Выпрямившись во весь рост, он еле слышно прошептал:
— Наконец-то! Теперь я хозяин!
А. вслух повелительно произнес:
— В путь, господа, в путь!
И устремился вперед во весь опор через поля, в сопровождении своего отряда.
Через несколько минут он осадил коня у той самой калитки, откуда несколько часов назад вышла Галигаи. Оставив на страже и при лошадях шестерых человек, он прошел с остальными в сад.
— Монсеньор, — сказал Саэтта с присущей ему лукавой бесцеремонностью, — пока вы будете отлавливать вашу миленькую птичку в ее гнездышке, я пройдусь к воротам. Хочу узнать, что стало с Жеаном. Это единственное, что меня интересует!
Они уже подошли к башне. Кончини вместо ответа кивнул, и Саэтта небрежной походкой направился ко входу в усадьбу. Кончини же, поднявшись к спальне Бертиль, дрожащей рукой отодвинул засов.
С момента ухода Леоноры Бертиль ждала этого мгновения со стоическим спокойствием и непоколебимой решимостью. Поэтому Кончини не застал ее врасплох. Едва услышав скрежет засова, она поднялась и нащупала флакончик, спрятанный в корсаже. Теперь она была готова ко всему.
Кончини распахнул дверь ногой. В соседней комнате хохотали и перебрасывались шутками его подручные. Итак, она не могла от него ускользнуть.
Он встал прямо перед ней, не говоря ни слова, и захохотал. Этот отвратительный, мерзкий смех был ужаснее любой угрозы.
Внезапно смех смолк. Лицо Кончини исказилось гримасой, и в черных глазах зажегся огонь: притянув руку, он схватил за плечо девушку, очень бледную, но полную решимости отвергнуть мерзавца, и вскричал голосом, в котором уже не было ничего человеческого:
— Ты моя!
Бертиль не потеряла хладнокровия. Она прошептала:
— Прощай, Жеан! Прощай, жизнь! Прощай, любовь!
И быстрым, как молния, движением, прежде чем ошеломленный Кончини успел ее остановить, поднесла к губам крохотный флакончик, который дала ей Леонора, выразив при этом сожаление, что не может сделать больше.
Королевская карета, выехавшая, как мы видели, на безумной скорости из Сент-Антуанских ворот, вскоре достигла бывшей усадьбы. После покушения в Сен-Жермен-де-Пре, сорванного благодаря вмешательству Пардальяна и его сына, в карету монарха впрягли шесть лошадей, а на передке помещались двое берейторов.
Карета остановилась за вторым жилым строением в небольшом тупичке, и в тот же момент изнутри послышалось звучное восклицание с характерным гасконским акцентом:
— Клянусь Святой пятницей!
Равальяк стремительно выскочил из своего убежища. Запрыгнув на подножку кареты, он размахнулся и нанес чудовищный по силе удар. Вслед за этим убийственным выпадом раздался пронзительный вопль.
Именно это увидел и услышал подручный Кончини, поспешивший известить своего господина.
Если бы он не торопился так, то стал бы свидетелем следующей сцены. Запястье Равальяка было перехвачено на лету железной рукой, остановившей убийцу без всяких усилий. Одновременно очень спокойный голос произнес тоном горького упрека:
— Как, Жан-Франсуа? Ты хотел убить меня?
Именно Равальяк, похолодев от ужаса, и испустил тот ужасный вопль, что был принят за предсмертный крик жертвы головорезом Кончини. Ибо несчастный убийца немедля узнал не только голос; но и того, кто говорил.
Тщетно Равальяк пытался найти блуждающим взором короля: он видел перед собой Пардальяна, мертвой хваткой державшего его за запястье, Жеана Храброго, смотревшего на него с упреком, и, наконец, Эскаргаса — именно он и выкрикнул только что «Клянусь Святой пятницей», дабы никто не усомнился, что в карете находится король.
— Господин Жеан Храбрый! — рыдающим голосом вскричал Равальяк. — Проклятие лежит на мне!
Оцепенев, он глядел на Жеана безумными глазами. Пардальян отпустил его руку, уверенный, что попытки к бегству не будет. И, в самом деле, Равальяк не шелохнулся.
В этот момент показались два всадника, которых Саэтта принял за Жеана и его отца. Спешившись возле кареты, Гренгай и Каркань сбросили плащи и шляпы, взятые у обоих Пардальянов.
— Вожак,. — обратился к юноше Гренгай, — за нами следуют лучники! Они будут здесь через четверть часа.
Жеан в ответ лишь кивнул. Он отворил дверцу, и все трое вышли из кареты.. Равальяк попятился, по-прежнему не помышляя о бегстве. Он переживал момент величайшего потрясения в своей жизни. С глубоким, искренним отчаянием он повторил:
— На мне лежит проклятие! Уже второй раз я поднял кинжал на моего благодетеля!
— Неужели ты хочешь моей смерти? — спросил Жеан.
Равальяк глядел на него в изумлении, не в силах произнести ни слова. Он сумел лишь протестующе взмахнуть рукой. Тогда Жеан мягко пояснил:
— Ты уже сделал одну попытку убить короля… А начальник полиции хотел арестовать меня. Сегодня все повторяется. Ты слышишь конский топот? Сюда мчится господин де Неви, чтобы схватить меня и предать в руки палача… Ибо те люди, несчастный, что тебя науськивают, решили, что за твое злодеяние должен ответить я. Поэтому если ты не откажешься от своего намерения, если покушение в конце концов удастся, то знай: этим ударом ты убьешь и меня.
— О! — прохрипел Равальяк. — Неужели такое возможно? Но я во всем признаюсь… я скажу…
— Ты скажешь правду, — жестко прервал его Жеан. — Но тебя схватят и бросят в какой-нибудь каменный мешок… Этим ты меня не спасешь.
И он добавил немного мягче:
— Единственное средство спасти меня — навсегда забыть об этом отвратительном убийстве. До сих пор ты не знал, чем оно грозит мне. Теперь я предупредил тебя, а потому спрашиваю: что ты собираешься делать, Равальяк? Станешь ли ты упорствовать? Обречешь ли ты во исполнение своего безумного намерения на ужасающие пытки человека, который спас тебе жизнь и был всегда добр к тебе? Говори!
Равальяк, уронив голову на грудь, машинально повторял:
— Проклятие лежит на мне!
В душе его происходила страшная борьба. Ему, очевидно, была невыносима мысль, что заплатить за преступление придется его благодетелю. Но разве не обрекал он себя на муки ада, отказавшись от своего плана? Такова была жуткая дилемма.
Однако, поскольку потрясение от неожиданной встречи с Жеаном было слишком велико, он стал склоняться к убеждению, что должен, прежде всего, оградить от опасности человека, которому был стольким обязан. Пардальян и Жеан, с удивлением следившие за фазами этой душевной борьбы, не понимая ее значения, услышали, как он в ужасе шепчет:
— Вечное проклятие! Что бы я ни сделал, меня ждет вечное проклятие! Но тогда…
Наконец он поднял голову. Искаженное мукой лицо его несколько прояснилось. Две слезы покатились по щекам, и он сказал тоном жертвенного смирения перед судьбой:
— Я уезжаю… немедленно! Возвращаюсь в Ангулем, и будь что будет!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189
— Наконец-то! Теперь я хозяин!
А. вслух повелительно произнес:
— В путь, господа, в путь!
И устремился вперед во весь опор через поля, в сопровождении своего отряда.
Через несколько минут он осадил коня у той самой калитки, откуда несколько часов назад вышла Галигаи. Оставив на страже и при лошадях шестерых человек, он прошел с остальными в сад.
— Монсеньор, — сказал Саэтта с присущей ему лукавой бесцеремонностью, — пока вы будете отлавливать вашу миленькую птичку в ее гнездышке, я пройдусь к воротам. Хочу узнать, что стало с Жеаном. Это единственное, что меня интересует!
Они уже подошли к башне. Кончини вместо ответа кивнул, и Саэтта небрежной походкой направился ко входу в усадьбу. Кончини же, поднявшись к спальне Бертиль, дрожащей рукой отодвинул засов.
С момента ухода Леоноры Бертиль ждала этого мгновения со стоическим спокойствием и непоколебимой решимостью. Поэтому Кончини не застал ее врасплох. Едва услышав скрежет засова, она поднялась и нащупала флакончик, спрятанный в корсаже. Теперь она была готова ко всему.
Кончини распахнул дверь ногой. В соседней комнате хохотали и перебрасывались шутками его подручные. Итак, она не могла от него ускользнуть.
Он встал прямо перед ней, не говоря ни слова, и захохотал. Этот отвратительный, мерзкий смех был ужаснее любой угрозы.
Внезапно смех смолк. Лицо Кончини исказилось гримасой, и в черных глазах зажегся огонь: притянув руку, он схватил за плечо девушку, очень бледную, но полную решимости отвергнуть мерзавца, и вскричал голосом, в котором уже не было ничего человеческого:
— Ты моя!
Бертиль не потеряла хладнокровия. Она прошептала:
— Прощай, Жеан! Прощай, жизнь! Прощай, любовь!
И быстрым, как молния, движением, прежде чем ошеломленный Кончини успел ее остановить, поднесла к губам крохотный флакончик, который дала ей Леонора, выразив при этом сожаление, что не может сделать больше.
Королевская карета, выехавшая, как мы видели, на безумной скорости из Сент-Антуанских ворот, вскоре достигла бывшей усадьбы. После покушения в Сен-Жермен-де-Пре, сорванного благодаря вмешательству Пардальяна и его сына, в карету монарха впрягли шесть лошадей, а на передке помещались двое берейторов.
Карета остановилась за вторым жилым строением в небольшом тупичке, и в тот же момент изнутри послышалось звучное восклицание с характерным гасконским акцентом:
— Клянусь Святой пятницей!
Равальяк стремительно выскочил из своего убежища. Запрыгнув на подножку кареты, он размахнулся и нанес чудовищный по силе удар. Вслед за этим убийственным выпадом раздался пронзительный вопль.
Именно это увидел и услышал подручный Кончини, поспешивший известить своего господина.
Если бы он не торопился так, то стал бы свидетелем следующей сцены. Запястье Равальяка было перехвачено на лету железной рукой, остановившей убийцу без всяких усилий. Одновременно очень спокойный голос произнес тоном горького упрека:
— Как, Жан-Франсуа? Ты хотел убить меня?
Именно Равальяк, похолодев от ужаса, и испустил тот ужасный вопль, что был принят за предсмертный крик жертвы головорезом Кончини. Ибо несчастный убийца немедля узнал не только голос; но и того, кто говорил.
Тщетно Равальяк пытался найти блуждающим взором короля: он видел перед собой Пардальяна, мертвой хваткой державшего его за запястье, Жеана Храброго, смотревшего на него с упреком, и, наконец, Эскаргаса — именно он и выкрикнул только что «Клянусь Святой пятницей», дабы никто не усомнился, что в карете находится король.
— Господин Жеан Храбрый! — рыдающим голосом вскричал Равальяк. — Проклятие лежит на мне!
Оцепенев, он глядел на Жеана безумными глазами. Пардальян отпустил его руку, уверенный, что попытки к бегству не будет. И, в самом деле, Равальяк не шелохнулся.
В этот момент показались два всадника, которых Саэтта принял за Жеана и его отца. Спешившись возле кареты, Гренгай и Каркань сбросили плащи и шляпы, взятые у обоих Пардальянов.
— Вожак,. — обратился к юноше Гренгай, — за нами следуют лучники! Они будут здесь через четверть часа.
Жеан в ответ лишь кивнул. Он отворил дверцу, и все трое вышли из кареты.. Равальяк попятился, по-прежнему не помышляя о бегстве. Он переживал момент величайшего потрясения в своей жизни. С глубоким, искренним отчаянием он повторил:
— На мне лежит проклятие! Уже второй раз я поднял кинжал на моего благодетеля!
— Неужели ты хочешь моей смерти? — спросил Жеан.
Равальяк глядел на него в изумлении, не в силах произнести ни слова. Он сумел лишь протестующе взмахнуть рукой. Тогда Жеан мягко пояснил:
— Ты уже сделал одну попытку убить короля… А начальник полиции хотел арестовать меня. Сегодня все повторяется. Ты слышишь конский топот? Сюда мчится господин де Неви, чтобы схватить меня и предать в руки палача… Ибо те люди, несчастный, что тебя науськивают, решили, что за твое злодеяние должен ответить я. Поэтому если ты не откажешься от своего намерения, если покушение в конце концов удастся, то знай: этим ударом ты убьешь и меня.
— О! — прохрипел Равальяк. — Неужели такое возможно? Но я во всем признаюсь… я скажу…
— Ты скажешь правду, — жестко прервал его Жеан. — Но тебя схватят и бросят в какой-нибудь каменный мешок… Этим ты меня не спасешь.
И он добавил немного мягче:
— Единственное средство спасти меня — навсегда забыть об этом отвратительном убийстве. До сих пор ты не знал, чем оно грозит мне. Теперь я предупредил тебя, а потому спрашиваю: что ты собираешься делать, Равальяк? Станешь ли ты упорствовать? Обречешь ли ты во исполнение своего безумного намерения на ужасающие пытки человека, который спас тебе жизнь и был всегда добр к тебе? Говори!
Равальяк, уронив голову на грудь, машинально повторял:
— Проклятие лежит на мне!
В душе его происходила страшная борьба. Ему, очевидно, была невыносима мысль, что заплатить за преступление придется его благодетелю. Но разве не обрекал он себя на муки ада, отказавшись от своего плана? Такова была жуткая дилемма.
Однако, поскольку потрясение от неожиданной встречи с Жеаном было слишком велико, он стал склоняться к убеждению, что должен, прежде всего, оградить от опасности человека, которому был стольким обязан. Пардальян и Жеан, с удивлением следившие за фазами этой душевной борьбы, не понимая ее значения, услышали, как он в ужасе шепчет:
— Вечное проклятие! Что бы я ни сделал, меня ждет вечное проклятие! Но тогда…
Наконец он поднял голову. Искаженное мукой лицо его несколько прояснилось. Две слезы покатились по щекам, и он сказал тоном жертвенного смирения перед судьбой:
— Я уезжаю… немедленно! Возвращаюсь в Ангулем, и будь что будет!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189