Пусть болит оно. Пусть ноет. Пусть рвется из груди птицей крылатой. Нельзя его теперь на волю выпускать. Изо всех сил держать его надобно. Иначе не стерплю. Не выдержу боли. Разорвется душа моя на мелкие кусочки. И кончится все. Мраком беспросветным для меня Явь светлая обернется.
Прижал я на мгновение колту к губам и обратно за пазуху спрятал.
– Непременно верну тебе ее… – прошептал. Развернулся я от окна и, уверенный в том, что обещание свое исполню, вон из горницы вышел.
Спустился во двор, а девчонки уже ко мне со всех ног бегут.
– Чего шум поднимаешь? – спросил я у сестренки строго.
– Там, – махнула она рукой, – за излучиной… они по реке еще долго сюда идти будут… а мы напрямки побежали. – А сама отдышаться не может.
– Что там?
– Мы купаться на дальний плес ходили, Добрынюшка. Жара стоит летняя, а вода-то, как парное молоко. Уж возвращаться собрались, вдруг видим: лодка большая по реке плывет, – она тараторит, аж захлебывается. – Так мы подумали, что в лодке той люди недобрые, и сюда скорей.
– Ты не егози, – я ей тихонечко. – С чего решила, что на лодке злой люд? Может, это из Киева к нам кто наведаться решил?
– Нет, – замотала головой. – Не киевские это. Девки говорят, что к ним сюда такие страшенные лодки отродясь не заходили, – кивнула она на подруг.
– Что ж в ней страшного?
– Как чего? – удивилась одна из девчушек. – Огромадная она, не меньше терема, на носу зверь неведомый вырезан…
– А еще они в нас из лука стреляли, – вставила словцо третья девчушка.
– Это они в меня стреляли, – гордо сказала Малуша. – Стрела в березу прямо перед носом моим воткнулась,
– А они нам вслед кричали, – шмыгнула носом самая маленькая, – обещали на косах повесить. А один порты спустил и местом срамным нас стращал.
– Ты цела? – спросил я сестренку.
– А чего мне сделается, – пожала она плечами. – Мы же быстро сбежали.
– Понятно, – кивнул я. – Давайте всех сюда зовите. А ты, – сказал Малуше, – беги на лесное пастбище, близнецов зови. Пусть подпаска со стадом оставят, а сами в деревню спешат. Да пускай поторапливаются! – крикнул ей уже вслед.
– Ну, что? – сказал я себе, оставшись один. – Скучно тебе было в покое сидеть? Теперь повеселишься.
– Что стряслось, Добрый? – смотрю, ко мне старик Веремуд ковыляет.
– Гости у нас непрошеные, – отвечаю.
– Кто такие?
– А я почем знаю?
– Может…
– Не может, – перебил я его. – Не стали бы ни Ольга, ни Свенельд по своим стрелять. А Малуша сказала, что они едва живыми с плеса ушли.
– Ясно, – кивнул старик.
– Может, лучше в лес, пока не поздно? – спросил я. – Пограбят деревню да дальше пойдут.
– А что мы потом хозяйке скажем? Она же с нас добро свое требовать начнет.
– Так что ж нам теперь? За чужое добро головы класть? Или совсем в ней разумения нет?
– В ней, может, и есть, – вздохнул старик, – только Свенельд нас точно не пожалует. Весь он в отца. Асмуд, бывало, за драную дерюгу до смерти лупцевал. И сынок его не лучше.
– Да и стары мы, чтоб по лесам бегать, – это еще один старик к нам подошел. – Что за люди идут, знаешь?
– Нет, – покачал я головой.
– А сколько их?
– Тоже не знаю.
– Так чего же ты тогда в бега собрался? – усмехнулся он. – Может, все не так и страшно, как на первый взгляд кажется? Всполошились детишки, померещилось им с перепугу, а у тебя уже поджилки затряслись.
– Зря ты так, Заруб, – вступился за меня Веремуд. – Мальчишка не за себя боится, а за нас, немощных, за детей и за внуков наших. И негоже тебе его в трусости обвинять.
– Верно говорит, – третий старик уже облачился в старенькую, давно не чищенную кольчугу, опоясался мечом и теперь спешил к нам. – Нечего на Добрына поклепы наводить.
– Ты, Кислица, я смотрю, и ополчиться успел? – усмехнулся Заруб.
– А чего тянуть? – подошел к нам старый ратник. – Ясно же, что лучше с мечом в руках умереть, чем, как ты, на лежаке.
– Рано ты его хоронишь, – Веремуд расправил сивые усы, – он еще покоптит белый свет. Ведь так, Заруб?
– Да ну вас, – отмахнулся старик и во двор свой поспешил.
– Сейчас топор свой ржавый из подклети достанет, – усмехнулся Веремуд. – Тогда нам точно никакие лихие люди не страшны.
– Это у тебя, старика, по подклетям оружие ржа ест, – на ходу огрызнулся Заруб, – а у меня оно всегда наготове.
– Это ты бабке своей расскажи! – крикнул ему вслед Кислица. – А то она дочке моей жалилась, что забыла, когда от тебя ласку в последний раз видела. Да оружие твое… точила. – И хохотнул в кулачок.
Препирались старые вой, а я все думал: «Может, прав Заруб? Мало ли что девчонкам с перепугу пригрезится могло. Увидали драккар и обмерли. Однако насчет стрел Малуша врать не будет…»
– Ну? Чего пригорюнился? – вырвал меня из дум Кислица.
– А чего мне горевать? – сказал я ему. – Коли пожалуют гостечки, так и встретим их, как подобает.
– Вот это другой разговор, – притопнул Веремуд, – сразу видно: порода боевая. Весь в деда пошел.
– А ты что, деда моего знавал? – удивился я.
– Нискиню-то? – сказал Кислица. – Как не знать? Рубака был отчаянный. Жалко, что ты его не застал. Храбро он с нами вместе под Цареградом бился…
– А потом против нас на Ирпене сражался, – добавил Веремуд. – Приятно было с ним мечи скрестить. – Он немного помолчал и выложил: – Это же мой клинок его кровью напился. А потом уж меня батюшка твой приголубил. Вот и памятка от него, – оттянул он ворот рубахи, шею заголил, а на ней шрам. – Думал уж, что рядом с дедом твоим за один стол в Вальхалле сядем да попируем всласть. Не вышло, – вздохнул старик, – Заруб меня из боя вынес…
– Опять мне кости моете? – вышел со своего двора Заруб-ратник.
Кольчуга на ратнике впрямь, как новая, наплечники блестят, за поясом топор точеный, на плече телепень повис, усы по-боевому в косички заплетены, только оселок не прикрыт.
– Шелом-то где? – Кислица ему.
– А-а, – махнул рукой Заруб. – Не углядел я. Бабка моя его вместо корца приспособила. Говорит, удобно свиньям месиво им накладывать – по три шлема на рыло.
– А доспех чем смазывал? – прищурился на него Веремуд.
– Чем-чем? Маслом коровьим. Всему вас, варягов, учить надо. Привыкли все нахрапом брать, оттого и бережения не знаете. Ты чего здесь, старый хрен, сказками забавляешься? Мы уж ополчились, а ты, я вижу, решил лихоимцев голыми руками давить да до смерти язычиной своей забалтывать?
– Ох, и верно! – всплеснул руками Веремуд. – Сейчас я. – И на свой двор поспешил.
Помню, что удивился я тогда. На себя удивился. И пока в теремок за луком бегал, все в толк взять не мог: почему я так спокойно отнесся к признанию старого ратника в том, что это он в смерти деда моего повинен? Еще совсем недавно я бы ему спуску не дал. Вцепился бы в глотку не хуже того волка, что меня в детстве напугал. Мстил бы за кровь древлянскую, Beремудом пролитую, за род свой, за деда Нискиню.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91