Учил Святослава коней любить и в седле сидеть. Скоро стал мой послушник настоящим конником. Обучал я его разным воинским премудростям, как меня когда-то отец учил. И ему интересно, и мне веселей.
А еще их с Малушей в тавлеи играть научил. Кагану полезно. Ему же войско в походы водить, а значит, не только за себя, но и за других думать надобно. Ходы просчитывать, опасность предвидеть, слабину у супротивника чуять. Недаром Велес эту забаву людям дал. На первый взгляд игрушка простая, а как присмотришься – мудрости воинской в ней больше, чем в складне любом.
Резались Святослав с Малушей в тавлеи до опупения. Щелчки и подзатыльники на кон ставили. И азарт великий, до синяков и шишек, и польза немалая. Вот только не слишком кагану в игре этой везло. С его норовом трудно было за всеми ловушками, что сестренка моя перед ним расставляла, уследить. Потому и доставалось ему от Малушки. Злился он от этого. Никак не мог себе простить, что девчонке проигрывает. То за белые камни хватался, то черными играл, а все одно – чаще проигрывал. И от этого еще сильней азарт в нем пенился. Ярость с гордостью верх над разумом брали. Снова и снова он камни на доску выкладывал, добиться своего хотел. И радовался сильно, когда Малуша ему проигрывала. А я дивился его упрямости. И себя в его возрасте вспоминал.
Еще я к травному делу их пристрастить старался. Вспоминал уроки, Белоревом преподанные. Поминал знахаря добрым словом не раз. Святославу все эти цветочки-лютики не интересны были. Охотно он лишь те травы с кореньями запоминал, которые в ратном деле помочь могут. Которые кровь затворяют, раны исцеляют, силы дают, усталость гонят, а остальные ему были без надобности. Зато Малушка в этом деле преуспела. Сильно нравилось ей по окрестным лугам и лесам блукать, с деревами и живностью разной разговаривать. Святослав с ней увязывался, дескать, как же девчонку без охраны оставлять? Так и росли они вместе, точно брат и сестра. Ровесники же, вот и интересно им вдвоем.
А жители вышгородские на меня с уважением смотрели. Более того, со своими нуждами холопы к нам с Малушей в клеть частенько заглядывали. Украдкой, конечно, чтобы Ольга или каган про то не прознали. Однажды даже Претич пришел.
– Ты прости меня, Добрый, – сказал, – что тогда на майдане на тебя накинулся. Зла не держи. Я же не разобрался, что к чему. Не знал я тогда, каких ты кровей. А то бы ни в жизнь не посмел на тебя руку поднять.
Высоко он за два года поднялся. Из ратников простых до боярина дослужился. И сотня под ним вышгородская, и рынды, и стражники.
– Брось, боярин, – я ему. – Тебе твоя прыть только на пользу пошла. Эка залетел, и не разглядишь в синем небушке.
– Тебе спасибо, – улыбнулся он, помялся немного, а потом из-за пазухи сверточек достал. – Вот, – говорит, – это тебе от меня гостинец. – И вышел из клети, дверь за собой тихонько притворил.
Развернул я сверточек, тряпицу откинул, а под ней кинжал работы дивной. Не такой красивый, как я однажды у Жирота выпросил, но тоже хорош. Подивился я такому гостинцу. Это же надо: предводитель охранников княжеских мне в руки самолично оружие дал. Доверяет, значит. Или на худое дело подначивает? Да нет, не может быть, чтобы Претич против княгини лихое задумал. По простоте душевной он мне кинжал вручил и от чистого сердца.
– Спасибо за гостинец, – сказал я и кинжал на кушак привесил.
Так я стал для холопов перед княгиней заступником. Между Ольгой и народом ее посредником. И от этого люди на нее меньше косоротились, и ей спокойней жилось.
Но хоть знали все, что мы с Ольгой захороводились, и она догадывалась, что все знают, однако просила меня украдкой к ней приходить, и уходить от нее мне тайно приходилось. Строго на людях блюла княгиня свою вдовость. Даже в сторону мою не смотрела. Понимала, что задавят и сожрут, как свои, так и чужие, стоит только ей слабину дать. Прав был Андрей – трудно ей было. Ох как трудно. Потому, может, и приникла ко мне доверчиво.
Странно у нас все случилось.
26 мая 949 г.
Мы только в Вышгород пришли. Я и городок как следует разглядеть не успел. Увидел только ворота крепкие, майдан неширокий да терем большой, из бревен в лапу собранный, глиной обмазанный да мелом беленный. Точно и не деревянный, а белокаменный, как в Киеве. И лестница в горницу дубовая да широкая.
– Кто же это тебя так, милай? – это ключница меня окликнула.
Старушка сухонькая, маленькая, нос крючком, седая прядь из-под покрова небогатого торчит, голос скрипучий, на лицо мое избитое показывает.
– Вороги злые, бабушка, – отвечаю.
– А с ногой что?
– Это копьем его, – вместо меня ответила Малуша.
– Ох-ох-ох, – вздохнула старушка, – ну кондыляй за мной. Мне княгиня велела вам хоромину выделить. А где я вам жилье отдельное возьму, – ворчала она. – Легко ей распоряжаться, а я вынь да положь. А что вынь? Что положь? Это ее не касается. Крутишься тут, как вошь на гребешке, и никакого за то благодарения…
Ворчливая ключница нас с Малушей, по Ольгиному велению, в отдельную от других холопов клеть вселила. Невелики хоромы оказались, как раз под лестницей в терем княжеский. Пять шагов в длину, три в ширину, два лежака по стенам, сенцы крошечные – двоим не разойтись. Окошко маленькое, бычьим пузырем затянутое, а под ним скрыня дубовая, да свято Перуна на стене намалевано – вот и все убранство нашего нового жилища. Даже печки нет.
– Это ты не переживай, – скрипела ключница. – За стенкой поварня. День и ночь печи горят. Здесь и зимой жарко. До вас тут малевалыщик-худог жил с подмастерьем, они горницу в тереме подрядились размалевывать. Вишь, – кивнула она на свято, – их трудами лик Покровителя на стене появился. Так те даже в лютые морозы с открытой дверью спали. Не любил старик жару. От жары и помер. Горячка его прожарила, а подмастерье сбег. А что стены мелятся, так я вам рогожки принесу, вы и завесите. Снедают у нас в полдень и на закате. Как в било ударят, так вы к левому крыльцу идите. Там у нас трапезная. Пока вас княгиня в работу не определила, вы тут побудете, обживетесь, а я побегу ратникам исподнее готовить, после бани выдам. – И ушла.
– Ну, что, Малуша? – сказал я сестренке. – Не терем Ольговичский, но жить можно.
– Девчонок тамошних жалко, – вздохнула сестра, – скучаю я по ним. Как они там на пепелище?
– Ничего, – взъерошил я ей волосы, – еще свидитесь.
– Косу-то не лохмать, – отпихнула она мою руку и достала гребень, Ольгой подаренный.
– Добрый, ты тут? – из сенец голос знакомый раздался.
Мужичок в проеме дверном появился. Вгляделся я, мама родная!
– Кот?!
– Он самый, – улыбнулся конюх. – Я как прознал, что ты в Вышгороде объявился, так сразу к тебе поспешил. А ты, я вижу, только из драки вылез?
– Кот, – обнялись мы крепко. – Сам-то ты как здесь?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91
А еще их с Малушей в тавлеи играть научил. Кагану полезно. Ему же войско в походы водить, а значит, не только за себя, но и за других думать надобно. Ходы просчитывать, опасность предвидеть, слабину у супротивника чуять. Недаром Велес эту забаву людям дал. На первый взгляд игрушка простая, а как присмотришься – мудрости воинской в ней больше, чем в складне любом.
Резались Святослав с Малушей в тавлеи до опупения. Щелчки и подзатыльники на кон ставили. И азарт великий, до синяков и шишек, и польза немалая. Вот только не слишком кагану в игре этой везло. С его норовом трудно было за всеми ловушками, что сестренка моя перед ним расставляла, уследить. Потому и доставалось ему от Малушки. Злился он от этого. Никак не мог себе простить, что девчонке проигрывает. То за белые камни хватался, то черными играл, а все одно – чаще проигрывал. И от этого еще сильней азарт в нем пенился. Ярость с гордостью верх над разумом брали. Снова и снова он камни на доску выкладывал, добиться своего хотел. И радовался сильно, когда Малуша ему проигрывала. А я дивился его упрямости. И себя в его возрасте вспоминал.
Еще я к травному делу их пристрастить старался. Вспоминал уроки, Белоревом преподанные. Поминал знахаря добрым словом не раз. Святославу все эти цветочки-лютики не интересны были. Охотно он лишь те травы с кореньями запоминал, которые в ратном деле помочь могут. Которые кровь затворяют, раны исцеляют, силы дают, усталость гонят, а остальные ему были без надобности. Зато Малушка в этом деле преуспела. Сильно нравилось ей по окрестным лугам и лесам блукать, с деревами и живностью разной разговаривать. Святослав с ней увязывался, дескать, как же девчонку без охраны оставлять? Так и росли они вместе, точно брат и сестра. Ровесники же, вот и интересно им вдвоем.
А жители вышгородские на меня с уважением смотрели. Более того, со своими нуждами холопы к нам с Малушей в клеть частенько заглядывали. Украдкой, конечно, чтобы Ольга или каган про то не прознали. Однажды даже Претич пришел.
– Ты прости меня, Добрый, – сказал, – что тогда на майдане на тебя накинулся. Зла не держи. Я же не разобрался, что к чему. Не знал я тогда, каких ты кровей. А то бы ни в жизнь не посмел на тебя руку поднять.
Высоко он за два года поднялся. Из ратников простых до боярина дослужился. И сотня под ним вышгородская, и рынды, и стражники.
– Брось, боярин, – я ему. – Тебе твоя прыть только на пользу пошла. Эка залетел, и не разглядишь в синем небушке.
– Тебе спасибо, – улыбнулся он, помялся немного, а потом из-за пазухи сверточек достал. – Вот, – говорит, – это тебе от меня гостинец. – И вышел из клети, дверь за собой тихонько притворил.
Развернул я сверточек, тряпицу откинул, а под ней кинжал работы дивной. Не такой красивый, как я однажды у Жирота выпросил, но тоже хорош. Подивился я такому гостинцу. Это же надо: предводитель охранников княжеских мне в руки самолично оружие дал. Доверяет, значит. Или на худое дело подначивает? Да нет, не может быть, чтобы Претич против княгини лихое задумал. По простоте душевной он мне кинжал вручил и от чистого сердца.
– Спасибо за гостинец, – сказал я и кинжал на кушак привесил.
Так я стал для холопов перед княгиней заступником. Между Ольгой и народом ее посредником. И от этого люди на нее меньше косоротились, и ей спокойней жилось.
Но хоть знали все, что мы с Ольгой захороводились, и она догадывалась, что все знают, однако просила меня украдкой к ней приходить, и уходить от нее мне тайно приходилось. Строго на людях блюла княгиня свою вдовость. Даже в сторону мою не смотрела. Понимала, что задавят и сожрут, как свои, так и чужие, стоит только ей слабину дать. Прав был Андрей – трудно ей было. Ох как трудно. Потому, может, и приникла ко мне доверчиво.
Странно у нас все случилось.
26 мая 949 г.
Мы только в Вышгород пришли. Я и городок как следует разглядеть не успел. Увидел только ворота крепкие, майдан неширокий да терем большой, из бревен в лапу собранный, глиной обмазанный да мелом беленный. Точно и не деревянный, а белокаменный, как в Киеве. И лестница в горницу дубовая да широкая.
– Кто же это тебя так, милай? – это ключница меня окликнула.
Старушка сухонькая, маленькая, нос крючком, седая прядь из-под покрова небогатого торчит, голос скрипучий, на лицо мое избитое показывает.
– Вороги злые, бабушка, – отвечаю.
– А с ногой что?
– Это копьем его, – вместо меня ответила Малуша.
– Ох-ох-ох, – вздохнула старушка, – ну кондыляй за мной. Мне княгиня велела вам хоромину выделить. А где я вам жилье отдельное возьму, – ворчала она. – Легко ей распоряжаться, а я вынь да положь. А что вынь? Что положь? Это ее не касается. Крутишься тут, как вошь на гребешке, и никакого за то благодарения…
Ворчливая ключница нас с Малушей, по Ольгиному велению, в отдельную от других холопов клеть вселила. Невелики хоромы оказались, как раз под лестницей в терем княжеский. Пять шагов в длину, три в ширину, два лежака по стенам, сенцы крошечные – двоим не разойтись. Окошко маленькое, бычьим пузырем затянутое, а под ним скрыня дубовая, да свято Перуна на стене намалевано – вот и все убранство нашего нового жилища. Даже печки нет.
– Это ты не переживай, – скрипела ключница. – За стенкой поварня. День и ночь печи горят. Здесь и зимой жарко. До вас тут малевалыщик-худог жил с подмастерьем, они горницу в тереме подрядились размалевывать. Вишь, – кивнула она на свято, – их трудами лик Покровителя на стене появился. Так те даже в лютые морозы с открытой дверью спали. Не любил старик жару. От жары и помер. Горячка его прожарила, а подмастерье сбег. А что стены мелятся, так я вам рогожки принесу, вы и завесите. Снедают у нас в полдень и на закате. Как в било ударят, так вы к левому крыльцу идите. Там у нас трапезная. Пока вас княгиня в работу не определила, вы тут побудете, обживетесь, а я побегу ратникам исподнее готовить, после бани выдам. – И ушла.
– Ну, что, Малуша? – сказал я сестренке. – Не терем Ольговичский, но жить можно.
– Девчонок тамошних жалко, – вздохнула сестра, – скучаю я по ним. Как они там на пепелище?
– Ничего, – взъерошил я ей волосы, – еще свидитесь.
– Косу-то не лохмать, – отпихнула она мою руку и достала гребень, Ольгой подаренный.
– Добрый, ты тут? – из сенец голос знакомый раздался.
Мужичок в проеме дверном появился. Вгляделся я, мама родная!
– Кот?!
– Он самый, – улыбнулся конюх. – Я как прознал, что ты в Вышгороде объявился, так сразу к тебе поспешил. А ты, я вижу, только из драки вылез?
– Кот, – обнялись мы крепко. – Сам-то ты как здесь?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91