– Ешь, – говорю, – наголодался за дорогу-то. Послушался Буланый. Морду в ясли ткнул и захрумкал. Вот и славно.
– Здраве буде, Добрыня! – услышал я за своей спиной.
Обернулся, а это Кветан со мной здоровается. Обнялись мы.
– Ты где был-то? – конюший меня спросил.
– Потом все, старшой, – отмахнулся я. – Недосуг мне сейчас.
– Ну, ты смотри, – понимающе подмигнул Кветан. – После казни заглядывай. Мы с ребятами тебе встречу вечерком устроим.
– Хорошо, – сказал я и к выходу поспешил.
– К терему, говоришь? – Алдан уже своих выстроил.
– Да, к терему, – кивнул я.
– Давай! – скомандовал десятник.
Надавили ратники на толпу, дорогу нам расчистили. А народ огрызается. Кому понравится, когда его щитом в спину толкают?
– Расступись! – кричит Алдан.
Мы за ним следом спешим, а люди за нашими спинами снова, как вода, смыкаются. Я от криков чуть не оглох. На Никифора взглянул. Ничего. Держится послух. И Григорий от нас не отстает.
Добрались до крыльца. Отдышались.
– Благодар тебе от меня, десятник, – сказал я Алдану.
– Наливай! – расхохотался он.
– Вечером на конюшню заглядывай.
– Вот это дело! – сказал десятник и со своими ратниками обратно попер, к месту нагретому прорываться стал.
А мы в терем направились.
– Лепота-то какая! – не сдержался, перекрестился Никифор, когда мы в сени расписные вошли.
– Ты еще горницы не видел, – сказал я ему. – Вот где действительно красиво.
– Ну, веди, – сказал Григорий.
Поднялись мы по лестнице широкой в горницу. А тут у дверей стоит посадник козарский, Ицхак, и плачет. Увидел меня, слезы рукавом утер.
– Соломона, – говорит, – смертью казнить хотят. Обвиняют в том…
– Знаю, – сказал я. – Мне стражник у ворот сказал.
– Мы даже выкуп за него приготовили, – всхлипнул Ицхак. – Всем посадом виру собирали. Уперлась княгиня. Не хочет меня принимать. Жизнь ей Соломонова понадобилась. О, Адонай… – снова слезы полились из глаз иудея.
– Она-то здесь? – кивнул я на дверь.
– Здесь, – сказал посадник. – Стою жду, когда она меня принять сможет.
– А Святослав?
– Да все с ним в порядке. Он еще третьего дня со Свенельдом в Чернигов уехал.
– Подождите, – оставил я христиан с иудеем, а сам в горницу вошел.
Ольга у окошка стояла да на майдан смотрела. Приоткрыла она окно, чтоб лучше ей видно было, оттого и сквозило морозцем. Холодно на дворе, народ шумит. И в горнице холодно.
– Ты не застудишься? – сказал я ей. Вздрогнула она от моих слов, повернулась быстро.
Платочек любимый затеребила.
– Что же ты так долго? – спросила строго.
– И тебе здравия, княгиня, – отвесил я ей поклон.
– Год тебя целый не было, я уж думала, что не увижу тебя больше. – И вновь к оконцу отвернулась.
– Меня отец учил, чтоб слов я своих на ветер не разбрасывал, ну а если дал, то отпираться не след. А не было меня потому, что до Мурома путь не близкий. А ты неужто меня ждала?
– Ждала, – сказала княгиня. – Но не одного, а с Григорием. Или ты забыл, зачем я тебя посылала?
– Отчего же? Я человек памятный.
– Ну, и?..
– Выполнил я твою просьбу, княгиня.
– Не просила я тебя, – взглянула она на меня, – поручение давала.
– Поручение холопам дают, а я вольный теперь. Или ты от обещания своего откажешься?
Помолчала она. Платочек потеребила.
– Ну, тогда чего же ты один пришел? – наконец спросила.
– Так ведь неспокойно в Киеве. Заробел христианин. Непривычно ему, человеку божьему, когда народу столько. Что тут случилось у вас? Опять киевляне бунт подняли?
– Мы лекаря сегодня казнить собрались, – передернула она плечиком.
– И за что же Соломону честь такая?
– Он сына моего отравить хотел, – скривилась княгиня, словно сама отраву приняла.
– Что-то тут не так. Сколько лет ты ему доверяла…
– Выходит, и лекарям верить нельзя, – перебила она меня.
– Так и себе можно в вере отказать. Я слышал, что жив и здоров каган.
– Это сейчас. Ты не видел, как седмицу назад его выворачивало. Из нужника не вылезал. Опасалась я, что совсем хворобой изойдет. Исхудал, как блесточка, от ветра его шатало…
– А Соломон тут при чем?
– Так ведь он сам сознался, что его это рук дело.
– Ну, у ката киевского и мертвый на себя все беды людские примет.
Отмахнулась она платочком.
– Дозволь, княгиня, мне с иудеем переговорить. Сколько лет мы в знакомцах ходим. Проститься с ним хочу, – не отступился я.
– А мне прикажешь ждать тут, пока ты с лекарем лясы точить будешь?
– Отчего же ждать? – отворил я дверь. – Григорий, Никифор, проходите. Зовет вас Ольга, княгиня Киевская.
– Мир этому дому, – Григорий в горницу вошел.
– Пусть Господь будет к хозяевам милостив, – от баса послуха задребезжала слюда в оконцах.
– Ну, так я в поруб спущусь? – взглянул я на Ольгу.
– Ступай, – кивнула княгиня.
Притворил я дверь за собой, а тут уже Ицхак меня встретил.
– Ну? Что? – А в глазах у посадника надежда с тревогой вперемешку.
– Погоди, – я ему и бегом в поруб.
Прошел через подклеть. Гридни двери в поруб стерегут, а то вдруг кто вздумает иудея из полона выручать. Не стерпел я, рассмеялся от такого рвения.
Только они шутки моей не поняли, мечи вынули и на меня поперли. То ли со скуки у них ум за разум зашел, то ли впотьмах не разглядели, кто там смеется?
– Обалдели, что ли, совсем? – я им крикнул.
И вовремя. Не то бы до смертоубийства гридни дошли. С них станется.
– Это же я, Добрый, ключник княжеский.
– Тьфу, – сплюнул в сердцах один из гридней. – А мы тебя с потемок не признали.
– Кто за главного у вас? – спросил я, не мешкая.
– Что? Пора? – из клетушки, что рядом с дверью в поруб была, Претич выглянул.
Увидал меня, удивился, улыбнулся…
– Все после, сотник, – остановил я его. – Соломон здесь?
– А куда ему деться?
– Меня Ольга к нему послала. Вели, чтобы дверь отпирали.
И тут крик жуткий раздался. Словно из кого-то живьем кишки вынули.
– Это он? – спросил я тревожно.
– Да нет, – ответил Претич. – Это Дубынька-разбойник вопит. Его вчера привезли. Удумал, чудилка, купцов на черниговском тракте грабить, да на Свенельда со Святославом нарвался. Ну, его Душегуб наш сразу на правило и выставил. У ката рука нелегкая. Теперь Дубынька отойти от правежа не может. Всю ночь орал, словно резаный, спать не давал. Засовы отоприте, – велел он гридням.
Лязгнуло, заскрипело, отворилось. Вошел я в полумрак поруба. От мороза поежился, от вони поморщился.
– Соломон, – позвал.
– А? Что? – в углу зашевелилось. – Уже?
– Тише, Соломон, – к лекарю я на груду тряпья подсел. – Это я, Добрыня.
Смотрю на старика, а у самого чувство, словно это меня кат мучил. Не пожалел его Душегуб. Космы его седые подпалил, бороду выдернул, на руке двух ногтей не хватает. Из пальцев сукровица бежит, а про лицо и говорить нечего – синяком сплошным. Лишь по голосу лекаря и узнал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91