А потом уже можно и в Итиль его переправлять. Аврааму бен Саулу, племяннику Соломонову.
Вышел я с подворья, верхом сел.
– Поехали, Буланый, домой, – сказал и поводья тронул.
14 февраля 953 г.
Гнал я коня, плетью нахлестывал, а у самого сердце колотилось бешено. Казалось, что сейчас из груди выпрыгнет и вокруг меня плясать начнет. От радости и страха зайдется. От ожидания совсем оно изнемогло. Подгонял я коня, а сам все думал, какой же наша встреча получится?
Нет, никак себе этого представить не мог.
Считай шесть лет я в краях этих не бывал. Да какое там шесть, семь уже скоро будет! И все это время душа моя сюда стремилась. Словно нет на всем белом свете места краше, чем эти суровые леса и пущи. Порой казалось, что никогда уже не вдохнуть мне пьянящего чистого воздуха. Никогда не услышать настороженного шума вековых сосен. Никогда не увидеть, как на рассвете выбирается Хоре на небо, цепляясь своими лучами за острые вершины.
И вот теперь я здесь. Хлещу плетью коня по крутым бокам, понукаю его бежать все быстрее и быстрее и вслушиваюсь в странную музыку бора. И кровь бьется в висках, попадая в ритм конского шага, и биению сердца вторит стук копыт о скованную морозом Древлянскую землю.
– Я дома… Я дома!.. Я!.. Дома!!! – кричу я что есть мочи, и эхом отвечает мне бор.
И от этого становится так хорошо, что лучше и не надо…
Пусть морозный ветер холодил лицо, пусть хрустел снег под копытами коня, назло зиме в душе моей пели весенние птицы. А мимо летели леса и перелески.
Все ближе и ближе переправа. Все ближе пограничье между Полянской и Древлянской землями. Хоть и понимал я, что стерта граница, что все это давно Русью зовется, только Родина, она Родина и есть. Оттого и защемило сердце, когда Буланый ступил на скользкий лед Ирпеня. И…
…словно вчера это было…
Дождливый сентябрьский день, лодчонка со скрипучими уключинами, и Свенельд тихо так говорит:
– Не глупи, Добрын. Не глупи.
И стражники по бокам мечи из ножен вынули, на всякий случай…
А берег все дальше и дальше…
И я прячу навернувшуюся вдруг слезу…
Всматриваюсь…
Всматриваюсь в прибрежные сосны, стараюсь запомнить их и не знаю – увижу ли я их когда-нибудь снова…
Увидел.
Вот он, берег. И сосны все те же. Дремлют под белым покрывалом, точно им все равно, кто это там соскочил с коня? Что за человек устроил у их подножья безумную пляску? Сбил, на радостях, с их ветвей снежные шапки и стал бегать меж стволами, как озорной мальчишка. Потом умыл холодным снегом горячее лицо, рассмеялся весело, снова вскочил в седло и поскакал дальше.
Не до этого соснам. Не до людей им. Не до их радостей и печалей. Соснам нужно о вечном думать. А люди… уж больно много они суетятся. Егозят чрезмерно, спешат, торопятся куда-то, словно боятся опоздать. А куда спешить? Зачем торопиться? Ведь спеши не спеши, все одно в жизни так будет, как Сварог захочет, а Доля с Недолей свою кудель заплетут…
Может, об этом, а может, о чем-то и вовсе непостижимом шумели мне вслед прибрежные сосны. Как понять? И надо ли? Может, просто дальше скакать по родной земле да радоваться тому, что жив, что молод, что скоро с любимой встречусь?
Оглянуться не успел, вот и Малин-град. Река Ирша под копытами Буланого моего ледком потрещала, но пропустила. Выехал я на берег, на стены городские взглянул. Хоть и подновили ратники город, но остались черные потеки на крышах тесовых. Это след от огня греческого, которым Ингварь Малин жег. Мураши у меня по спине пробежали, как представил то Пекло, что здесь Ольгин муж с Асмудом устроили. Пусть земля будет пухом воинам и мирникам, сложившим здесь свои головы. Пусть им сыто и пьяно будет в Ирии Пресветлом, в Сварге, к героям приветливой.
Спешился я перед воротами, треух с головы стянул, в пояс городу поклонился. И пускай здесь теперь новые хозяева, только все одно останется у людей добрая память о защитниках Древлянской земли.
В Малине я не задержался. Посаднику соврал, что княгиней по делу важному послан, запасы пополнил, Буланого покормил да дальше отправился. Невмоготу мне было здесь. Чудилось, что воздух в городе запахом мяса горелого наполнен. Душно мне в Малине было. На волю хотелось. На простор. К ведьме моей под крылышко.
Коростень я стороной объехать решил. Зачем зря душу бередить? Вот и я думаю, что незачем. Знал я, что на месте сожженной столицы теперь деревенька поднимается. Путята с отроками, с Яруном и Зеленей, там зимуют. Все мечты вынашивают, чтобы время вспять повернуть, возродить княжество Древлянское. Может, и правильно делают, только мне сейчас не до их затей. Я и Любаву повидать хочу, а об остальном после голову ломать будем.
Потому и сторонился я людей. Не хотел, чтоб узнали о том, что я в землю пращуров своих вернулся. Веси с деревнями, городки малые обходил, в лесу ночевал. Боялся, что признают меня. Ахи-вздохи начнутся, а то и бунт вспыхнуть может. И как людям объяснить, что в задумках у меня совсем другое теперь? Не поймут, злиться на меня будут. Так уж лучше волком по лесам блукать, чем от своего же народа слова недобрые слушать.
Но в одно местечко заповедное все же заглянул я. Словно тать по берегу Ужа, к подножью Высокого Святища пробрался. Здесь мы когда-то мальцами несмышлеными рыбу удили, снасти пробовали. С этого места и началась дорога моя в большой Мир.
Снегом гольцы припорошены, в лед река, словно в броню, закована, а все равно каждый камушек, каждая кочка неприметная мне в памяти жаром вспыхивает. И никак ее не удержать.
Вот здесь мы с Гридей и Славдей сидели, а тут Белорев в воду осмыгнулся. Ох и смеялись же мы тогда. Кажется, что в жизни своей я так не смеялся. И уже, боюсь, не посмеюсь никогда. А вот и большой валун, который мне надобен.
Разгреб я снег у его подножия, кинжалом наледь отбил, руку в щель под валуном просунул. Тайник это был наш, мальчишеский. Только мы втроем про него знали. Здесь свои сокровища детские хранили подале от посторонних глаз. Теперь только я про этот тайник знаю.
Тут наверху собака тявкнула. То ли меня, то ли еще какую опасность почуяла. Я под валуном рукою шарил, а сам все боялся, что другие собаки лай поднимут. Не до них мне теперь. Оборони, Даждьбоже. Дай дело доделать и уйти спокойно.
Рука уже замерзать начала, когда я на то, что искал, наткнулся. Уцепил кончиками пальцев за тряпицу, на себя потянул. Сверток из тайника вынул. Большой сверток, хорошо укутанный. Развернул его с осторожностью, и тускло блеснул на зимнем солнышке клинок.
Вот он. Меч мой, Эйнаром в Нов-город привезенный. Рукоять мне в ладонь сама легла. Вырос я, и ладонь окрепла, больше стала, только все одно меч по руке пришелся. Взмахнул я им. Со свистом клинок морозный воздух распорол.
Вспомнил, как прятал его. Как тишком из осажденного Ольгой Коростеня выбирался.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91
Вышел я с подворья, верхом сел.
– Поехали, Буланый, домой, – сказал и поводья тронул.
14 февраля 953 г.
Гнал я коня, плетью нахлестывал, а у самого сердце колотилось бешено. Казалось, что сейчас из груди выпрыгнет и вокруг меня плясать начнет. От радости и страха зайдется. От ожидания совсем оно изнемогло. Подгонял я коня, а сам все думал, какой же наша встреча получится?
Нет, никак себе этого представить не мог.
Считай шесть лет я в краях этих не бывал. Да какое там шесть, семь уже скоро будет! И все это время душа моя сюда стремилась. Словно нет на всем белом свете места краше, чем эти суровые леса и пущи. Порой казалось, что никогда уже не вдохнуть мне пьянящего чистого воздуха. Никогда не услышать настороженного шума вековых сосен. Никогда не увидеть, как на рассвете выбирается Хоре на небо, цепляясь своими лучами за острые вершины.
И вот теперь я здесь. Хлещу плетью коня по крутым бокам, понукаю его бежать все быстрее и быстрее и вслушиваюсь в странную музыку бора. И кровь бьется в висках, попадая в ритм конского шага, и биению сердца вторит стук копыт о скованную морозом Древлянскую землю.
– Я дома… Я дома!.. Я!.. Дома!!! – кричу я что есть мочи, и эхом отвечает мне бор.
И от этого становится так хорошо, что лучше и не надо…
Пусть морозный ветер холодил лицо, пусть хрустел снег под копытами коня, назло зиме в душе моей пели весенние птицы. А мимо летели леса и перелески.
Все ближе и ближе переправа. Все ближе пограничье между Полянской и Древлянской землями. Хоть и понимал я, что стерта граница, что все это давно Русью зовется, только Родина, она Родина и есть. Оттого и защемило сердце, когда Буланый ступил на скользкий лед Ирпеня. И…
…словно вчера это было…
Дождливый сентябрьский день, лодчонка со скрипучими уключинами, и Свенельд тихо так говорит:
– Не глупи, Добрын. Не глупи.
И стражники по бокам мечи из ножен вынули, на всякий случай…
А берег все дальше и дальше…
И я прячу навернувшуюся вдруг слезу…
Всматриваюсь…
Всматриваюсь в прибрежные сосны, стараюсь запомнить их и не знаю – увижу ли я их когда-нибудь снова…
Увидел.
Вот он, берег. И сосны все те же. Дремлют под белым покрывалом, точно им все равно, кто это там соскочил с коня? Что за человек устроил у их подножья безумную пляску? Сбил, на радостях, с их ветвей снежные шапки и стал бегать меж стволами, как озорной мальчишка. Потом умыл холодным снегом горячее лицо, рассмеялся весело, снова вскочил в седло и поскакал дальше.
Не до этого соснам. Не до людей им. Не до их радостей и печалей. Соснам нужно о вечном думать. А люди… уж больно много они суетятся. Егозят чрезмерно, спешат, торопятся куда-то, словно боятся опоздать. А куда спешить? Зачем торопиться? Ведь спеши не спеши, все одно в жизни так будет, как Сварог захочет, а Доля с Недолей свою кудель заплетут…
Может, об этом, а может, о чем-то и вовсе непостижимом шумели мне вслед прибрежные сосны. Как понять? И надо ли? Может, просто дальше скакать по родной земле да радоваться тому, что жив, что молод, что скоро с любимой встречусь?
Оглянуться не успел, вот и Малин-град. Река Ирша под копытами Буланого моего ледком потрещала, но пропустила. Выехал я на берег, на стены городские взглянул. Хоть и подновили ратники город, но остались черные потеки на крышах тесовых. Это след от огня греческого, которым Ингварь Малин жег. Мураши у меня по спине пробежали, как представил то Пекло, что здесь Ольгин муж с Асмудом устроили. Пусть земля будет пухом воинам и мирникам, сложившим здесь свои головы. Пусть им сыто и пьяно будет в Ирии Пресветлом, в Сварге, к героям приветливой.
Спешился я перед воротами, треух с головы стянул, в пояс городу поклонился. И пускай здесь теперь новые хозяева, только все одно останется у людей добрая память о защитниках Древлянской земли.
В Малине я не задержался. Посаднику соврал, что княгиней по делу важному послан, запасы пополнил, Буланого покормил да дальше отправился. Невмоготу мне было здесь. Чудилось, что воздух в городе запахом мяса горелого наполнен. Душно мне в Малине было. На волю хотелось. На простор. К ведьме моей под крылышко.
Коростень я стороной объехать решил. Зачем зря душу бередить? Вот и я думаю, что незачем. Знал я, что на месте сожженной столицы теперь деревенька поднимается. Путята с отроками, с Яруном и Зеленей, там зимуют. Все мечты вынашивают, чтобы время вспять повернуть, возродить княжество Древлянское. Может, и правильно делают, только мне сейчас не до их затей. Я и Любаву повидать хочу, а об остальном после голову ломать будем.
Потому и сторонился я людей. Не хотел, чтоб узнали о том, что я в землю пращуров своих вернулся. Веси с деревнями, городки малые обходил, в лесу ночевал. Боялся, что признают меня. Ахи-вздохи начнутся, а то и бунт вспыхнуть может. И как людям объяснить, что в задумках у меня совсем другое теперь? Не поймут, злиться на меня будут. Так уж лучше волком по лесам блукать, чем от своего же народа слова недобрые слушать.
Но в одно местечко заповедное все же заглянул я. Словно тать по берегу Ужа, к подножью Высокого Святища пробрался. Здесь мы когда-то мальцами несмышлеными рыбу удили, снасти пробовали. С этого места и началась дорога моя в большой Мир.
Снегом гольцы припорошены, в лед река, словно в броню, закована, а все равно каждый камушек, каждая кочка неприметная мне в памяти жаром вспыхивает. И никак ее не удержать.
Вот здесь мы с Гридей и Славдей сидели, а тут Белорев в воду осмыгнулся. Ох и смеялись же мы тогда. Кажется, что в жизни своей я так не смеялся. И уже, боюсь, не посмеюсь никогда. А вот и большой валун, который мне надобен.
Разгреб я снег у его подножия, кинжалом наледь отбил, руку в щель под валуном просунул. Тайник это был наш, мальчишеский. Только мы втроем про него знали. Здесь свои сокровища детские хранили подале от посторонних глаз. Теперь только я про этот тайник знаю.
Тут наверху собака тявкнула. То ли меня, то ли еще какую опасность почуяла. Я под валуном рукою шарил, а сам все боялся, что другие собаки лай поднимут. Не до них мне теперь. Оборони, Даждьбоже. Дай дело доделать и уйти спокойно.
Рука уже замерзать начала, когда я на то, что искал, наткнулся. Уцепил кончиками пальцев за тряпицу, на себя потянул. Сверток из тайника вынул. Большой сверток, хорошо укутанный. Развернул его с осторожностью, и тускло блеснул на зимнем солнышке клинок.
Вот он. Меч мой, Эйнаром в Нов-город привезенный. Рукоять мне в ладонь сама легла. Вырос я, и ладонь окрепла, больше стала, только все одно меч по руке пришелся. Взмахнул я им. Со свистом клинок морозный воздух распорол.
Вспомнил, как прятал его. Как тишком из осажденного Ольгой Коростеня выбирался.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91