– Помощь мне сейчас пригодится.
– Дядя Соломон, а как же вы к нам подоспели? – спросила Малуша. – Мы же не чаяли, что подмога придет.
– Святослава за то благодарите, – ответил лекарь. – Это он мать надоумил в Ольговичи заглянуть. Надоело ему в Вышгороде сидеть, на волю запросился. Княгиня про деревеньку свою вспомнила. Так он ей все уши прожужжал. Посмотреть на нее захотел. А заодно с Добрыном и с тобой, Мала, повидаться.
– Чего это он со мной повидаться захотел? – удивилась сестренка.
– Не знаю, – сказал Соломон. – Ты у него сама спроси.
– Вот еще, – передернула плечиками Малушка. – Нужен он мне больно.
– Кто кому нужен, вы меж собой решайте, – продолжил лекарь. – Только мы сотню Претича взяли да на двух ладьях к вам направились. Засветло не успели. Пришлось к берегу на ночевку пристать. Тут видим – зарево. Поняли, что неладное в деревеньке стряслось, да пока на ладьи грузились, вон сколько дикари-дулебы натворить успели.
– Соломон, – подбежал к нам каган.
Иногда мне казалось, что он ходить не умеет, только бегает.
– Давай раненых на вторую ладью. Чего они у тебя на земле лежат?
– Так ведь не на себе же мне их перетаскивать, – ответил Соломон.
– Сейчас подмога будет, – кивнул мальчишка. – А ты что разлегся, Добрый?
– Да вот, отдохнуть решил, – ответил я.
– Чего ты? Не видишь, побитый он. – Малушка перед ним встала, словно меня собой закрыла.
– Да чтоб Добрына побили? – рассмеялся мальчишка. – Ни в жисть не поверю! Ну-ка, посторонись, – подвинул он девчонку.
– Еще чего! – возмутилась Малушка и вновь перед ним встала.
– Это ты мне? – опешил от такого Святослав.
– А то кому же?
– Да как ты смеешь?! Я каган Киевский! И Руси господин! – возмутился мальчишка.
– А я княжна Древлянская! – насупилась Малушка да кулачки в бока уперла.
– Какая ты княжна? – рассмеялся Святослав. – Холопка ты! Мне мамка сказала, что в посудомойках ты у нас ходишь!
– Ну и что? – Малушка упрямо выпятила нижнюю губу да лапотком притопнула. – Судьба штука хитрая – сейчас посудомойка, а завтра снова княжной стану.
– Это кто тебе такое наплел?
– Девки мои сенные.
– Ой, насмешила, у посудомойки свои сенные есть…
– Ты не очень-то ерепенься, – сказала сестренка серьезно, – а то не посмотрю, что ты каган. Так врежу, что ты у меня полетишь!
– Только попробуй!
– И попробую!
– Нет, ты только попробуй!
– Ну, коли, просишь… – И со всего маху лапотком ему на ногу наступила.
– Ты чего?! Дура! Больно же! – Святослав на одной ноге заскакал.
– Сам же просил.
– Да не просил я.
– Нет, просил.
– Добрый, чего она?
– Вот и повидались, – рассмеялся лекарь.
Все это было вчера. А сегодня шумит речная водица, пенясь под ударами весел.
Из Ольговичей мы вышли ранним утром. На пепелище остались бабы и Твердята-пастушок. Не захотели они покидать своих мужиков, которые навеки легли в сырую землю, обороняя чужое добро. Ольга над ними Загляду поставила, назначила Домовитову дочь ключницей. Не хотела она оставаться, но уж больно кухарка пришкваренная за нее просила, да и все ее поддержали. Святослав им в подмогу десяток ратников дал пепелище разгребать. Велел он воинам, чтобы к осени снова деревенька на месте пала встала.
Простилась Малуша со своей наставницей. Всплакнули они, только ничего не поделать, кто же в силах хозяйке перечить.
– Береги ее, княжич, – сказала Загляда, глаза платочком утирая.
– Как смогу, так тебя заберу, – ответил я ей.
– Помогай вам Даждьбоже, – махнула она рукой и за тын пошла.
– Прощай, Загляда! – Малуша ей вслед крикнула. Остановилась ключница, до земли нам поклонилась:
– И ты меня прости, княжна.
А ратники ладью дулебскую от зла очистили. Срубили с ее носа зверя неведомого – то ли кота, то ли пардуса, – отпустили ладейный дух вдогон за Гойко, сыном Сдебуда. Петлю крепкую на обрубленный клюв накинули и к нам привязали. Погрузились и отчалили.
Три ладьи по реке пошли. Одна за другой. На передней ладье Ольга с Соломоном-лекарем, Андрей калеченный, на второй – ратники, в стычке раненные, мы с Малушей и Святослав с нами. А на дулебской ладье Претич за главного, кормчий с ним и гребцов всего два десятка.
Взглянул я напоследок на курганы свежие, простился с дедами, с деревенькой, с бабами. Кто знает, доведется ли еще свидеться?
Шли медленно. Тяжело груженная скарбом награбленным дулебская ладья ход сдерживала, но не пропадать же добру. Да и не сильно спешили мы.
Мимо нас проплывали зеленые берега, а мне все гарь от пожарища чудилась. По ночам рыбак на крестовине грезился, и смех его истязателей слышался. Просыпался я от этих снов в холодном поту. Кости избитые ныли, а в голове шумело, словно в бору в ветреный день. И все же дурное было позади. И вспоминалась присказка: что было, видели, а что будет – посмотрим еще.
Днем я на корме лежал, с гребцами и другими ранеными переговаривался. По привычке, их все варягами считали, но большинство из них полукровками были, свейского языка не знали, о Вальхалле не думали и требы свои с малолетства не Торрину с Одином, а Перуну Полянскому со Сварогом возносили. Себя же они называли русичами – потомками той руси, что вместе с Олегом и Асмудом из Нова-города в Киев пришла. И слова их, и дела, и мысли русскими были. И подумалось мне: «Может, зря их так не любят? Ведь такие же люди – две руки, две ноги и голова одна».
До Вышгорода совсем немного оставалось, когда мы на дневку к берегу пристали. Как и обещал Соломон, я подниматься начал. Рана на ноге затягивалась, на ребрах ссадины поджили, синяки на лице пожелтели, сходить стали. Высадился я с воды на твердую землю, качало меня от слабости, чтоб не упасть, на берегу присел. Солнышко припекает, птицы в бору поют. Хорошо. Только вдохнуть полной грудью не могу – больно. Весь ливер мне дулебы отбили. Как до града доберемся, надо будет в бане пропариться. А пока и потерпеть можно.
Сижу, за верхоплавками наблюдаю. А рыбешки за водомерками гоняются. Ни дать ни взять – чада в догонялки играют. Чакан высокий на ветру шуршит, будет из чего русалкам косы заплетать.
А ветерок теплый, ласковый. Болячки из меня выдувает, силы телу избитому придает.
Ратники возле костерка собрались, ждут, когда кошевар уху до ума доведет. От котла дух валит, ноздри щекочет. Есть захотел, в животе заурчало, значит, на поправку у меня дело пошло. Я даже ложку из-за голенища достал. С черпала тряпицу снял. Вот ведь странность какая: нож свой засапожный я в бою потерял, промахнулся в дулеба – он и улетел незнамо куда, потом топтали меня немилосердно так, что живого места на мне, считай, не осталось, а ложка цела оказалась.
– Слышь, Добрый? Никак проголодался? – Соломон ко мне подошел. – Смотри, что я набрал. – И пучок травы протягивает.
Смешная трава, листочки, словно хвоя еловая, и рыбой соленой пахнет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91
– Дядя Соломон, а как же вы к нам подоспели? – спросила Малуша. – Мы же не чаяли, что подмога придет.
– Святослава за то благодарите, – ответил лекарь. – Это он мать надоумил в Ольговичи заглянуть. Надоело ему в Вышгороде сидеть, на волю запросился. Княгиня про деревеньку свою вспомнила. Так он ей все уши прожужжал. Посмотреть на нее захотел. А заодно с Добрыном и с тобой, Мала, повидаться.
– Чего это он со мной повидаться захотел? – удивилась сестренка.
– Не знаю, – сказал Соломон. – Ты у него сама спроси.
– Вот еще, – передернула плечиками Малушка. – Нужен он мне больно.
– Кто кому нужен, вы меж собой решайте, – продолжил лекарь. – Только мы сотню Претича взяли да на двух ладьях к вам направились. Засветло не успели. Пришлось к берегу на ночевку пристать. Тут видим – зарево. Поняли, что неладное в деревеньке стряслось, да пока на ладьи грузились, вон сколько дикари-дулебы натворить успели.
– Соломон, – подбежал к нам каган.
Иногда мне казалось, что он ходить не умеет, только бегает.
– Давай раненых на вторую ладью. Чего они у тебя на земле лежат?
– Так ведь не на себе же мне их перетаскивать, – ответил Соломон.
– Сейчас подмога будет, – кивнул мальчишка. – А ты что разлегся, Добрый?
– Да вот, отдохнуть решил, – ответил я.
– Чего ты? Не видишь, побитый он. – Малушка перед ним встала, словно меня собой закрыла.
– Да чтоб Добрына побили? – рассмеялся мальчишка. – Ни в жисть не поверю! Ну-ка, посторонись, – подвинул он девчонку.
– Еще чего! – возмутилась Малушка и вновь перед ним встала.
– Это ты мне? – опешил от такого Святослав.
– А то кому же?
– Да как ты смеешь?! Я каган Киевский! И Руси господин! – возмутился мальчишка.
– А я княжна Древлянская! – насупилась Малушка да кулачки в бока уперла.
– Какая ты княжна? – рассмеялся Святослав. – Холопка ты! Мне мамка сказала, что в посудомойках ты у нас ходишь!
– Ну и что? – Малушка упрямо выпятила нижнюю губу да лапотком притопнула. – Судьба штука хитрая – сейчас посудомойка, а завтра снова княжной стану.
– Это кто тебе такое наплел?
– Девки мои сенные.
– Ой, насмешила, у посудомойки свои сенные есть…
– Ты не очень-то ерепенься, – сказала сестренка серьезно, – а то не посмотрю, что ты каган. Так врежу, что ты у меня полетишь!
– Только попробуй!
– И попробую!
– Нет, ты только попробуй!
– Ну, коли, просишь… – И со всего маху лапотком ему на ногу наступила.
– Ты чего?! Дура! Больно же! – Святослав на одной ноге заскакал.
– Сам же просил.
– Да не просил я.
– Нет, просил.
– Добрый, чего она?
– Вот и повидались, – рассмеялся лекарь.
Все это было вчера. А сегодня шумит речная водица, пенясь под ударами весел.
Из Ольговичей мы вышли ранним утром. На пепелище остались бабы и Твердята-пастушок. Не захотели они покидать своих мужиков, которые навеки легли в сырую землю, обороняя чужое добро. Ольга над ними Загляду поставила, назначила Домовитову дочь ключницей. Не хотела она оставаться, но уж больно кухарка пришкваренная за нее просила, да и все ее поддержали. Святослав им в подмогу десяток ратников дал пепелище разгребать. Велел он воинам, чтобы к осени снова деревенька на месте пала встала.
Простилась Малуша со своей наставницей. Всплакнули они, только ничего не поделать, кто же в силах хозяйке перечить.
– Береги ее, княжич, – сказала Загляда, глаза платочком утирая.
– Как смогу, так тебя заберу, – ответил я ей.
– Помогай вам Даждьбоже, – махнула она рукой и за тын пошла.
– Прощай, Загляда! – Малуша ей вслед крикнула. Остановилась ключница, до земли нам поклонилась:
– И ты меня прости, княжна.
А ратники ладью дулебскую от зла очистили. Срубили с ее носа зверя неведомого – то ли кота, то ли пардуса, – отпустили ладейный дух вдогон за Гойко, сыном Сдебуда. Петлю крепкую на обрубленный клюв накинули и к нам привязали. Погрузились и отчалили.
Три ладьи по реке пошли. Одна за другой. На передней ладье Ольга с Соломоном-лекарем, Андрей калеченный, на второй – ратники, в стычке раненные, мы с Малушей и Святослав с нами. А на дулебской ладье Претич за главного, кормчий с ним и гребцов всего два десятка.
Взглянул я напоследок на курганы свежие, простился с дедами, с деревенькой, с бабами. Кто знает, доведется ли еще свидеться?
Шли медленно. Тяжело груженная скарбом награбленным дулебская ладья ход сдерживала, но не пропадать же добру. Да и не сильно спешили мы.
Мимо нас проплывали зеленые берега, а мне все гарь от пожарища чудилась. По ночам рыбак на крестовине грезился, и смех его истязателей слышался. Просыпался я от этих снов в холодном поту. Кости избитые ныли, а в голове шумело, словно в бору в ветреный день. И все же дурное было позади. И вспоминалась присказка: что было, видели, а что будет – посмотрим еще.
Днем я на корме лежал, с гребцами и другими ранеными переговаривался. По привычке, их все варягами считали, но большинство из них полукровками были, свейского языка не знали, о Вальхалле не думали и требы свои с малолетства не Торрину с Одином, а Перуну Полянскому со Сварогом возносили. Себя же они называли русичами – потомками той руси, что вместе с Олегом и Асмудом из Нова-города в Киев пришла. И слова их, и дела, и мысли русскими были. И подумалось мне: «Может, зря их так не любят? Ведь такие же люди – две руки, две ноги и голова одна».
До Вышгорода совсем немного оставалось, когда мы на дневку к берегу пристали. Как и обещал Соломон, я подниматься начал. Рана на ноге затягивалась, на ребрах ссадины поджили, синяки на лице пожелтели, сходить стали. Высадился я с воды на твердую землю, качало меня от слабости, чтоб не упасть, на берегу присел. Солнышко припекает, птицы в бору поют. Хорошо. Только вдохнуть полной грудью не могу – больно. Весь ливер мне дулебы отбили. Как до града доберемся, надо будет в бане пропариться. А пока и потерпеть можно.
Сижу, за верхоплавками наблюдаю. А рыбешки за водомерками гоняются. Ни дать ни взять – чада в догонялки играют. Чакан высокий на ветру шуршит, будет из чего русалкам косы заплетать.
А ветерок теплый, ласковый. Болячки из меня выдувает, силы телу избитому придает.
Ратники возле костерка собрались, ждут, когда кошевар уху до ума доведет. От котла дух валит, ноздри щекочет. Есть захотел, в животе заурчало, значит, на поправку у меня дело пошло. Я даже ложку из-за голенища достал. С черпала тряпицу снял. Вот ведь странность какая: нож свой засапожный я в бою потерял, промахнулся в дулеба – он и улетел незнамо куда, потом топтали меня немилосердно так, что живого места на мне, считай, не осталось, а ложка цела оказалась.
– Слышь, Добрый? Никак проголодался? – Соломон ко мне подошел. – Смотри, что я набрал. – И пучок травы протягивает.
Смешная трава, листочки, словно хвоя еловая, и рыбой соленой пахнет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91