В Иерусалиме услышали неясный шум, потом сухой звук, похожий на выстрел, и... телефон замолчал.
* * *
Мириам Бернштейн сидела в пилотском кресле рядом с Давидом Беккером.
— Как вы думаете, кто-нибудь услышал ваш «SOS»?
— Нет. — Он уменьшил звук, но не стал выключать радио. — «Лир» все еще на месте, но, по-моему, у них проблемы.
— Почему?
Тот факт, что Хоснер прислал женщину, а не пришел сам, свидетельствовал о его неверии в возможности пилотов. С другой стороны, Мириам Бернштейн — помощник министра транспорта, а следовательно, формальный начальник и Беккера, и Хоснера. Впрочем, теперь это уже не имело значения.
— Почему? Потому что он не может приземлиться в такой пыли, вот почему. Ему надо сесть в таком месте, где меньше пыли, чтобы заправиться. Вот тогда, возможно, у меня что-то получится. — Он искоса посмотрел на нее. — Хотите составить отчет?
— Позже. — Она смотрела прямо перед собой. — Скажите, вы не боитесь умереть?
Вопрос прозвучал совершенно неожиданно. По крайней мере Беккер не ожидал услышать его от столь сдержанной женщины.
— Нет. Не думаю. Я... я боюсь летать, но мне не страшно умереть. Странно, да? — Он и сам не знал, почему пустился на такую откровенность с человеком, которого так плохо знал. — А вы?
— Почти все близкие мне люди умерли. — Она сменила тему: — Что вы думаете о Якове Хоснере?
Беккер оторвался от бортового журнала и внимательно посмотрел на нее. Почему-то у него сложилось мнение, что Мириам Бернштейн и Хоснер весьма сблизились за последние часы. Но это никак не отразилось на его отношении к шефу службы безопасности компании.
— Нацист.
— А вот вы ему нравитесь.
Беккер никак не мог понять, почему или для чего Мириам Бернштейн затеяла этот разговор. Возможно, сказывались напряжение и усталость, и ей просто захотелось поговорить. Люди, глядящие в лицо смерти, ведут себя порой очень странно. Он и сам только что признался, что боится летать, о чем никогда бы не сказал своему психиатру.
— Не поймите меня неправильно. Я рад, что он оказался с нами в этой переделке. Без него, возможно, все было бы уже кончено.
Беккер еще раз посмотрел на женщину. Нет, Мириам Бернштейн не казалась ни испуганной, ни напряженной. Пожалуй, она выглядела... взволнованной и даже счастливой. Беккер снова склонился над журналом.
— Я люблю его.
Он остановился.
— О!
Звуки боя стали громче. Беккер поднял голову. Отсюда, из пилотской кабины, ночь казалась более страшной, зловещей и опасной. Все страшное Беккер видел через плексиглас, а потому ужас и смерть ассоциировались у него именно с плексигласом. Даже на земле ему становилось не по себе, когда он смотрел на что-то через ветровое стекло автомобиля или окно собственного дома. Беккер никогда особенно не размышлял о причинах столь странного психологического феномена, а сейчас строить теории было уже поздно.
— О! То есть... я...
— Что вы пишете... Давид? Можно я буду называть вас так?
— Да, конечно. Это бортовой журнал.
Она наклонилась к нему:
— Бортовой журнал? То есть вы описываете все, что с нами случилось?
— Ну... это лишь сухой официальный отчет...
— Можно посмотреть?
Мириам протянула руку, и он передал ей журнал. Она откинулась на спинку кресла и принялась листать страницы.
16. 02. Перекл. на зап. част. Сообщ. от ген. Ласкова: E-2D держит нас на радаре. Ласков предост. нам принять решение о применении ракет. Эскорт уходит.
Она перелистала несколько страниц.
Полет окончен. Гесс мертв. Травма головы при посадке. Не успел поднять защитный визор.
Несколько секунд Мириам смотрела на эту последнюю запись, потом закрыла журнал и подняла голову:
— Нас называют Народом Книги, а мы к тому же и большие любители книг. Именно письменное слово сплачивало нас со времен Диаспоры. Странно, что никто не подумал вести хронику нашего пребывания здесь.
— Ну... — Беккер нашел окурок и закурил. — Вряд ли это можно назвать хроникой, госпожа Бернштейн.
— Мириам.
Он пожал плечами:
— Это просто моя работа, Мириам.
— В том-то и дело, Давид. Это всегда чья-то работа. Писца. Хранителя книг. Ученого. Командира корабля. На протяжении всей нашей истории кто-то всегда считал своей работой вести летопись событий, и порой эти записи становились сильнейшими документами. Эзра был простым писцом, и именно он оставил единственный письменный рассказ о возвращении наших предков из Вавилонского плена. В нынешних обстоятельствах таким летописцем вполне может стать командир корабля. — Она улыбнулась.
— Да, вы, возможно, правы.
Мириам подалась к нему:
— Я вряд ли смогу убедить вас в важности этой работы, но могу ли я убедить вас в необходимости спрятать журнал?
— Хорошая мысль.
Она протянула ему тетрадь, но почему-то не отдала сразу:
— Вы не против, если я посижу здесь еще немного и кое-что запишу? Постараюсь вас не стеснять и не занимать много места в журнале.
Беккер невесело рассмеялся:
— Уж чего-чего, а места в журнале предостаточно. Мне больше писать не о чем.
— Спасибо, Давид. У вас найдется копировальная бумага? Мне бы хотелось сделать копию. Ваш журнал мы закопаем, а мою копию оставим в самолете.
— К сожалению, по инструкции журнал должен остаться на борту, а вот вашу копию можно спрятать, — сказал Беккер, подавая ей лист копировальной бумаги.
— Это не имеет значения. Спасибо. — Мириам посмотрела на него и вздохнула.
— Знаете, их все равно уже никто не увидит.
— Давид, «Равенсбрюкская молитва» была написана на клочке бумаги.
— Она, наверное, многое для вас значит.
— Значила. — Некоторое время она молчала, всматриваясь в ночь. — Мы не знаем, кто написал ее, но большинство в лагере составляли женщины, и, исходя из этого, нетрудно предположить... Мне говорили, что в Равенсбрюке умерла моя мать. Иногда я думаю, что, может быть, это она ее написала. — Последние слова, произнесенные шепотом, едва не утонули в доносящемся снаружи шуме. — Когда-то для меня большое значение имели именно слова молитвы, но со временем главным стало то, что человек, написавший ее, верил. Верил в то, что эту молитву найдут, в то, что и после самой страшной войны в мире останутся свободные люди, которые смогут оценить ее слова. И вот сама молитва сохранилась на клочке бумаге, а ее автор, вероятно, не дождался освобождения. С тех пор она воспроизведена в тысячах копий и наверняка переживет следующий холокост. Книга Бытия была первоначально написана ламповой сажей на папирусе. Если бы тот первый писец слушал рассказ так же внимательно, как вы, мы, возможно, никогда бы и не узнали, как был создан мир.
— Вы меня убедили.
— Вот и хорошо.
Мириам взяла у него ручку и склонилась над бортовым журналом. Писала она быстро и на иврите.
Внезапно женщина остановилась, и Беккер увидел слезы в ее глазах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126