Уверен, что с тобою это не может случиться: твой
здравый смысл и твое хорошее поведение были для меня до сих пор
надежной гарантией твоего будущего. Только веди себя в Париже
так, как вел до сих пор, и пребывание твое там сделает тебя
таким, каким я всегда хотел тебя видеть, настолько приблизив к
совершенству, насколько возможно для человека к нему
приблизиться.
Прощай, мой дорогой; не забывай писать мне раз в неделю,
не как к отцу, а со всей откровенностью, как к другу.
LXVI
Лондон, 28 января 1751 г.
Милый друг,
На этих днях мне прислали счет, якобы переведенный тобою
на мое имя; я не сразу решился его оплатить, и не из-за суммы,
а потому, что ты не прислал мне авизо, что всегда делается в
подобных случаях, главным же образом потому, что не нашел на
нем твоей подписи. Лицо, предъявившее мне этот счет, предложило
тогда взглянуть на него еще раз, сказав, что подпись твоя на
нем есть; тогда я проверил все и с помощью лупы установил: то,
что я первоначально принял за чью-то обыкновенную пометку, в
действительности было твоей подписью, нацарапанной самым плохим
и мелким почерком, какой мне довелось видеть в жизни. Так плохо
я при всем старании написать не могу, но выглядело оно
приблизительно так: ^^"//й" "^г -- *<-^уг--"" Счет я все же
рискнул оплатить, хотя, по правде говоря, мне легче было бы
лишиться этих денег, чем знать, что ты так расписываешься. У
каждого дворянина и у каждого делового человека своя
определенная подпись, которой он никогда не меняет, дабы ее
всегда легко можно было узнать и нелегко подделать, и
подписывают все обычно несколько крупнее, чем пишут, твоя же
подпись была и мельче, и хуже твоего обычного почерка. И вот я
стал думать о том, какие печальные недоразумения может повлечь
за собою привычка писать так худо.
Например, если бы ты написал что-нибудь таким почерком и
послал в канцелярию государственного секретаря, письмо твое
немедленно переправили бы к расшифровщику, решив, что оно
содержит секретнейшие сведения, которые рядовому чиновнику
нельзя доверить. Если бы ты написал так какому-нибудь
археологу, тот (зная, что ты человек ученый), непременно бы
решил, что оно написано либо руническим, либо кельтским или
славянским шрифтом, и никогда бы не подумал, что это буквы
современного алфавита. А если бы ты послал хорошенькой женщине
написанную таким почерком poulet202, она бы подумала, что
письмо это и на самом деле пришло от какого-нибудь
poulailler203, а ведь, между прочим, от этого-то слова и
происходит слово poulet, ибо Генрих IV Французский любил
посылать возлюбленным billets-doux204 со своим poulailler,
якобы посылая им цыплят; вот почему эти короткие, но весьма
содержательные послания и стали называться poulets.
Я часто говорил тебе, что каждый человек, у которого есть
глаза и правая рука, может выработать какой угодно почерк; и
совершенно очевидно, что это можешь и ты, коль скоро ты отлично
умеешь писать греческим и готическим шрифтами, несмотря на то
что, когда ты занимался этими языками, учителя каллиграфии у
тебя не было. На родном же своем языке, хоть такой учитель у
тебя и был, пишешь ты из рук вон плохо, почерком, негодным ни в
делах, ни в повседневной жизни. Я отнюдь не хочу, чтобы ты
непременно писал прямыми, старательно выведенными буквами, как
пишут сами учителя каллиграфии; человек деловой должен уметь
писать быстро и хорошо, а это зависит исключительно от
практики. Поэтому я советовал бы тебе найти в Париже хорошего
учителя чистописания и позаниматься с ним какой-нибудь месяц,
-- а этого будет совершенно достаточно, -- потому что, честное
слово, красивый ясный деловой почерк гораздо важнее для тебя,
чем ты думаешь.
Ты скажешь мне, что пишешь так плохо, потому что
торопишься. На это я отвечу: а чего ради ты вообще торопишься?
Человек разумный может спешить, но он никогда ничего не делает
наспех: он знает, что все, что делается наспех, неизбежно
делается очень плохо. Он может хотеть сделать то или иное дело
возможно скорее, но он постарается тем не менее сделать его
хорошо.
Люди мелкие начинают торопиться, когда дело, за которое
они взялись, оказывается им не по плечу, -- а так оно чаще
всего и бывает; они приходят в смятение, начинают бегать,
суетиться, всем надоедать и окончательно сбиваются. Они хотят
сделать все сразу и ничего не успевают. Человек же разумный
прежде всего рассчитывает, сколько ему понадобится времени,
чтобы сделать все хорошо, и если он спешит, то это сказывается
лишь в том, что он последовательно прилагает к тому все усилия;
он старается достичь своей цели спокойно и хладнокровно и не
начинает другого дела прежде, чем не окончит первого. Понимаю,
что ты очень занят и тебе приходится заниматься множеством
самых различных вещей, но помни, было бы гораздо лучше, если бы
ты сделал хотя бы половину из них хорошо, а половину не сделал
вовсе, чем сделал все, но лишь кое-как. К тому же из тех
считанных секунд, которые ты сможешь сберечь в течение дня,
избрав себе вместо хорошего почерка плохой, никогда не
соберется ничего значительного, что могло бы вознаградить тебя
за бесчестие и насмешки, которые ты навлечешь на себя, если
будешь писать каракулями, наподобие какой-нибудь уличной девки.
Суди теперь сам: если твой отменно плохой почерк показался
нелепостью даже мне, то как же на него посмотрят другие, у
которых нет такого пристрастия к тебе, какое есть у меня.
Был такой папа, кажется это был папа Киги, которого
высмеивали как раз за то, что он уделял много внимания мелочам,
а в больших делах ничего не смыслил, почему его и прозвали
maximus in minimis и minimus in maximise205. Почему? Да потому,
что он занимался мелочами тогда, когда надо было делать
важнейшие дела. В настоящий период твоей жизни и при твоем
положении тебе приходится заниматься только мелочами и у тебя
должно войти в привычку делать их хорошо, чтобы потом, когда
тебе придется думать о более значительных вещах, мелочи эти
ничем не могли бы тебя отвлечь. Привыкни сейчас писать хорошо,
для того чтобы впоследствии, когда тебе придется писать королям
и министрам, ты мог бы думать только о том, что ты пишешь.
Научись сейчас хорошо танцевать, хорошо одеваться, хорошо
держать себя в обществе, чтобы потом совсем выкинуть все эти
мелочи из головы, чтобы все это делалось само собой, тогда,
когда это понадобится и когда тебе придется заниматься более
значительными делами.
Так как я неотступно думаю обо всем, что может иметь
отношение к тебе, мне пришла в голову одна мысль, которую я
считаю нужным высказать сейчас, для того чтобы предотвратить те
трудности, которые в противном случае могут у тебя возникнуть,
-- вот она:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106
здравый смысл и твое хорошее поведение были для меня до сих пор
надежной гарантией твоего будущего. Только веди себя в Париже
так, как вел до сих пор, и пребывание твое там сделает тебя
таким, каким я всегда хотел тебя видеть, настолько приблизив к
совершенству, насколько возможно для человека к нему
приблизиться.
Прощай, мой дорогой; не забывай писать мне раз в неделю,
не как к отцу, а со всей откровенностью, как к другу.
LXVI
Лондон, 28 января 1751 г.
Милый друг,
На этих днях мне прислали счет, якобы переведенный тобою
на мое имя; я не сразу решился его оплатить, и не из-за суммы,
а потому, что ты не прислал мне авизо, что всегда делается в
подобных случаях, главным же образом потому, что не нашел на
нем твоей подписи. Лицо, предъявившее мне этот счет, предложило
тогда взглянуть на него еще раз, сказав, что подпись твоя на
нем есть; тогда я проверил все и с помощью лупы установил: то,
что я первоначально принял за чью-то обыкновенную пометку, в
действительности было твоей подписью, нацарапанной самым плохим
и мелким почерком, какой мне довелось видеть в жизни. Так плохо
я при всем старании написать не могу, но выглядело оно
приблизительно так: ^^"//й" "^г -- *<-^уг--"" Счет я все же
рискнул оплатить, хотя, по правде говоря, мне легче было бы
лишиться этих денег, чем знать, что ты так расписываешься. У
каждого дворянина и у каждого делового человека своя
определенная подпись, которой он никогда не меняет, дабы ее
всегда легко можно было узнать и нелегко подделать, и
подписывают все обычно несколько крупнее, чем пишут, твоя же
подпись была и мельче, и хуже твоего обычного почерка. И вот я
стал думать о том, какие печальные недоразумения может повлечь
за собою привычка писать так худо.
Например, если бы ты написал что-нибудь таким почерком и
послал в канцелярию государственного секретаря, письмо твое
немедленно переправили бы к расшифровщику, решив, что оно
содержит секретнейшие сведения, которые рядовому чиновнику
нельзя доверить. Если бы ты написал так какому-нибудь
археологу, тот (зная, что ты человек ученый), непременно бы
решил, что оно написано либо руническим, либо кельтским или
славянским шрифтом, и никогда бы не подумал, что это буквы
современного алфавита. А если бы ты послал хорошенькой женщине
написанную таким почерком poulet202, она бы подумала, что
письмо это и на самом деле пришло от какого-нибудь
poulailler203, а ведь, между прочим, от этого-то слова и
происходит слово poulet, ибо Генрих IV Французский любил
посылать возлюбленным billets-doux204 со своим poulailler,
якобы посылая им цыплят; вот почему эти короткие, но весьма
содержательные послания и стали называться poulets.
Я часто говорил тебе, что каждый человек, у которого есть
глаза и правая рука, может выработать какой угодно почерк; и
совершенно очевидно, что это можешь и ты, коль скоро ты отлично
умеешь писать греческим и готическим шрифтами, несмотря на то
что, когда ты занимался этими языками, учителя каллиграфии у
тебя не было. На родном же своем языке, хоть такой учитель у
тебя и был, пишешь ты из рук вон плохо, почерком, негодным ни в
делах, ни в повседневной жизни. Я отнюдь не хочу, чтобы ты
непременно писал прямыми, старательно выведенными буквами, как
пишут сами учителя каллиграфии; человек деловой должен уметь
писать быстро и хорошо, а это зависит исключительно от
практики. Поэтому я советовал бы тебе найти в Париже хорошего
учителя чистописания и позаниматься с ним какой-нибудь месяц,
-- а этого будет совершенно достаточно, -- потому что, честное
слово, красивый ясный деловой почерк гораздо важнее для тебя,
чем ты думаешь.
Ты скажешь мне, что пишешь так плохо, потому что
торопишься. На это я отвечу: а чего ради ты вообще торопишься?
Человек разумный может спешить, но он никогда ничего не делает
наспех: он знает, что все, что делается наспех, неизбежно
делается очень плохо. Он может хотеть сделать то или иное дело
возможно скорее, но он постарается тем не менее сделать его
хорошо.
Люди мелкие начинают торопиться, когда дело, за которое
они взялись, оказывается им не по плечу, -- а так оно чаще
всего и бывает; они приходят в смятение, начинают бегать,
суетиться, всем надоедать и окончательно сбиваются. Они хотят
сделать все сразу и ничего не успевают. Человек же разумный
прежде всего рассчитывает, сколько ему понадобится времени,
чтобы сделать все хорошо, и если он спешит, то это сказывается
лишь в том, что он последовательно прилагает к тому все усилия;
он старается достичь своей цели спокойно и хладнокровно и не
начинает другого дела прежде, чем не окончит первого. Понимаю,
что ты очень занят и тебе приходится заниматься множеством
самых различных вещей, но помни, было бы гораздо лучше, если бы
ты сделал хотя бы половину из них хорошо, а половину не сделал
вовсе, чем сделал все, но лишь кое-как. К тому же из тех
считанных секунд, которые ты сможешь сберечь в течение дня,
избрав себе вместо хорошего почерка плохой, никогда не
соберется ничего значительного, что могло бы вознаградить тебя
за бесчестие и насмешки, которые ты навлечешь на себя, если
будешь писать каракулями, наподобие какой-нибудь уличной девки.
Суди теперь сам: если твой отменно плохой почерк показался
нелепостью даже мне, то как же на него посмотрят другие, у
которых нет такого пристрастия к тебе, какое есть у меня.
Был такой папа, кажется это был папа Киги, которого
высмеивали как раз за то, что он уделял много внимания мелочам,
а в больших делах ничего не смыслил, почему его и прозвали
maximus in minimis и minimus in maximise205. Почему? Да потому,
что он занимался мелочами тогда, когда надо было делать
важнейшие дела. В настоящий период твоей жизни и при твоем
положении тебе приходится заниматься только мелочами и у тебя
должно войти в привычку делать их хорошо, чтобы потом, когда
тебе придется думать о более значительных вещах, мелочи эти
ничем не могли бы тебя отвлечь. Привыкни сейчас писать хорошо,
для того чтобы впоследствии, когда тебе придется писать королям
и министрам, ты мог бы думать только о том, что ты пишешь.
Научись сейчас хорошо танцевать, хорошо одеваться, хорошо
держать себя в обществе, чтобы потом совсем выкинуть все эти
мелочи из головы, чтобы все это делалось само собой, тогда,
когда это понадобится и когда тебе придется заниматься более
значительными делами.
Так как я неотступно думаю обо всем, что может иметь
отношение к тебе, мне пришла в голову одна мысль, которую я
считаю нужным высказать сейчас, для того чтобы предотвратить те
трудности, которые в противном случае могут у тебя возникнуть,
-- вот она:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106