Никак я понять не могу. Ведь не делал нам христианин ничего плохого. Отчего же парня так коробит, словно недруг злой нас в полон ведет?
Подошли мы к околице. Иоанн загородку в сторонку отодвинул.
– Милости прошу в Карачары, будьте гостями зваными, – сказал нам и в деревеньку въехал.
Ну а мы следом зашли.
Смотрю я, и вправду место красивое.
– Здраве буде, Иоанн! – нам навстречу ребятня подбежала.
Трое мальчишек и две девчушки маленькие. Увидали нас, остановились поодаль нерешительно.
– И вам здоровья, детушки, – приветливо улыбнулся огнищанин.
– Кто это с тобой? – спросил его старший этой ватаги.
– Гости это, – ответил Иоанн.
– Спаси вас Хлистос, блатья! – девчушка нам с Баяном крикнула и перекрестила старательно.
– Не из братии они, – смутился Иоанн. – С родины гости пришли.
– Нехристи! – вдруг громко крикнул старший, и дети с визгом бросились врассыпную.
– Чего это они? – изумленно спросил Баян.
– Вы уж простите их, – еще больше смешался огнищанин. – Для них иноверцы врагами лютыми кажутся. Родители их так приучили. И боязнь у них осталась от той ночи страшной, когда Горисвет с волхвами нашу родину жгли. Многие до сих пор по ночам вскрикивают. Родимец некоторых колотит.
– Так вылили бы испуг, и всего делов , – пожал плечами Баян.
– Что ты! – отмахнулся от него Иоанн. – Чародейство – грех великий!
– А маята ночная лучше, что ли? – спросил я.
– На все воля Божья, и все в руце Его, – вздохнул христианин и перекрестился.
– Не зашибут они нас? – Баян кивнул на людей, спешащих нам навстречу.
Их было около десятка. Кто вилами вооружился, кто топор подхватил, а одна баба с ведром бежала. Что под руками было, то и похватали жители Карачар, чад своих оберегая.
Баян суму свою на землю положил и к встрече с карачаровцами изготовился. На христианина так взглянул, словно дыру в нем прожечь взглядом хотел.
– Погоди, парень. – Я ему на плечо руку положил. – Не гоношись.
– Не разобрались они, – поспешно сказал Иоанн. – Чада их напугали. Решили, видно, что вы меня в общину силком приволокли…
Вышел он вперед, руки вверх поднял.
– Успокойтесь, братья и сестры! – крикнул он селянам. – Не вороги это! Я гостей к учителю привел! Они Григория нашего по нужде разыскивают.
Остановился народ. Оружие свое нехитрое опустил.
– Так нехристи не со злом пришли? – спросила настороженно та баба, что ведром от нас отбиваться хотела.
– Нет, Параскева, – ответил ей огнищанин. – Они люди не злые.
– А зачем им учитель нужен? – выкрикнул кто-то. Тут мой черед настал вперед выходить. Поклонился я народу карачаровскому.
– Здраве буде, люди добрые. Я от Андрея учителю вашему слово привез, – заметил я, что имя рыбака на них подействовало. – И хоть сам я не Христу молюсь, – продолжил, – но против вас я недоброго не замышляю. Добрыном меня зовут, а его, – кивнул я на подгудошника, – Баяном. С миром мы в общину вашу пришли.
– Что ж ты сразу не сказал, что тебя Андрей к нам прислал? – шепнул мне Иоанн.
– Недосуг как-то было, – ответил я, – да ты и не спрашивал.
– Как там Андреюшка наш? – Параскева ведро в сторону отставила.
– Про то я лишь с Григорием говорить должен, – я понял, что сейчас не смогу сказать этим людям о смерти рыбака.
– Так учитель в пустынь ушел за нас, грешных, помолиться. Обещался быть вскорости, – сказал мужик и засунул за пояс топор.
– Ой, – всплеснула руками Параскева. – Чего же мы встали посреди улицы? Гости же с дороги, небось, есть хотят. Устали, наверное. А мы их тут баснями кормим. Пойдемте.
– Видишь? – шепнул я Баяну. – С людьми разговаривать нужно. А ты драться собрался.
Григория я увидел только вечером.
Иоанн нас с подгудошником за стол пригласил. А как только мы сели, а Параскева поставила на столетию большую вечку с крутой холодью, вот тогда я понял, как изголодался за дальнюю дорогу. Однако прежде чем к трапезе приступить, домочадцы Иоанновы молитву хозяина выслушали. Знал я ее. Ольга в книге своей показывала. Про хлеб насущный в ней говорилось. И подумалось мне тогда, что Иисус чем-то на Даждьбога нашего похож. Тоже дает детям своим и хлеб, и радость, и жизнь. Но вслух я об этом говорить не стал. Зачем хозяев приветливых обижать? Кормят нас, поят. А какого Бога при этом благодарят, это их дело.
Закончил Иоанн молитву, осенил себя привычно крестным знамением. Взял хлеба каравай, на колени его ребром округлым поставил, нож в руке сжал:
– Во имя Господа нашего, Иисуса Христа, – воткнул в чуть подгорелый бочок и на себя потянул.
Корка на хлебе толстая, чтоб подольше коврига лежала да не черствела. А под твердой коркой ноздреватый мякиш. Запах у него с кислинкой. Вобрал я в себя хлебный дух, даже слюнки потекли. Хорошо.
Смотрю – домочадцы улыбаются. На нас с Баяном смотрят приветливо. Невелика семья у огнищанина. Жена Параскева у стола суетится, сынок Илия, тот, которого не захотел Иоанн под нож жертвенный Горисвету отдавать, дочка малая совсем, Софией зовут, да сам хозяин.
Первенец Иоаннов хоть летами небогат, зато силен. В плечах не по годам раздался. Руки у него здоровые, грудь широкая, шея крепкая, взгляд смышленый. Сидит за столом, и не верится даже, что под столешней ноги его, словно тряпки ненужные, болтаются. Видел я давеча, как он по дому ползал. Спиной вперед, чтоб удобней было. Ладонями в пол упирается, а ноги следом волочатся. Бойко у него получается. Сызмальства к такому передвижению приспособился. Потому и тулово у него, как у взрослого мужика. – Илия у меня первый помощник, – хвастал потихоньку Иоанн сыном. – Пусть в ногах владеньица нет, зато руки горазды. Пальцами гвозди кованые гнет, а руками подкову как-то порвал. И не скажешь, что мальчонке двенадцатый годок. Здоров, как мужик взрослый. Эх, – вздохнул он, – если бы еще и ноженьки ему Господь возвернул…
А София девочка пригожая. Я, на нее глядя, о Малуше вспомнил. Как там сестренка моя? Скучает, наверное. Ничего. Скоро свидимся.
– Мать, давай-ка к столу то, что я от муромов принес, – сказал хозяин и к нам повернулся: – Вы еще, небось, уши хлебные не пробовали?
– Нет, – ответил я, – не довелось. Мне про эти уши Баян всю дорогу жужжал. Он только ради них к муромам и поперся.
– Что верно, то верно, – кивнул подгудошник. – Я, по темности своей, думал, что они у них, как и у всех людей, на голове растут. Ты, Иоанн, когда у града с муромом беседы вел, я присматривался. Уши у него обыкновенные. Выходит, брешут люди.
– Нет, – рассмеялся Иоанн, а за ним и все домочадцы. – Не брешут. Вы узелок у меня видели?
– Конечно, – кивнул Баян.
– Вот в нем-то они и были. Ну, Параскева!
– Сейчас я, – ответила та.
Огнищанка из печи горшок большой рогачом достала. Паром варево исходило. Таким духмяным, что даже хлебный запах он перебил.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91
Подошли мы к околице. Иоанн загородку в сторонку отодвинул.
– Милости прошу в Карачары, будьте гостями зваными, – сказал нам и в деревеньку въехал.
Ну а мы следом зашли.
Смотрю я, и вправду место красивое.
– Здраве буде, Иоанн! – нам навстречу ребятня подбежала.
Трое мальчишек и две девчушки маленькие. Увидали нас, остановились поодаль нерешительно.
– И вам здоровья, детушки, – приветливо улыбнулся огнищанин.
– Кто это с тобой? – спросил его старший этой ватаги.
– Гости это, – ответил Иоанн.
– Спаси вас Хлистос, блатья! – девчушка нам с Баяном крикнула и перекрестила старательно.
– Не из братии они, – смутился Иоанн. – С родины гости пришли.
– Нехристи! – вдруг громко крикнул старший, и дети с визгом бросились врассыпную.
– Чего это они? – изумленно спросил Баян.
– Вы уж простите их, – еще больше смешался огнищанин. – Для них иноверцы врагами лютыми кажутся. Родители их так приучили. И боязнь у них осталась от той ночи страшной, когда Горисвет с волхвами нашу родину жгли. Многие до сих пор по ночам вскрикивают. Родимец некоторых колотит.
– Так вылили бы испуг, и всего делов , – пожал плечами Баян.
– Что ты! – отмахнулся от него Иоанн. – Чародейство – грех великий!
– А маята ночная лучше, что ли? – спросил я.
– На все воля Божья, и все в руце Его, – вздохнул христианин и перекрестился.
– Не зашибут они нас? – Баян кивнул на людей, спешащих нам навстречу.
Их было около десятка. Кто вилами вооружился, кто топор подхватил, а одна баба с ведром бежала. Что под руками было, то и похватали жители Карачар, чад своих оберегая.
Баян суму свою на землю положил и к встрече с карачаровцами изготовился. На христианина так взглянул, словно дыру в нем прожечь взглядом хотел.
– Погоди, парень. – Я ему на плечо руку положил. – Не гоношись.
– Не разобрались они, – поспешно сказал Иоанн. – Чада их напугали. Решили, видно, что вы меня в общину силком приволокли…
Вышел он вперед, руки вверх поднял.
– Успокойтесь, братья и сестры! – крикнул он селянам. – Не вороги это! Я гостей к учителю привел! Они Григория нашего по нужде разыскивают.
Остановился народ. Оружие свое нехитрое опустил.
– Так нехристи не со злом пришли? – спросила настороженно та баба, что ведром от нас отбиваться хотела.
– Нет, Параскева, – ответил ей огнищанин. – Они люди не злые.
– А зачем им учитель нужен? – выкрикнул кто-то. Тут мой черед настал вперед выходить. Поклонился я народу карачаровскому.
– Здраве буде, люди добрые. Я от Андрея учителю вашему слово привез, – заметил я, что имя рыбака на них подействовало. – И хоть сам я не Христу молюсь, – продолжил, – но против вас я недоброго не замышляю. Добрыном меня зовут, а его, – кивнул я на подгудошника, – Баяном. С миром мы в общину вашу пришли.
– Что ж ты сразу не сказал, что тебя Андрей к нам прислал? – шепнул мне Иоанн.
– Недосуг как-то было, – ответил я, – да ты и не спрашивал.
– Как там Андреюшка наш? – Параскева ведро в сторону отставила.
– Про то я лишь с Григорием говорить должен, – я понял, что сейчас не смогу сказать этим людям о смерти рыбака.
– Так учитель в пустынь ушел за нас, грешных, помолиться. Обещался быть вскорости, – сказал мужик и засунул за пояс топор.
– Ой, – всплеснула руками Параскева. – Чего же мы встали посреди улицы? Гости же с дороги, небось, есть хотят. Устали, наверное. А мы их тут баснями кормим. Пойдемте.
– Видишь? – шепнул я Баяну. – С людьми разговаривать нужно. А ты драться собрался.
Григория я увидел только вечером.
Иоанн нас с подгудошником за стол пригласил. А как только мы сели, а Параскева поставила на столетию большую вечку с крутой холодью, вот тогда я понял, как изголодался за дальнюю дорогу. Однако прежде чем к трапезе приступить, домочадцы Иоанновы молитву хозяина выслушали. Знал я ее. Ольга в книге своей показывала. Про хлеб насущный в ней говорилось. И подумалось мне тогда, что Иисус чем-то на Даждьбога нашего похож. Тоже дает детям своим и хлеб, и радость, и жизнь. Но вслух я об этом говорить не стал. Зачем хозяев приветливых обижать? Кормят нас, поят. А какого Бога при этом благодарят, это их дело.
Закончил Иоанн молитву, осенил себя привычно крестным знамением. Взял хлеба каравай, на колени его ребром округлым поставил, нож в руке сжал:
– Во имя Господа нашего, Иисуса Христа, – воткнул в чуть подгорелый бочок и на себя потянул.
Корка на хлебе толстая, чтоб подольше коврига лежала да не черствела. А под твердой коркой ноздреватый мякиш. Запах у него с кислинкой. Вобрал я в себя хлебный дух, даже слюнки потекли. Хорошо.
Смотрю – домочадцы улыбаются. На нас с Баяном смотрят приветливо. Невелика семья у огнищанина. Жена Параскева у стола суетится, сынок Илия, тот, которого не захотел Иоанн под нож жертвенный Горисвету отдавать, дочка малая совсем, Софией зовут, да сам хозяин.
Первенец Иоаннов хоть летами небогат, зато силен. В плечах не по годам раздался. Руки у него здоровые, грудь широкая, шея крепкая, взгляд смышленый. Сидит за столом, и не верится даже, что под столешней ноги его, словно тряпки ненужные, болтаются. Видел я давеча, как он по дому ползал. Спиной вперед, чтоб удобней было. Ладонями в пол упирается, а ноги следом волочатся. Бойко у него получается. Сызмальства к такому передвижению приспособился. Потому и тулово у него, как у взрослого мужика. – Илия у меня первый помощник, – хвастал потихоньку Иоанн сыном. – Пусть в ногах владеньица нет, зато руки горазды. Пальцами гвозди кованые гнет, а руками подкову как-то порвал. И не скажешь, что мальчонке двенадцатый годок. Здоров, как мужик взрослый. Эх, – вздохнул он, – если бы еще и ноженьки ему Господь возвернул…
А София девочка пригожая. Я, на нее глядя, о Малуше вспомнил. Как там сестренка моя? Скучает, наверное. Ничего. Скоро свидимся.
– Мать, давай-ка к столу то, что я от муромов принес, – сказал хозяин и к нам повернулся: – Вы еще, небось, уши хлебные не пробовали?
– Нет, – ответил я, – не довелось. Мне про эти уши Баян всю дорогу жужжал. Он только ради них к муромам и поперся.
– Что верно, то верно, – кивнул подгудошник. – Я, по темности своей, думал, что они у них, как и у всех людей, на голове растут. Ты, Иоанн, когда у града с муромом беседы вел, я присматривался. Уши у него обыкновенные. Выходит, брешут люди.
– Нет, – рассмеялся Иоанн, а за ним и все домочадцы. – Не брешут. Вы узелок у меня видели?
– Конечно, – кивнул Баян.
– Вот в нем-то они и были. Ну, Параскева!
– Сейчас я, – ответила та.
Огнищанка из печи горшок большой рогачом достала. Паром варево исходило. Таким духмяным, что даже хлебный запах он перебил.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91