По семь раз на дню ко мне прибегает. Спросит что-нибудь, а потом благодарит.
– Она, – кивнул я. – Хорошая девчушка. Смышленая.
– А вы, я слышал, издалека к нам пришли? – Григорий внимательно на нас посмотрел.
– Издалека, – Баян поерзал на лежаке.
– Из Киева, – подтвердил я. – Меня Добрыном зовут.
– А меня Баяном, – сказал подгудошник.
– Уж не тот ли ты Добрый, сын Мала… – начал Григорий.
– Тот. А тебя, мне сказали, Григорием зовут, а Пустынником прозывают?
– Так и есть. Хорошо ли вас встретили общинники?
– Хорошо, – усмехнулся Баян. – Если бы не Иоанн, наломали бы нам бока…
– Но мы на людей твоих не в обиде, – перебил я подгудошника.
– То люди не мои, – сказал Григорий. – То люди Боговы. Не хозяин я им, и не ведун даже. Я, как мне учитель велел, к Господу дорогу ищу, и не моя вина, что они вслед за мной пристроились.
– Далеко же вы забрались, – Баян снова поерзал. Помолчали мы.
– А с чем же пришли вы в Карачары, гости дорогие? – наконец спросил Григорий.
Взглянул я на подгудошника, помедлил немного, а потом сказал:
– Сходи-ка, Баян, проведай, как там Никифор? Как бы не застудился на ветру. А то жалко будет, ежели такой голос потеряет.
– С чего это вдруг? – уставился на меня подгудошник.
– А с того, что у меня к Григорию слово есть, которое даже тебе, другу моему и попутчику верному, слушать не стоит.
– Так ведь…
– Ступай, – сказал я настойчиво.
Обиделся Баян. С лежака встал. Зацепился за раму недоделанную. Громыхнул ее об пол. И…
Дальше все произошло так быстро, что я не сразу опомнился. Да и не мог я подобного ожидать.
Подгудошник ударил меня ногой в грудь. Сильно. Почти без замаха. Я опрокинулся на лежак, больно шарахнулся затылком о стену. Вышибло из меня воздух. В глазах от удара потемнело. И, уже теряя сознание, я успел заметить, как вторым ударом Баян перекидывает Григория через стол.
К счастью, я ушел в Навь всего на мгновение. Тьма, вспышка. Тьма и снова вспышка. На этот раз дольше. Встряхнул головой. Явь стала обретать привычные очертания. Землянка. Все вокруг искорежено. Перевернуто. Лампада раскачивается под потолком. От этого изломанные тени пляшут на бревенчатых стенах. В углу, сложившись почти пополам, лежит Никифор. Видно, заскочил он, привлеченный шумом. Да так и остался, срубленный обезумевшим подгудошником. Кровь стекает по его лбу. Волосы от нее слиплись. И красная капля срывается с подбородка и падает на грудь жердяя. Подоплек рубахи, торчащий из-под ворота зипуна, про-, питался кровавой жижей. Грудь у Никифора вздымается и быстро опадает. Дышит. Значит, живой он.
Возня справа. Стон чей-то. И голос знакомый:
– Прощайся с жизнью, христосик. И словно молонья полыхнула. Ольговичи…
Андрей на кресте…
Дулеб усмехается…
«Христосик».
Краем глаза замечаю, как Баян заносит нож. Тот самый, которым всего несколько мгновений назад Григорий что-то вырезал из липовой чурки.
– Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешного… – голос Пустынника не дрожит.
Нет в нем страха. И отчаянья нет.
Не раздумываю. На раздумья просто нет времени. Отрываю непослушное тело от лежака. Бросаю его вперед. На друга, вдруг ставшего врагом лютым. Заступившего мне дорогу к воле. К свободе. К Любаве.
– А-а-ах! – врезаюсь со всего маху в подгудошника. Для него моя прыть нежданной оказалась. Принял он мой удар. К стене отлетел. Врезался в кресты развешанные, в бревна землянки впечатался. Ошалело на меня взглянул, сказать что-то хотел. Не дал я ему. Кулаком его слова в зубы вдавил. Только грызло у него клацнуло.
Треснула кожа на костяшках, болью в руке вспыхнула. Моя кровь с его, из разбитых губ, кровью смешалась. Что же это выходит? Кровные братья мы теперь? Негоже так брату поступать. Учить за такое надобно. Вот я и учу.
Вторым ударом ему дыханье сбил. Поддых врезал. Тут ему совсем не до разговоров стало. Гляжу: у него глаза подкатились. Поплыл подгудошник. Я, не долго думая, за шиворот Баяна схватил и вон из землянки поволок.
Не знаю даже, откуда у меня силы взялись. Видать, от обиды мощь во мне пробудилась. Словно тряпку, я его до двери доволок. Через деревяхи разбитые, через ноги Никифора тянул его за собой.
Хрипел он. Все пытался воздушку дыхнуть. Только у меня не вырвешься. Особенно если разозлить как следует. А ему это удалось.
Зря он так.
Совсем зря.
Выволок я его в ночь, лунным светом залитую, на землю повалил.
– Что ж ты, – говорю, – Маренин выкидыш, делаешь? Кто же тебя учил так за хлеб за соль платить?
– Пусти! – хрипит он мне в ответ.
Руками размахивает. Все вырваться пытается. Но шалишь! Крепко я его коленом придавил. Да на всякий случай руку на излом взял. Будет дергаться – локоть сверну ему и жалеть не буду.
– Молчи! – я ему. – Молчи и думай, чем извиняться будешь?
– Чтоб он сдох без моих извинений!
Растерялся я от такого. Даже хват ослабил. Где же это видано, чтоб божьего человека клясть?
– Ты никак ушей муромских обожрался?
А он меж тем в себя окончательно пришел. Слабину почуял и вырываться начал. Но не дал я ему на волю вырваться. Еще крепче прижал. Застонал он от боли в руке вывернутой.
– Неужто ты и впрямь поверил, что за ушами хлебными я к муромам поперся? – рассмеялся хрипло подгудошник.
Тяжко ему, но он тяготу свою не оказывает. Настырный. Сипит и высвободиться из-под меня хочет. Закипело во мне все от признания подгудошника. Потянул я его руку на себя, да так, что у него в локте щелкнуло.
– А ну-ка давай выкладывай! На кой ты за мной увязался?
– Ах, чтоб тебя так в пекле Кощей мучил! – взревел Баян. – Переплутовым клыком тебя заклинаю! Отпусти немедля!
Тут уж я и вовсе опешил.
И почудилось мне, что вдруг снова маленьким стал. И будто бы засыпать не хочу, а бабуля мне сказку на ночь рассказывает:
– …и как станет он тебя Переплутовым клыком заклинать, так и знай, что перед тобою калика перехожий. И что ему совсем невмоготу стало…
– Бабуль, – лезу я макушкой под ее тяжелую ладошку, чтоб голову она мне почесала, – а калики, они злые или добрые?
Ерошит она мне волосы, пальцами прядки перебирает, а у меня от удовольствия глаза закрываются.
– Кому-то добрыми, кому веселыми, кому задорными они показаться могут, а нечисти всякой, семени навъему они страшнее рыбьей кости в горле. Их на землю Семаргл, Сварогов пес, посылает. Только им доверяет в Мире этом правду от кривды отличать, и добро от зла оберегать. Иногда может калика и против Правей пойти, если знает, что дело его во благо Миру будет. Их за это сам Сварог прощает. Вот и бродят калики по свету, на благо людям трудятся, а люди про то и не догадываются. Было так и так дальше будет…
– Бабуль, – я уже почти совсем заснул, разморенный горячими бабушкиными пальцами, – а я могу в калики пойти?
– Нет, унучек, – вздыхает она.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91
– Она, – кивнул я. – Хорошая девчушка. Смышленая.
– А вы, я слышал, издалека к нам пришли? – Григорий внимательно на нас посмотрел.
– Издалека, – Баян поерзал на лежаке.
– Из Киева, – подтвердил я. – Меня Добрыном зовут.
– А меня Баяном, – сказал подгудошник.
– Уж не тот ли ты Добрый, сын Мала… – начал Григорий.
– Тот. А тебя, мне сказали, Григорием зовут, а Пустынником прозывают?
– Так и есть. Хорошо ли вас встретили общинники?
– Хорошо, – усмехнулся Баян. – Если бы не Иоанн, наломали бы нам бока…
– Но мы на людей твоих не в обиде, – перебил я подгудошника.
– То люди не мои, – сказал Григорий. – То люди Боговы. Не хозяин я им, и не ведун даже. Я, как мне учитель велел, к Господу дорогу ищу, и не моя вина, что они вслед за мной пристроились.
– Далеко же вы забрались, – Баян снова поерзал. Помолчали мы.
– А с чем же пришли вы в Карачары, гости дорогие? – наконец спросил Григорий.
Взглянул я на подгудошника, помедлил немного, а потом сказал:
– Сходи-ка, Баян, проведай, как там Никифор? Как бы не застудился на ветру. А то жалко будет, ежели такой голос потеряет.
– С чего это вдруг? – уставился на меня подгудошник.
– А с того, что у меня к Григорию слово есть, которое даже тебе, другу моему и попутчику верному, слушать не стоит.
– Так ведь…
– Ступай, – сказал я настойчиво.
Обиделся Баян. С лежака встал. Зацепился за раму недоделанную. Громыхнул ее об пол. И…
Дальше все произошло так быстро, что я не сразу опомнился. Да и не мог я подобного ожидать.
Подгудошник ударил меня ногой в грудь. Сильно. Почти без замаха. Я опрокинулся на лежак, больно шарахнулся затылком о стену. Вышибло из меня воздух. В глазах от удара потемнело. И, уже теряя сознание, я успел заметить, как вторым ударом Баян перекидывает Григория через стол.
К счастью, я ушел в Навь всего на мгновение. Тьма, вспышка. Тьма и снова вспышка. На этот раз дольше. Встряхнул головой. Явь стала обретать привычные очертания. Землянка. Все вокруг искорежено. Перевернуто. Лампада раскачивается под потолком. От этого изломанные тени пляшут на бревенчатых стенах. В углу, сложившись почти пополам, лежит Никифор. Видно, заскочил он, привлеченный шумом. Да так и остался, срубленный обезумевшим подгудошником. Кровь стекает по его лбу. Волосы от нее слиплись. И красная капля срывается с подбородка и падает на грудь жердяя. Подоплек рубахи, торчащий из-под ворота зипуна, про-, питался кровавой жижей. Грудь у Никифора вздымается и быстро опадает. Дышит. Значит, живой он.
Возня справа. Стон чей-то. И голос знакомый:
– Прощайся с жизнью, христосик. И словно молонья полыхнула. Ольговичи…
Андрей на кресте…
Дулеб усмехается…
«Христосик».
Краем глаза замечаю, как Баян заносит нож. Тот самый, которым всего несколько мгновений назад Григорий что-то вырезал из липовой чурки.
– Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешного… – голос Пустынника не дрожит.
Нет в нем страха. И отчаянья нет.
Не раздумываю. На раздумья просто нет времени. Отрываю непослушное тело от лежака. Бросаю его вперед. На друга, вдруг ставшего врагом лютым. Заступившего мне дорогу к воле. К свободе. К Любаве.
– А-а-ах! – врезаюсь со всего маху в подгудошника. Для него моя прыть нежданной оказалась. Принял он мой удар. К стене отлетел. Врезался в кресты развешанные, в бревна землянки впечатался. Ошалело на меня взглянул, сказать что-то хотел. Не дал я ему. Кулаком его слова в зубы вдавил. Только грызло у него клацнуло.
Треснула кожа на костяшках, болью в руке вспыхнула. Моя кровь с его, из разбитых губ, кровью смешалась. Что же это выходит? Кровные братья мы теперь? Негоже так брату поступать. Учить за такое надобно. Вот я и учу.
Вторым ударом ему дыханье сбил. Поддых врезал. Тут ему совсем не до разговоров стало. Гляжу: у него глаза подкатились. Поплыл подгудошник. Я, не долго думая, за шиворот Баяна схватил и вон из землянки поволок.
Не знаю даже, откуда у меня силы взялись. Видать, от обиды мощь во мне пробудилась. Словно тряпку, я его до двери доволок. Через деревяхи разбитые, через ноги Никифора тянул его за собой.
Хрипел он. Все пытался воздушку дыхнуть. Только у меня не вырвешься. Особенно если разозлить как следует. А ему это удалось.
Зря он так.
Совсем зря.
Выволок я его в ночь, лунным светом залитую, на землю повалил.
– Что ж ты, – говорю, – Маренин выкидыш, делаешь? Кто же тебя учил так за хлеб за соль платить?
– Пусти! – хрипит он мне в ответ.
Руками размахивает. Все вырваться пытается. Но шалишь! Крепко я его коленом придавил. Да на всякий случай руку на излом взял. Будет дергаться – локоть сверну ему и жалеть не буду.
– Молчи! – я ему. – Молчи и думай, чем извиняться будешь?
– Чтоб он сдох без моих извинений!
Растерялся я от такого. Даже хват ослабил. Где же это видано, чтоб божьего человека клясть?
– Ты никак ушей муромских обожрался?
А он меж тем в себя окончательно пришел. Слабину почуял и вырываться начал. Но не дал я ему на волю вырваться. Еще крепче прижал. Застонал он от боли в руке вывернутой.
– Неужто ты и впрямь поверил, что за ушами хлебными я к муромам поперся? – рассмеялся хрипло подгудошник.
Тяжко ему, но он тяготу свою не оказывает. Настырный. Сипит и высвободиться из-под меня хочет. Закипело во мне все от признания подгудошника. Потянул я его руку на себя, да так, что у него в локте щелкнуло.
– А ну-ка давай выкладывай! На кой ты за мной увязался?
– Ах, чтоб тебя так в пекле Кощей мучил! – взревел Баян. – Переплутовым клыком тебя заклинаю! Отпусти немедля!
Тут уж я и вовсе опешил.
И почудилось мне, что вдруг снова маленьким стал. И будто бы засыпать не хочу, а бабуля мне сказку на ночь рассказывает:
– …и как станет он тебя Переплутовым клыком заклинать, так и знай, что перед тобою калика перехожий. И что ему совсем невмоготу стало…
– Бабуль, – лезу я макушкой под ее тяжелую ладошку, чтоб голову она мне почесала, – а калики, они злые или добрые?
Ерошит она мне волосы, пальцами прядки перебирает, а у меня от удовольствия глаза закрываются.
– Кому-то добрыми, кому веселыми, кому задорными они показаться могут, а нечисти всякой, семени навъему они страшнее рыбьей кости в горле. Их на землю Семаргл, Сварогов пес, посылает. Только им доверяет в Мире этом правду от кривды отличать, и добро от зла оберегать. Иногда может калика и против Правей пойти, если знает, что дело его во благо Миру будет. Их за это сам Сварог прощает. Вот и бродят калики по свету, на благо людям трудятся, а люди про то и не догадываются. Было так и так дальше будет…
– Бабуль, – я уже почти совсем заснул, разморенный горячими бабушкиными пальцами, – а я могу в калики пойти?
– Нет, унучек, – вздыхает она.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91