Он повернулся и вошел в кабину. Шум ветра и песок, шуршащий и стучащий по обшивке, делали все разговоры на борту невозможными. Отверстия, просверленные в крыше для вентиляции во время дневной жары, сейчас пропускали внутрь пыль, и потому на полу в проходах уже намело несколько кучек. Он прошел в конец кабины через дверь, ведущую в хвостовой отсек. Рядом с отсеком находилось небольшое багажное отделение, отгороженное сломанной переборкой. Здесь все еще слабо пахло керосином, расплавившейся пластмассой и сгоревшей одеждой.
Мириам Бернштейн соорудила себе подстилку из остатков одежды и уселась на полу, прислонившись спиной к стене и подтянув ноги к подбородку. При свете маленького фонарика, который кто-то ей дал, она читала книгу. Тусклый свет шел и сверху — в потолке светила дежурная лампочка.
Сквозь сломанную перегородку Хоснер видел внутренности хвостового отсека. Свисающие электрические провода и гидравлические цилиндры в холодном лунном свете приобрели фантасмагорический вид. Хоснеру вдруг подумалось, что в любых руинах заключена некая необычная, гротескная красота. Даже в этих технологических развалинах, ставших напоминанием о том, как и по чьей вине они оказались здесь.
Хоснер посмотрел на Мириам. Она оторвалась о книги и подняла глаза:
— Уже пора?
Он откашлялся и попытался говорить погромче, чтобы перекричать ветер:
— Она сказала, что не будила тебя. Сказала, что заснула на посту и даже не попыталась тебя разбудить.
Мириам аккуратно закрыла книгу и положила ее на колени:
— Она врет, чтобы выгородить меня. Она меня разбудила, а я потом снова заснула.
— Не старайся быть благородной, Мириам.
Он взглянул на обложку книги. Альбер Камю, «Незнакомец».
— Почему же? — Она погасила фонарик. — Это внесло бы разнообразие в жизнь группы.
— И не пытайся критиковать то, что и как мы здесь делаем.
— Осужденные имеют полное право критиковать все, что пожелают. Так что, пора?
— Нет еще.
Повисло молчание, и никто из двоих не торопился его нарушить. Наконец заговорила Мириам. Голос прозвучал насмешливо и воинственно.
— Прошу прощения. Я не имею права критиковать, поскольку я — одна из вас. Ведь я убила ту девушку.
— Возможно, действительно убила.
— Разница в том, что у меня не было выбора. А ты в данном случае имеешь выбор.
— Нет, не имею. Самозащита означает разное для разных людей. Для некоторых из нас — это убить кого-то, кто нам угрожает. Для других — выстрелить только после того, как выстрелили в тебя. Данный случай — тоже случай самозащиты, Мириам. Самозащиты общества от уклоняющихся от службы и злоумышленников. Дело всего лишь в том, как преподнести факты. В том, как воспринимаются необходимость и обязанность.
Она поняла, вернее, всегда понимала все, что он говорил:
— Так что, кто пойдет под суд?
— Вы обе. Если, конечно, действительно виновная не признается сама.
— Но я уже призналась.
— Ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду.
— Мы обе будем лгать.
— Не сомневаюсь, что будете. Но на сей счет тоже существует пункт в уставе. Вы обе будете признаны виновными по свидетельству нас с Бергом.
— И все-таки это спектакль, или же вы действительно намереваетесь пристрелить одну из нас или даже обеих?
Хоснер закурил. Интересно, удастся ли ему убедить кого-то заседать в военном трибунале, не говоря уже о том, чтобы собрать расстрельный взвод. Какова же тогда цель этого упражнения? Показать всем, что игра должна вестись по правилам до самого конца? Вселить страх в измученных мужчин и женщин, которые могут вздремнуть на посту или же медленнее, чем положено, выполнят приказы и распоряжения? Или же это способ Берга хоть немного унизить лично его, Хоснера?
— Ну так как? Намереваетесь вы нас расстреливать или же нет? Если нет, то выпустите меня отсюда. У меня много дел. Если собираетесь организовывать суд, делайте это сейчас и не заставляйте нас ждать до утра.
Хоснер бросил сигарету на пол и сверху вниз взглянул на Мириам. Лунный свет, пробивавшийся сквозь иллюминатор, бледно освещал ее лицо. Женщина смотрела на него, подняв голову, и лицо ее вовсе не выражало той твердости и непокорности, которые звучали в голосе. Лицо казалось доверчивым и открытым, готовым принять все, что он скажет. Внезапно Яков осознал, что любая их встреча вполне может оказаться последней.
— Ты сам нажмешь на курок, Яков?
В вопросе звучала искренняя заинтересованность, будто она спрашивала его мнение о смертной казни вообще.
Хоснер сделал шаг, чтобы быть к Мириам поближе. Казалось, он не может решить, что сказать или сделать. Потом неожиданно опустился рядом с ней и положил руки на се обнаженные колени:
— Я... Прежде, чем я смогу нанести тебе какой-нибудь вред, я убью себя. И готов убить всякого, кто может причинить вред тебе. Я люблю тебя.
Вырвавшиеся слова, казалось, не удивили его настолько, насколько удивили ее.
Мириам отвернулась и пристально смотрела через дыру в перегородке.
Он схватил ее за колени и довольно сильно встряхнул:
— Я люблю тебя.
Она повернулась к нему и кивнула. Руками накрыла его руки. Голос Мириам звучал хрипловато, тихо:
— Прости меня за то, что поставила тебя в это двусмысленное положение, Яков.
— Но ты же понимаешь, что все жизненные убеждения ровным счетом ничего не стоят, когда дело доходит до этих решений — как их называют, решений сердца.
Он с трудом улыбнулся. Она улыбнулась в ответ:
— Но это не так. Ты казался достаточно настойчивым. Настойчивый негодяй, так бы я сказала. — Она едва не рассмеялась. — Но мне действительно очень жаль, что я ставлю тебя в такую ситуацию. Тебе было бы легче застрелить Эсфирь Аронсон?
— Прекрати сейчас же. Я вытащу вас обеих.
Мириам сжала его руки.
— Бедный Яков. Лучше бы ты остался на вилле своего отца. В богатстве и праздности.
— Поедешь со мной к отцу на Пасху?
Он внезапно подумал, что если задаст ей этот вопрос, то жизнь его изменится.
Мириам улыбнулась, потом взяла его руки в свои и поднесла их к лицу.
А Хоснер почувствовал, как затрепетало его сердце, чего не случалось давным-давно. Он помолчал минуту, словно проверяя, стоит ли говорить то, что рвалось из души:
— Извини. Я избегал тебя раньше.
Ее ответ прозвучал мягко и спокойно:
— Я все понимаю.
— Понимаешь?
— Да. Это — будущее. У нас нет будущего.
Она положила голову Хоснеру на грудь. Он притянул ее ближе:
— Ты права. Действительно, нет.
Он хотел жить. Хотел иметь будущее. Но в то же время прекрасно сознавал, что даже если и будет жить, то все равно потеряет эту женщину. Ласков или ее муж. Или кто-нибудь еще. Ее отберут у него. Их отношения не имеют продолжения. И если... нет, когда это случится, он пожалеет, что не погиб в Вавилоне.
Сейчас Мириам плакала, и ее плач звучал для Хоснера так же, как ветер, — всепоглощающей и всеобъемлющей печалью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126