— Синьора, вы само бескорыстие и великодушие, вместе взятые.
Взяв со стола увесистый кошелек, Леонора протянула его Саэтте со словами:
— Когда твой сын приступит к розыскам клада, ты дашь мне знать… Полагаю, нет, уверена, что ты обретешь долгожданную радость и месть твоя осуществится в соответствии с твоими желаниями. А теперь ступай, Саэтта.
Саэтта, поклонившись с присущим ему дерзким и несколько лукавым изяществом, опустил в карман кошелек и вышел, не прибавив более ни слова.
А Леонора, опершись локтем о маленький столик, стоявший рядом, прикрыла глаза ладонью и погрузилась в глубокое раздумье. Лицо ее оставалось непроницаемым, и никто не смог бы сказать, о чем она грезит, какие планы замышляет.
Глава 21
О ЧЕМ УЗНАЛ ОТЕЦ ПАРФЕ ГУЛАР, ИСПОВЕДУЯ ГОСПОЖУ КОЛИН КОЛЬ
Госпожа Колин Коль никогда не была красавицей, из-за чего питала глухую ненависть ко всей вселенной. Казалось, что и молодой она тоже не была. Ей было всего сорок пять лет, а выглядела она на все шестьдесят. Создавалось впечатление, что такой она и родилась.
Характер ее можно было бы выразить в одном слове — лицемерие. Разумеется, лицемерие это было неосознанным, и она от души вознегодовала бы, услышав обвинение в подобном пороке. Тем не менее жизнь ее представляла собой сплошную комедию, которую она разыгрывала то для Бога, то для дьявола — а иногда для обоих разом.
Верила она искренне и простодушно. Религиозные понятия ее сводились к следующему: больше всего следовало опасаться дьявола и его приспешников, способных погубить невинную душу; равным образом надо было всеми силами избегать смертных грехов, ибо за них полагалось неминуемое воздаяние в виде адского пламени на веки вечные. Из этого понятно, какую роль в ее жизни играл исповедник.
Все утро госпожа Колин Коль провела в хлопотах, наблюдая за починкой окна, пострадавшего в результате вторжения тех, кого она называла про себя: вельможа в маске и трое бандитов.
Торопливо позавтракав, она устроилась с рукодельем у окна, выходившего на улицу. Делая вид, что занимается штопкой, она на самом деле высматривала монаха, одновременно изготавливая к бою все свои орудия — ибо исповедь была для нее настоящим сражением, в котором она должна была победить, иными словами, получить отпущение грехов.
Между тем близился полдень, а монах все не появлялся. Матрона забеспокоилась. Неужели придется самой отправиться на поиски? Именно потому, что она придавала предстоящей беседе такое значение, ей не хотелось в этом признаваться. И она продолжала ждать, хотя нетерпение буквально грызло ее, а листок • бумаги, который она нервно комкала в кармане фартука, казалось, обжигал руки.
Наконец в полчетвертого в конце улицы возникла знакомая фигура брата Парфе Гулара. По счастливой случайности он замешкался возле дома старой мегеры, и та поспешно пригласила его войти.
Монах был уступчив и добродушен — Колин Коль это хорошо знала. Вот и на сей раз он не заставил просить себя дважды. Тщательно заперев за ним входную дверь и наложив все засовы, она угодливо придвинула к нему кресло. А тот, не без труда заняв сидячее положение и засмеявшись утробным смехом, сразу же заявил с присущей ему бесцеремонностью:
— Как раз в тот момент, когда вы окликнули меня, почтенная дама, я спрашивал себя, не поднесет ли мне стаканчик какая-нибудь милосердная душа… Просто изнываю от жажды. Быть может, у вас еще осталось то миленькое сомюрское винцо, которым вы меня потчевали в прошлый раз…
Госпожа Колин Коль, мгновенно достав из погребка запыленную бутыль, наполнила до краев стакан монаха.
Но Парфе Гулар отличался галантностью. Он поклялся, что даже не пригубит этот божественный нектар, если хозяйка дома не составит ему компанию. Матрона, как водится, стала отнекиваться — однако, по настоянию достойного отца и не желая обидеть его отказом, согласилась принести второй стакан. Монах и его налил доверху, не слушая протестов старухи. Зная легендарное обжорство Парфе Гулара, она выставила также огромное блюдо с пирогами, чем снискала одобрение исповедника, немедленно приступившего к трапезе.
Все это было как бы предварительной пристрелкой. Противники готовились к бою, незаметно приглядываясь друг к другу.
Как известно читателю, у каждого из них была своя цель. Оба тщательно ее скрывали и мысленно поздравляли себя с тем, что встреча состоялась в силу очевидной случайности.
Колин Коль, потакая известным слабостям почтенного отца, надеялась обрести его благоволение.
Парфе Гулар, со своей стороны, не сомневался, что она действует с какой-то задней мыслью. Но он достаточно хорошо знал ее и полагал, что несколько стаканов игристого вина быстрее развяжут ей язык.
Впрочем, это было его принципом: он всегда давал людям возможность высказаться, задавая вопросы лишь тогда, когда избежать этого было невозможно. Поэтому, ни единым словом не упомянув про Бертиль, он принялся болтать о том о сем, терпеливо ожидая, что матрона сама перейдет к интересующей его теме.
Колин Коль не обладала таким терпением и таким дипломатическим искусством. Ей до смерти хотелось узнать, что говорится в бумаге, обжигавшей, как ей казалось, кожу сквозь плотную ткань фартука. Итак, приняв сокрушенный и одновременно таинственный вид, она ринулась в наступление:
— Отец мой, я благословляю случай, приведший вас к моему дому. Вчера ночью здесь произошли такие интересные события, что мне хотелось бы испросить вашего совета на сей счет.
Парфе Гулар не повел и бровью.
— Говорите, дражайшая дама, — сказал он добродушно, -слабый мой разум к вашим услугам.
— Но, — продолжала матрона еще более таинственно, — события эти настолько важные, что о них никто не должен знать.
Снисходительный монах сам пошел ей навстречу:
— Так вы хотите, чтобы я выслушал вас с соблюдением тайны исповеди?
— Это было бы лучше всего, — торопливо ответила Колин Коль.
Поднявшись с кресла, Парфе Гулар придал лицу своему подобающее серьезное выражение, скрестил руки на животе и промолвил как нельзя более елейным тоном:
— Поступим согласно вашему желанию. Говорите, дитя мое, я слушаю вас.
Естественно, Колин Коль до мельчайших деталей знала все религиозные обряды. У нее не было оснований подозревать монаха, но она желала, чтобы таинство свершилось по всей форме, ибо только в этом случае на уста священника налагалась печать молчания. Исповедь потеряла бы для нее значение, если бы предписанный обряд не был соблюден. Поэтому, невзирая на пожиравшее ее нетерпение, она готова была потратить еще несколько минут. Смиренно, как и подобает кающейся грешнице, опустившись на колени, она придала лицу своему благочестивое выражение, набожно перекрестилась, сложила руки и начала с жаром тараторить «Сопfiteor» .
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189