За домом, у задней двери в сугробе лежал Анхель, мёртвый и уже остывший. А грудь его…
Грудь его была разворочена пулей.
— Проклятие, — Родригес опустился перед ним на колени. — Как же ты так?.. Как же ты, hombre… Ну, как же ты так?!
— Не бяжется здесь чего-то, — мрачно заявил Хосе-Фернандес. — Ведь не стреляли же б него из пули-то, так, одна бидимость, а глянь-ка — помер… Не иначе, и бпрямь колдобанье.
Как всегда в минуты острого душевного волненья каталонец путал «б» и «в». Смеяться над этим никто не решился. Мануэль угрюмо молчал. Молчала и пленённая девица.
Санчес между делом основательно пошарился по сундукам, под нарами, стащил с полки большущий железный фонарь, потряс его — проверить, есть ли там масло, удовлетворённо кивнул и вознамерился забрать с собой.
— Санчес, — необычно холодно сказал Родригес.
— А?
— Поставь его. Зажги и поставь на стол. И ничего не трогай в этом сатанинском гнезде.
— Какого дьявола, Аль! Я же только…
— Поставь, я сказал! — рявкнул тот. — Хватит нам одного Анхеля! Вообще, нельзя здесь брать ничего! Здесь надо всё пожечь, — решительно подвёл он итог и с отвращеньем сплюнул на пол. — Как следует прожарить это место. Это добром не кончится, если всё как есть оставить.. Аду — адово, огонь — огню. Я прав или не прав, святой отец?
— Пожалуй, прав, — согласился тот.
— Что же вы тогда тут кашу жрали? А? — спросил его Хосе-Фернандес.
Родригес побледнел, как будто лишь сейчас об этом вспомнил, бросил алебарду на пол, зажал руками рот и выскочил наружу.
Брат Себастьян покачал головой и повернулся к Санчесу, который оказался крепче нервами.
Или желудком.
— Неплохо было бы заполучить какие-нибудь доказательства волшебства, — сказал монах. — Вот что, друг Алехандро, собери-ка вон с той с полки все эти штуки, только осторожно, не уколись: с алхимика вполне могло бы статься напитать их каким-нибудь ядом… Остальное… Да. Пожалуй, сам дом надо сжечь. А ты что скажешь, Томас?
Молодой монах кивнул. Он до сих пор пребывал в каком-то полусне и ничего не говорил.
Воцарилось молчание. Слышно было, как на улице тошнит Родригеса. Все теперь смотрели на Мануэля, точнее, на его оружие — изящный меч, полуторный, похожий на кончар.
— Чего вы на меня все так уставились? — угрюмо набычился Мануэль. — Меч не отдам: это мой трофей, мои деньги. И потом, сталь — всегда сталь; хорошему оружию всё равно, кому служить.
Возражений не последовало.
Травник, однако, и вправду исчез бесследно, только на пороге хижины валялись ножны от меча. Мануэль подобрал их и после недолгой возни с подгонкой ремешков приладил у себя на поясе. Памятуя речи Смитте, четверо испанцев и немец осмотрели всё вокруг, ища следов, которые упоминал сумасшедший толстяк, но было темно, да и снег вокруг был так истоптан ими же самими, что разглядеть что-либо было затруднительно.
— Как бы то ни было, а этот Смитте говорит правду, — сказал Мануэль. — Кто-то был здесь и унёс с собою тело. С такими ранами не ходят, я своё оружие знаю. Когда я брал его меч, этот парень был мёртв, как гентская ветчина.
— Но не улетел же он!
— Может, это тот летучий ублюдок его утащил? — предположил Родригес и посмотрел в затянутое дымкой небо. — Кстати, что это была за тварь?
— Не знаю, — Мануэль покачал головой. — Похож на человека. Маленький, пухлый, лицо щекастое, как груша. Наверное, какой-то местный el duende. Я его почти не разглядел, а вы?
— Разглядели бы, тогда б не спрашивали… да…
— Да разбе он летал? — поскрёб в затылке Хосе-Фернандес. — Летать могут только ангелы. И птицы. Не походил же он на ангела! Наверное, скачался на берёбке с дереба, бсего-то и делоб. Берёбку надо поискать…
Верёвки, тем не менее, не нашли. Зато нашли те самые два башмака и шляпу. И шляпа и башмаки оказались чудовищно тяжёлыми. Мануэль залез ладонью внутрь, пощупал, взрезал ножом и отодрал подкладку.
— Глядите-ка, святой отец! — позвал он, поворачивая башмак к лунному свету. — Да тут свинец внутри! Фунта по два в каждом, не меньше.
Все по очереди подержали ботинок в руках.
— Бесовщина какая-то… Зачем это ему было нужно?
— Надо бы девку спытать, — сказал Киппер. — Вдруг она чего расскажет.
— Расскажет, дожидайтесь, — буркнул Санчес. — Вон какие зенки бесстыжие. Упрямая… Я эту породу знаю. Помню, у меня была такая. Мы тогда стояли лагерем в северной Гранаде…
— Дурак ты, Алехандро. Дурак, и сын дурака.
— Это почему это я — дурак?
— В пыточных подвалах все говорят. — Родригес сплюнул на снег, достал из кармана жгут кручёного табака, с отвращением посмотрел на него и засунул обратно. Вздохнул. — Нет, но Анхель, Анхель… Кто ж мог его так зацепить? Мануэль! — окликнул он арекбузира. — А ты точно уверен, что не промахнулся?
— Уверен, — мрачно отозвался тот.
— А если ты… ну, в смысле, если это ты Анхеля…
— Альфонсо, ты с ума сошёл: не мог же я пробить навылет эту халупу!
Родригес почесал в затылке.
— Да, пожалуй, что не мог…
Солдаты ещё раз обыскали хижину, не нашли в ней для себя ничего ценного, разломали пару лежаков, связали из них носилки, уложили сверху труп Анхеля, взгромоздили всё это дело на плечи и двинулись прочь. Тащить на верёвке пленницу доверили Михелю. Заночевать в проклятой хижине даже никто и не помыслил.
Ночь расцвела горячим заревом пожара.
А когда они под утро добрались до первого распадка и разбили лагерь, то погасло и оно.
В этом городе цвет, и свет фонарей,
Всё готовит на подвиг, на войну.
В этом месяце дождь ложится на снег
Грохот барабана рождает тишину…
Злобный дождь оплакивал кончину февраля и моросил, почти не переставая. Нудно моросил — сопливо, холодно и грязно. Три дня пути спутались для Ялки в серую кудель разбитых ног, затёкших рук, холодной сырости, солдатской ругани и пустоты. В первую очередь — пустоты. Сил сдерживать её у Ялки больше не было. Тот, ради кого она жила и заставляла себя жить, был уничтожен. Неизбежное свершилось. Пустота проклюнулась, прорвала оболочку, вылезла, как майская гусеница, ощеривая чёрные крючки зубов, и принялась въедаться в душу, как в зелёный, только-только распустившийся листок.
Такое уже было. Сначала — мама, потом — семья…
Потом — она сама.
Потом был травник, рядом с которым Ялка снова захотела жить.
Но теперь всё было кончено. Совсем. Сплющенный талер из ствола испанской аркебузы убил не только травника и белокурого солдата. Он убил и её.
Только умирала Ялка в сто раз медленней и в десять раз больней. Поэтому ей было всё равно, что с нею будет и куда её ведут. Она шла в никуда. Губы её шевелились.
Здесь луна решает,
какой звезде сегодня стоит упасть.
Здесь мои глаза не видят, чем она больна.
Моё тело — уже не моё,
только жалкая часть,
Жалкая надежда.
Но во мне всегда жила — Истерика!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120