Считал, что это Боженька его от смерти неминучей оборонил. А потом вдруг мне в ноги кинулся и стал руку целовать.
– Спасибо, добрый человек, за учителя, – приговаривал.
Еле я от него вырвался. Взглянул на Григория: выручай давай.
Григорий послуха с колен поднял, в сторонку отвел, пошептал ему что-то на ухо. Смотрю: успокаиваться парень начал. А потом и вовсе на лежаке калачиком свернулся. Сон его сморил. Так-то лучше будет.
– Лихо у тебя получилось, – шепнул я.
– Верит он мне больше, чем себе, – так же тихо ответил Григорий. – Ростом под потолок вымахал, а сам, как дитятя малая. Хоть в козу-дерезу с ним играй. А ты чего кулак сосешь?
– Да, – отмахнулся я, – больно зубы у подгудошника крепкие.
– Подгудошника? – грустно усмехнулся христианин.
И посмотрел мне прямо в глаза.
– Ты догадался?
– А чего тут догадываться? – пожал он плечами. – Господь им судья. А что же ты калике не дал свое дело довершить?
– Потому что живой ты мне нужен, – прямо ответил я. – Через тебя мне воля обещана.
– А я сперва подумал, что вы вместе пришли.
– Пришли вместе, – согласился я. – Только каждый за своим.
До самого утра мы потом с Григорием разговоры вели. Вполголоса, чтоб Никифора не разбудить. А тот разоспался. Разморило его после пережитого. Ноги свои длинные с лежака свесил. Руки под голову подложил и постанывал во сне тихонечко. Видать, волкулак ему снился.
Рассказал я христианину о том, как Андрей смерть принял. Как просил меня рыбак за Ольгой приглядеть. И про то, что открыл он мне перед кончиной своей страшной, где Григория искать. И конечно, о том, зачем я приехал в Муромскую землю.
Выслушал меня христианин. Потом сказал:
– Андрея жалко. Царствие ему Небесное за муки ради Господа нашего после Страшного Суда будет. А пока пусть земля ему пухом покажется. То, что княгиня Киевская к Христу повернулась и жаждет к вере христианской приобщиться, это весть добрая, – помолчал немного, а потом сказал: – Только не поеду я с тобой, Добрый. Какой из меня наставник? Не гожусь я Ольге в учителя. Слаб. Ей бы кого поправедней меня найти.
И потом, – кивнул он на чурбаки липовые, – у меня для церкви Распятие не получается. Бьюсь я над ним уж который год, а вырезать Спасителя на кресте не выходит. Не дается мне резьба. Корявым Иисус у меня получается, прости, Господи. А ты говоришь…
Всю весну и цельное лето уговаривал я Григория со мной на Русь отправиться. Не хотел он общину покидать. Отнекивался:
– Как же я людей оставлю? Они же мне доверились, а я брошу их.
И так я вокруг него, и эдак, а он уперся, как баран в ворота новые, и ни в какую. То церковь не достроена, то жито не убрано, то Параскева занедужила… искал Пустынник все новые и новые причины, чтобы со мной в Киев не идти.
Помог я общинникам церковь поднять, жито вместе с ними убирал, Иоаннову жену от лихоманки вылечил. Даже, на радость общине, Иисуса на кресте вырезал…
– Ну, так, что? – не стерпел я как-то по осени. – Поедешь со мной, или тебя силком тащить?
– И чего ты так стараешься снова в полон свой вернуться? – спросил он. – Оставайся с нами. Разве же здесь не воля тебе?
– Воля, – кивнул я. – Только на чужбине да без любимой и свобода не в радость. А я, знаешь, так по жене соскучился. Так соскучился, что душа изрыдалась вся. Слезами горькими денно и нощно обливается. Я уж сколько лет в себе изо всех сил тоску давлю. Сколько же можно в кулаке сердце свое сжимать? Оно же не камень, может и не вынести.
– Больно тебе? – просто спросил он.
– Больно, – признался я.
Помолчал Григорий немного, а потом сказал:
– Как дорога морозом схватится, так и поедем.
– А меня с собой возьмете? – пробасил Никифор.
– Куда же я без тебя? – улыбнулся Пустынник.
Глава восьмая
ВОЛЯ
28 ноября 952 г.
– Ой, да. Ой, да за горо-о-ой… – на весь заиндевевший бор горлопанил Никифор. – За горой высоко-о-ой…
Пар валил из луженой глотки жердяя. От его густого баса мурашки бежали по телу, но где-то в груди становилось теплее, и казалось, что не так уж и холодно в замороженном лесу. Я даже тулупчик на груди распахнул.
– И откуда ты такой голосяко себе приобрел? – спросил я послуха.
Никифор прервал песню и на меня взглянул. Гордо.
– Таким уж Господь меня уродил, – ответил.
– Выходит, ты самим Господом рожден? – строго спросил ученика Григорий.
И вся гордость жердяя улетучилась вмиг. Он подвигал своим большим кадыком, словно пытаясь что-то сказать, но не нашелся и скромно опустил глаза долу.
– Чего молчишь-то? – наседал на него христианин. – Или Иисус тебя разом не только разума, но и языка лишил?
Совсем растерялся послух, сдвинул треух на глаза и затылок косматый почесал.
– Я в батюшку своего пошел, – пробурчал он. – Ты же сам говорил, что все мы…
– Отцом Небесным созданы… – подсказал ему Григорий.
– По образу и подобию Его, – жердяй, словно дитятя, обрадовался, вспомнив наконец наставления учителя.
– Это что же выходит? – я придержал Буланого. – Все люди на самом-то деле Боги?
– Как это? – Никифор поправил треух и изумленно на меня уставился.
– А так, – сказал я. – Если что-то создать по образу и подобию… скажем… коня, – я похлопал Буланого по шее и уселся в седле поудобней, – получится конь. Так?
– Так, – кивнул жердяй.
– Вот и выходит, что созданный по образу и подобию Бога сам получается Богом.
Никифор опешил. Взглянул на учителя, но тот отвернулся нарочито. Дескать, давай-ка сам мысли.
И жердяй мыслить начал. Изо всех сил старался. Брови хмурил, к небу глаза подымал, точно среди голых ветвей задремавших до весны деревьев мог отыскать какой-то знак. То ли вправду что-то рассмотреть смог, то ли мысль ему ни с того ни с сего в голову буйную пришла, только улыбнулся он и на меня хитро сощурился.
– Так ведь душа наша подобие Божие имеет, – радостно изрек Никифор. – А тело – тьфу! Тело есть прах и тлен. Из земли Адама Господь создавал да дух в него вдувал. Значит, тулово нам лишь одежей для души служит. А одежа и износиться может. Вот! – закончил он свою речь и победно взглянул на Григория.
Тот кивнул одобрительно и сказал:
– Ну, пора где-нибудь на ночлег привалиться, а то уж темнеть стало, как бы не заплутать впотьмах.
– Привал так привал, – согласился я. – Вот и местечко неплохое подвернулось.
На небольшой, едва припорошенной снегом поляне, у подножия березы белой, мы решили становище разбить.
Спешился я. От седла котел отвязал, мешок с пшеном отчалил.
– Давай-ка, Никифор, за хворостом, – велел ученику Григорий. – А мы пока шалашом займемся…
Веселым у меня получилось на Русь возвращение. Говорят, что любую дорогу хороший собеседник может короче сделать. Убедился я в этом. У меня же не один, а два собеседника было. А разговоров мы за дорогу нашу много переговорили.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91
– Спасибо, добрый человек, за учителя, – приговаривал.
Еле я от него вырвался. Взглянул на Григория: выручай давай.
Григорий послуха с колен поднял, в сторонку отвел, пошептал ему что-то на ухо. Смотрю: успокаиваться парень начал. А потом и вовсе на лежаке калачиком свернулся. Сон его сморил. Так-то лучше будет.
– Лихо у тебя получилось, – шепнул я.
– Верит он мне больше, чем себе, – так же тихо ответил Григорий. – Ростом под потолок вымахал, а сам, как дитятя малая. Хоть в козу-дерезу с ним играй. А ты чего кулак сосешь?
– Да, – отмахнулся я, – больно зубы у подгудошника крепкие.
– Подгудошника? – грустно усмехнулся христианин.
И посмотрел мне прямо в глаза.
– Ты догадался?
– А чего тут догадываться? – пожал он плечами. – Господь им судья. А что же ты калике не дал свое дело довершить?
– Потому что живой ты мне нужен, – прямо ответил я. – Через тебя мне воля обещана.
– А я сперва подумал, что вы вместе пришли.
– Пришли вместе, – согласился я. – Только каждый за своим.
До самого утра мы потом с Григорием разговоры вели. Вполголоса, чтоб Никифора не разбудить. А тот разоспался. Разморило его после пережитого. Ноги свои длинные с лежака свесил. Руки под голову подложил и постанывал во сне тихонечко. Видать, волкулак ему снился.
Рассказал я христианину о том, как Андрей смерть принял. Как просил меня рыбак за Ольгой приглядеть. И про то, что открыл он мне перед кончиной своей страшной, где Григория искать. И конечно, о том, зачем я приехал в Муромскую землю.
Выслушал меня христианин. Потом сказал:
– Андрея жалко. Царствие ему Небесное за муки ради Господа нашего после Страшного Суда будет. А пока пусть земля ему пухом покажется. То, что княгиня Киевская к Христу повернулась и жаждет к вере христианской приобщиться, это весть добрая, – помолчал немного, а потом сказал: – Только не поеду я с тобой, Добрый. Какой из меня наставник? Не гожусь я Ольге в учителя. Слаб. Ей бы кого поправедней меня найти.
И потом, – кивнул он на чурбаки липовые, – у меня для церкви Распятие не получается. Бьюсь я над ним уж который год, а вырезать Спасителя на кресте не выходит. Не дается мне резьба. Корявым Иисус у меня получается, прости, Господи. А ты говоришь…
Всю весну и цельное лето уговаривал я Григория со мной на Русь отправиться. Не хотел он общину покидать. Отнекивался:
– Как же я людей оставлю? Они же мне доверились, а я брошу их.
И так я вокруг него, и эдак, а он уперся, как баран в ворота новые, и ни в какую. То церковь не достроена, то жито не убрано, то Параскева занедужила… искал Пустынник все новые и новые причины, чтобы со мной в Киев не идти.
Помог я общинникам церковь поднять, жито вместе с ними убирал, Иоаннову жену от лихоманки вылечил. Даже, на радость общине, Иисуса на кресте вырезал…
– Ну, так, что? – не стерпел я как-то по осени. – Поедешь со мной, или тебя силком тащить?
– И чего ты так стараешься снова в полон свой вернуться? – спросил он. – Оставайся с нами. Разве же здесь не воля тебе?
– Воля, – кивнул я. – Только на чужбине да без любимой и свобода не в радость. А я, знаешь, так по жене соскучился. Так соскучился, что душа изрыдалась вся. Слезами горькими денно и нощно обливается. Я уж сколько лет в себе изо всех сил тоску давлю. Сколько же можно в кулаке сердце свое сжимать? Оно же не камень, может и не вынести.
– Больно тебе? – просто спросил он.
– Больно, – признался я.
Помолчал Григорий немного, а потом сказал:
– Как дорога морозом схватится, так и поедем.
– А меня с собой возьмете? – пробасил Никифор.
– Куда же я без тебя? – улыбнулся Пустынник.
Глава восьмая
ВОЛЯ
28 ноября 952 г.
– Ой, да. Ой, да за горо-о-ой… – на весь заиндевевший бор горлопанил Никифор. – За горой высоко-о-ой…
Пар валил из луженой глотки жердяя. От его густого баса мурашки бежали по телу, но где-то в груди становилось теплее, и казалось, что не так уж и холодно в замороженном лесу. Я даже тулупчик на груди распахнул.
– И откуда ты такой голосяко себе приобрел? – спросил я послуха.
Никифор прервал песню и на меня взглянул. Гордо.
– Таким уж Господь меня уродил, – ответил.
– Выходит, ты самим Господом рожден? – строго спросил ученика Григорий.
И вся гордость жердяя улетучилась вмиг. Он подвигал своим большим кадыком, словно пытаясь что-то сказать, но не нашелся и скромно опустил глаза долу.
– Чего молчишь-то? – наседал на него христианин. – Или Иисус тебя разом не только разума, но и языка лишил?
Совсем растерялся послух, сдвинул треух на глаза и затылок косматый почесал.
– Я в батюшку своего пошел, – пробурчал он. – Ты же сам говорил, что все мы…
– Отцом Небесным созданы… – подсказал ему Григорий.
– По образу и подобию Его, – жердяй, словно дитятя, обрадовался, вспомнив наконец наставления учителя.
– Это что же выходит? – я придержал Буланого. – Все люди на самом-то деле Боги?
– Как это? – Никифор поправил треух и изумленно на меня уставился.
– А так, – сказал я. – Если что-то создать по образу и подобию… скажем… коня, – я похлопал Буланого по шее и уселся в седле поудобней, – получится конь. Так?
– Так, – кивнул жердяй.
– Вот и выходит, что созданный по образу и подобию Бога сам получается Богом.
Никифор опешил. Взглянул на учителя, но тот отвернулся нарочито. Дескать, давай-ка сам мысли.
И жердяй мыслить начал. Изо всех сил старался. Брови хмурил, к небу глаза подымал, точно среди голых ветвей задремавших до весны деревьев мог отыскать какой-то знак. То ли вправду что-то рассмотреть смог, то ли мысль ему ни с того ни с сего в голову буйную пришла, только улыбнулся он и на меня хитро сощурился.
– Так ведь душа наша подобие Божие имеет, – радостно изрек Никифор. – А тело – тьфу! Тело есть прах и тлен. Из земли Адама Господь создавал да дух в него вдувал. Значит, тулово нам лишь одежей для души служит. А одежа и износиться может. Вот! – закончил он свою речь и победно взглянул на Григория.
Тот кивнул одобрительно и сказал:
– Ну, пора где-нибудь на ночлег привалиться, а то уж темнеть стало, как бы не заплутать впотьмах.
– Привал так привал, – согласился я. – Вот и местечко неплохое подвернулось.
На небольшой, едва припорошенной снегом поляне, у подножия березы белой, мы решили становище разбить.
Спешился я. От седла котел отвязал, мешок с пшеном отчалил.
– Давай-ка, Никифор, за хворостом, – велел ученику Григорий. – А мы пока шалашом займемся…
Веселым у меня получилось на Русь возвращение. Говорят, что любую дорогу хороший собеседник может короче сделать. Убедился я в этом. У меня же не один, а два собеседника было. А разговоров мы за дорогу нашу много переговорили.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91