добро — это добро и ни что иное прочее. Неправое дело творят только неправые люди. Ты творишь зло во имя Божие. Так почему я должен тебе верить? «Отойди от меня, творящий беззаконие».
— Кто ты такой, ничтожный, чтоб судить Его дела? — возразил голос за дверью. — Было сказано: «Что высоко у людей, то мерзость перед богом» и ещё: «Вынь прежде бревно из твоего глаза».
— «Не может древо доброе приносить плоды худые, ни древо худое приносить плоды добрые», — мгновенно отозвался травник. — «По плодам их узнаете их». Плоды твоих трудов, монах, висят по всей стране.
Пальцы его двигались с лихорадочной быстротой, иголка так и мелькала в руках; он уже несколько раз глубоко укололся, меховое брюхо волынки покрыли кровавые пятна. Это было странно и нелепо, всё, что здесь сейчас происходило: этот дом, Жуга, латающий волынку, голоса солдат за дверью… Травник словно бы нарочно дразнил гусей и увязал всё глубже в этой ужасающей полемике. Он как будто принял какое-то решение, для него очень важное, и теперь с твердолобостью горца двигался к этой неведомой цели. Ход мыслей Золтана не поспевал за ним; зачем Жуга всё это делает, было ему совершенно непонятно. Однако отвертеться им троим теперь не удалось бы при всём желании.
А впрочем, вдруг подумалось ему, так и так — не удалось бы.
— Кто имеет уши слышать, да слышит, — продолжил между тем свои увещевания брат Себастьян. — Я вижу, ты знаком с Писанием. Тогда ты понимаешь, что сам вынуждаешь меня идти на жестокость. «Почему вы не понимаете речи моей?» — вопрошал иудеев Иисус, и отвечал же им так: «Потому что не можете слышать слова Моего». Если человек стал глух душой ко слову Божию, то что могу поделать я? Ведь сказано: «Если же раб тот, будучи зол, скажет в сердце своём: „Не скоро придёт господин мой“, и начнёт бить товарищей своих и есть и пить с пьяницами, — то придёт господин раба того в тот день, в который он не ожидает, и в час, в который он не думает, и рассечёт его, и подвергнет его одной участи с лицемерами; там будет плач и скрежет зубовный.»
— Это только вы видите в своей пастве рабов, а вовсе не бог, священник, — ответил на это Лис. — Он звал своих прихожан, тех, кого он учил, друзьями: «Вы друзья мои, я уже не называю вас рабами, ибо раб не знает, что делает господин его». Вы учитесь, так почему вы всё ещё рабы?
— Что же тогда свято для тебя, если не бог?
— Жизнь, — сказал Жуга, в который раз осматривая волынку. — А для тебя, похоже, смерть.
— Спасение души важнее смерти, — возразил ему монах. — Мы не просто пастыри, мы врачи, хирурги. Та боль, которой ты меня так попрекаешь, исцеляющая боль. Бо сказано: «Сберёгший душу свою, потеряет её; а потерявший душу свою ради Меня сбережёт её».
— Ну да, монах, ну да. А смерть — важнее жизни. ergo: чтобы спасти человека, надо прежде убить человека. Ты говоришь: «chirurgus sum», но за ножом хирурга следует выздоровление. А за твоим — что?
— Мы врачуем души… — начал было монах.
— …и уничтожаете тела, — безжалостно закончил травник. — Не говори такие вещи лекарю, монах. Смерть — это совсем не то, что ты о ней думаешь. Я знаю её слишком хорошо, я столько жизней вырвал из её клешней, что она меня уже, наверно, ненавидит. Убивая, ты никого не спасёшь. Себастьян?
— Что?
— Нам нипочём друг друга не переубедить. Твой бог — это не мой бог. Тот бог, каким ты его себе представляешь, в моём понимании — мой злейший враг.
За дверью долго молчали.
— Я не знал, что всё зашло так далеко, что ты так глубоко увяз в трясине зла, — сказал, наконец, отец
Себастьян. Голос его был полон горечи. — Его величество король милостив. Ты ещё мог бы получить прощение.
— Я не слыхал ещё, чтобы король кого-нибудь простил, — отрывисто бросил травник. — Он слишком любит нас, простых фламандцев, чтобы просто так отказываться от наших денег и от нашего имущества.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120