И в здравии добром. Так можешь и хозяину своему, василису, отписать.
– Так ведь…
– Знаю я про тебя все, – перебил я его. – Так что имей в виду, что, если слух об этом по Киеву пойдет, я не посмотрю, что ты человек Богов.
– Что ты! – замахал он на меня руками. – Эта тайна со мной в Царствие Небесное отправится.
– Смотри у меня! – погрозил я ему кулаком.
Вышел я из церкви, а куда дальше идти, не знаю. Еще одна ниточка в руках моих оборвалась. По моему разумению, Ольга вот-вот вернуться должна, а значит, поторапливаться нужно. Искать гнездо змеиное да давить змеенышей. Только где это гнездо? Как мне до него добраться? Да и поторапливаться нет больше ни сил, ни желания.
Меж тем солнце на закат клониться стало. И понял я, что устал неимоверно. Баня меня взбодрила ненадолго, а теперь силы кончились. Тоска придавила так, что ни руку поднять, ни ногой шагнуть. Зевнул я сладко и решил: будь, что будет, а мне отдых нужен.
Повернулся я и обратно, на Старокиевскую гору поплелся. Иду и ворчу себе под нос:
– И зачем я эту ношу неподъемную тягаю? Зачем Андрею обещал, что за княгиней присмотрю? Зачем ей опорой быть вызвался? Жил бы себе в холопах спокойно, как все живут. Дожидался бы срока своего да о воле мечтал. Вот бы славно было, вот бы складно. Так ведь нет, дернуло меня на рожон переть, старание свое выпячивать. Дурак. Как есть дурак. Сейчас приду во град, завалюсь спать, и гори оно все жарким пламенем…
Брел я так, на себя ругался, а вокруг жизнь продолжалась. И не знали люди, что анадысь чуть не лишились своей княгини. А если бы случилось страшное, разве огорчились бы они? Варяжкой для них Ольга была. И пусть жизнь у них под ее рукой спокойная. Пускай нет уже той ненависти, что при муже ее к находником имелась. И не ропщет никто. И бунты со смутами в прошлом остались, однако и великой любви к правителям своим люди русские не испытывали. Скорее равнодушными были, безразличными. У посадов и всей земли своя жизнь, а у правителей своя, и меж собой эти жизни не пересекаются. Жива Ольга и здорова – ну и хай с ней, а померла, так невелика потеря. Хотя, может, и всплакнул бы кто, а потом снова за повседневные дела бы принялся…
Только знал я твердо, что если бы замысел лихоимцев удался – несдобровать бы народу. Воротились бы каган с воеводой и железом каленым да кровью людской дознаваться бы стали, кто Ольгу со свету сжил. Вот тогда бы точно залились люди слезами горючими. И такого я допускать не хотел.
А пока люди своими обыденными заботами были заняты. Весна на дворе, тут особо не рассидишься. День единый целый год кормит. С утра раннего и до вечера позднего кружилово идет. Кто садом занимается, кто огородом своим, кто-то крышу подновить решил, а у кого-то забор покосился. Вон баба какая-то курам просо посыпает, а вон мальчишки гусей с реки гонят. А гусаки шипят, крыльями гордо хлопают, гусынь своих оберегают. Только мальчишкам не до гусиной гордости. Торопятся они, покрикивают на птиц, спешат в подворье, за ограду, загнать. Оно и понятно.
Стадо коровье по посаду идет. Пастухи кнутами щелкают. Ботала позвякивают. А коровы мычат, на дойку просятся. Наелись молодой травы, теперь по хлевам им надобно. Чуть не бегом бегут, выменем покачивают, на собак посадских рогами помахивают. Передавят гусей, так несдобровать мальчишкам. Отдерут их отцы, матери заругают. А кому охота заруганным да побитым ходить?
Хозяйки на улицу высыпали, кормилиц своих зазывают:
– Прусинь, прусинь! Иди сюда, Зорюшка! Я тебе хлебца корочку приготовила, солюшкой его присыпала.
– Малютка! Ты куда мимо двора поперлась?
– Эй, Властимиловна, опять твоя говяда к нам в огород поперла! Ты когда ее ко двору приучишь?
– Вы бы лучше загородку бы поправили…
– Ты бы лучше бы хайло-то прикрыла бы…
Переругиваются хозяйки не по злобе, а ради развлечения. Коровушек своих приласкивают. И так при дедах их было, при прадедах, так и при внуках с правнуками продолжаться будет.
Жизнь вечерняя в посаде торопится, а я иду навстречу стаду не спеша. О лежаке, о сне крепком мечтаю. Но вдруг полоснуло мне что-то по глазам. Дремоту прочь прогнало. Я и не сразу сообразил, за что это взгляд мой зацепился. А потом даже подпрыгнул от неожиданности. Тавро знакомое разглядел. Коровенка идет. Мычит тихонечко, а на крупе ее крест с рыбой выжжен. Такой же, как у гонца с лихоимцем. Вот тебе и раз!
Словно привязанный, я за коровенкой поспешил. И куда только устаток, куда сон подевался? А коровка вдоль порядка прошла да на подворье завернула. А вместе с ней еще три да телка молодая, и на каждой то самое тавро.
Никто коров не встретил. Знать, к дому хорошо приважены. Чье же это подворье? Вот сейчас и узнаем.
Заглянул я за тын. Коровки друг за дружкой через двор протопали, в хлев зашли. А посреди двора, под навесом, мужик по пояс голый сидит и усердно ножи об камень точит. Согнулся, лица не разглядеть. А ножей у него много. Штук семь. И все разные. Одни поменьше, другие побольше. Шмурыгает мужик лезвием по камню, от усердия даже пот на лысине выступил. Видать, вражина для смертоубийства клинки готовит.
Я за рукоять кинжала схватился.
– Эй! Есть кто живой? – через забор кричу.
– Чего надобно? – Мужик от работы оторвался, на меня глаза поднял. – Чего тебе, Добрый? – спрашивает.
– Здраве буде, Своята, – говорю.
Узнал он меня, и я его узнал. Мясник это княжеский. Его это подворье, оказывается.
– И тебе здоровья. – Он встал, да так с ножом на меня и пошел. – Давненько не виделись. Ну, проходи, раз пришел.
– Да ладно, – говорю, а сам кинжал покрепче сжимаю. – Я и тут постою.
– Как знаешь, – пожал он плечами и руку с ножом в сторону выбросил.
Завертелся ножик в воздухе и в столб, что навес поддерживал, впился. Глубоко вошел, лишь рукоять задрожала.
– Ловко у тебя получается, – я ему говорю, а у самого мысль: «В меня бы кинул, не успел бы я увернуться…»
– А-а, – махнул он рукой, – баловство это. Еще мальчишкой выучился. Так ты хотел-то чего?
– Ключник меня к тебе послал, – ляпнул я первое, что в голову взбрело. – Насчет мяса свежего узнать велел.
– Во, – удивился мясник. – Я же ему позавчера три туши говяжьих отправил. Неужто сожрали уже?
– Не знаю, – дурачком я прикинулся. – Только я человек подневольный. Мне велели, так я и пошел. Думаешь, охота была к тебе переться?
– Скажи ему, что нету сейчас мяса. На неделе только скотники коровенку отберут. Тогда и резать будем. Пущай в тереме на каше пока посидят.
– Ладно, – кивнул я. – А у тебя, как я погляжу, тоже коровки имеются?
– Да, – сказал он.
– И к хлеву приучены. Сами дорогу знают.
– Это их Малинка приучила. У девок моих она в любимицах была. Умница. И молока, и телят вдосталь приносила. Только нету больше нашей Малинушки. – И вдруг вздохнул тяжело.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91
– Так ведь…
– Знаю я про тебя все, – перебил я его. – Так что имей в виду, что, если слух об этом по Киеву пойдет, я не посмотрю, что ты человек Богов.
– Что ты! – замахал он на меня руками. – Эта тайна со мной в Царствие Небесное отправится.
– Смотри у меня! – погрозил я ему кулаком.
Вышел я из церкви, а куда дальше идти, не знаю. Еще одна ниточка в руках моих оборвалась. По моему разумению, Ольга вот-вот вернуться должна, а значит, поторапливаться нужно. Искать гнездо змеиное да давить змеенышей. Только где это гнездо? Как мне до него добраться? Да и поторапливаться нет больше ни сил, ни желания.
Меж тем солнце на закат клониться стало. И понял я, что устал неимоверно. Баня меня взбодрила ненадолго, а теперь силы кончились. Тоска придавила так, что ни руку поднять, ни ногой шагнуть. Зевнул я сладко и решил: будь, что будет, а мне отдых нужен.
Повернулся я и обратно, на Старокиевскую гору поплелся. Иду и ворчу себе под нос:
– И зачем я эту ношу неподъемную тягаю? Зачем Андрею обещал, что за княгиней присмотрю? Зачем ей опорой быть вызвался? Жил бы себе в холопах спокойно, как все живут. Дожидался бы срока своего да о воле мечтал. Вот бы славно было, вот бы складно. Так ведь нет, дернуло меня на рожон переть, старание свое выпячивать. Дурак. Как есть дурак. Сейчас приду во град, завалюсь спать, и гори оно все жарким пламенем…
Брел я так, на себя ругался, а вокруг жизнь продолжалась. И не знали люди, что анадысь чуть не лишились своей княгини. А если бы случилось страшное, разве огорчились бы они? Варяжкой для них Ольга была. И пусть жизнь у них под ее рукой спокойная. Пускай нет уже той ненависти, что при муже ее к находником имелась. И не ропщет никто. И бунты со смутами в прошлом остались, однако и великой любви к правителям своим люди русские не испытывали. Скорее равнодушными были, безразличными. У посадов и всей земли своя жизнь, а у правителей своя, и меж собой эти жизни не пересекаются. Жива Ольга и здорова – ну и хай с ней, а померла, так невелика потеря. Хотя, может, и всплакнул бы кто, а потом снова за повседневные дела бы принялся…
Только знал я твердо, что если бы замысел лихоимцев удался – несдобровать бы народу. Воротились бы каган с воеводой и железом каленым да кровью людской дознаваться бы стали, кто Ольгу со свету сжил. Вот тогда бы точно залились люди слезами горючими. И такого я допускать не хотел.
А пока люди своими обыденными заботами были заняты. Весна на дворе, тут особо не рассидишься. День единый целый год кормит. С утра раннего и до вечера позднего кружилово идет. Кто садом занимается, кто огородом своим, кто-то крышу подновить решил, а у кого-то забор покосился. Вон баба какая-то курам просо посыпает, а вон мальчишки гусей с реки гонят. А гусаки шипят, крыльями гордо хлопают, гусынь своих оберегают. Только мальчишкам не до гусиной гордости. Торопятся они, покрикивают на птиц, спешат в подворье, за ограду, загнать. Оно и понятно.
Стадо коровье по посаду идет. Пастухи кнутами щелкают. Ботала позвякивают. А коровы мычат, на дойку просятся. Наелись молодой травы, теперь по хлевам им надобно. Чуть не бегом бегут, выменем покачивают, на собак посадских рогами помахивают. Передавят гусей, так несдобровать мальчишкам. Отдерут их отцы, матери заругают. А кому охота заруганным да побитым ходить?
Хозяйки на улицу высыпали, кормилиц своих зазывают:
– Прусинь, прусинь! Иди сюда, Зорюшка! Я тебе хлебца корочку приготовила, солюшкой его присыпала.
– Малютка! Ты куда мимо двора поперлась?
– Эй, Властимиловна, опять твоя говяда к нам в огород поперла! Ты когда ее ко двору приучишь?
– Вы бы лучше загородку бы поправили…
– Ты бы лучше бы хайло-то прикрыла бы…
Переругиваются хозяйки не по злобе, а ради развлечения. Коровушек своих приласкивают. И так при дедах их было, при прадедах, так и при внуках с правнуками продолжаться будет.
Жизнь вечерняя в посаде торопится, а я иду навстречу стаду не спеша. О лежаке, о сне крепком мечтаю. Но вдруг полоснуло мне что-то по глазам. Дремоту прочь прогнало. Я и не сразу сообразил, за что это взгляд мой зацепился. А потом даже подпрыгнул от неожиданности. Тавро знакомое разглядел. Коровенка идет. Мычит тихонечко, а на крупе ее крест с рыбой выжжен. Такой же, как у гонца с лихоимцем. Вот тебе и раз!
Словно привязанный, я за коровенкой поспешил. И куда только устаток, куда сон подевался? А коровка вдоль порядка прошла да на подворье завернула. А вместе с ней еще три да телка молодая, и на каждой то самое тавро.
Никто коров не встретил. Знать, к дому хорошо приважены. Чье же это подворье? Вот сейчас и узнаем.
Заглянул я за тын. Коровки друг за дружкой через двор протопали, в хлев зашли. А посреди двора, под навесом, мужик по пояс голый сидит и усердно ножи об камень точит. Согнулся, лица не разглядеть. А ножей у него много. Штук семь. И все разные. Одни поменьше, другие побольше. Шмурыгает мужик лезвием по камню, от усердия даже пот на лысине выступил. Видать, вражина для смертоубийства клинки готовит.
Я за рукоять кинжала схватился.
– Эй! Есть кто живой? – через забор кричу.
– Чего надобно? – Мужик от работы оторвался, на меня глаза поднял. – Чего тебе, Добрый? – спрашивает.
– Здраве буде, Своята, – говорю.
Узнал он меня, и я его узнал. Мясник это княжеский. Его это подворье, оказывается.
– И тебе здоровья. – Он встал, да так с ножом на меня и пошел. – Давненько не виделись. Ну, проходи, раз пришел.
– Да ладно, – говорю, а сам кинжал покрепче сжимаю. – Я и тут постою.
– Как знаешь, – пожал он плечами и руку с ножом в сторону выбросил.
Завертелся ножик в воздухе и в столб, что навес поддерживал, впился. Глубоко вошел, лишь рукоять задрожала.
– Ловко у тебя получается, – я ему говорю, а у самого мысль: «В меня бы кинул, не успел бы я увернуться…»
– А-а, – махнул он рукой, – баловство это. Еще мальчишкой выучился. Так ты хотел-то чего?
– Ключник меня к тебе послал, – ляпнул я первое, что в голову взбрело. – Насчет мяса свежего узнать велел.
– Во, – удивился мясник. – Я же ему позавчера три туши говяжьих отправил. Неужто сожрали уже?
– Не знаю, – дурачком я прикинулся. – Только я человек подневольный. Мне велели, так я и пошел. Думаешь, охота была к тебе переться?
– Скажи ему, что нету сейчас мяса. На неделе только скотники коровенку отберут. Тогда и резать будем. Пущай в тереме на каше пока посидят.
– Ладно, – кивнул я. – А у тебя, как я погляжу, тоже коровки имеются?
– Да, – сказал он.
– И к хлеву приучены. Сами дорогу знают.
– Это их Малинка приучила. У девок моих она в любимицах была. Умница. И молока, и телят вдосталь приносила. Только нету больше нашей Малинушки. – И вдруг вздохнул тяжело.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91