За нами стоит Государство. Для нас нет ничего невозможного.
— Хорошо, — пообещал я. — Буду смотреть в оба.
Оставшись один, я снова прокрутил в голове все, что со мной происходит. Думал и так и эдак, но ни к чему не пришел. Все по-прежнему упиралось в главный вопрос: что именно замышляет Профессор? Не поняв этого, я не смогу ответить ни какие другие. Но какие завихрения вертятся в голове старика? Этого я не мог представить даже в бреду.
Очень четко я понимал лишь одно: так вышло, что я все-таки предал Систему. И если об этом узнают, — а рано или это произойдет, — меня, как и предсказывал клерк, просто-напросто сотрут в порошок. Никто даже не посмотрит на то, что мне пришлось соврать под угрозами.
Пока я думал об этом, опять разболелась рана. Я отыскал телефонный справочник, вызвал такси и решил поехать в больницу. Прижимая к животу полотенце, натянул поверх него легкие штаны попросторнее. Напяливая кроссовки, согнулся — и почувствовал такую боль, точно мое тело распиливали пополам. Какое все-таки жалкое существо человек, если так мучается от паршивой ранки глубиной в два-три миллиметра. Ни обуться не может как следует, ни сбежать вниз по лестнице.
Спустившись на лифте, я вышел на улицу, присел на бордюр у подъезда и стал дожидаться такси. На часах полвторого. Два с половиной часа с момента, когда эта чертова парочка выломала мне дверь. Надо же: а казалось, прошло часов десять, не меньше.
Мимо шагали домохозяйки с покупками. Из магазинных пакетов торчали корешки редьки и перья зеленого лука. В глубине души я позавидовал домохозяйкам. Никто не курочит им холодильники, не режет живот карманным ножом. Воистину, когда все начнут думать исключительно о луке, редьке и школьной успеваемости своих детей — вот тогда и наступит мир во всем мире. И не надо будет забивать себе голову вопросами, как лучше спрятать череп единорога или в какой кодировке зашифровывать чужие секреты. Наступит просто жизнь...
Я подумал о тающих на полу в кухне креветках, говядине, сливочном масле и томатном соусе. Что уцелело, лучше бы съесть сегодня. Куда, кстати, подевался аппетит?
На красном скутере с кабинкой подкатил к подъезду разносчик газет, ловко рассовал почту по ящикам у крыльца и поехал дальше. Я посмотрел на ящики. Одни были забиты доверху, другие пустовали. К моему разносчик не прикоснулся. Даже не посмотрел в его сторону.
За почтовыми ящиками стояла кадка с каким-то резиновым фикусом. Земля в кадке была усеяна сигаретными окурками и палочками от мороженого. Резиновый фикус, похоже, устал не меньше моего. Все кому не лень приходили к нему, гасили об него окурки и обрывали листья. Как давно этот фикус стоит у подъезда? Судя по тому, какой грязный, наверное, — очень давно. А я каждый день пробегал мимо, не замечая его. Я даже не подозревал о его существовании, пока не получил ножом в живот, чтобы вызвать такси в больницу и ждать на крыльце.
Врач осмотрел мою рану и поинтересовался, как я ее получил.
— Подрался, — сказал я. — Из-за женщины.
Что тут еще наврешь? Сразу видно — ножевое ранение.
— Боюсь, мне придется сообщить об этом в полицию, — покачал он головой.
— Не надо полиции, прошу вас, — сказал я. — Я ведь сам виноват, да и рана неглубокая. Не стоит людей беспокоить.
Врач поворчал немного, но в итоге махнул рукой. Уложив меня на кушетку, продезинфицировал рану, сделал пару уколов и, достав иголку с ниткой, очень ловко меня заштопал. После операции молоденькая медсестра, глядя на меня как-то очень уж подозрительно, перебинтовала рану и затянула меня в бандаж. Видок у меня был хоть куда.
— В ближайшее время воздержитесь от физических нагрузок, — сказал мне врач. — А также от алкоголя, секса и громкого смеха. Лежите дома и читайте книжки. Завтра приходите опять.
Я поблагодарил его, расплатился в окошке регистрации и, получив антибиотики, вернулся домой. Как и советовал врач, тут же завалился на то, что осталось от кровати. Открыл томик Тургенева и стал читать «Рудина». На самом деле я хотел почитать «Вешние воды», но отыскать их в разгромленной квартире оказалось слишком непросто, а «Рудин», если подумать, ничем не хуже «Вешних вод».
Валяясь так средь бела дня — в бандаже, со стареньким Тургеневым перед носом, — я словно выпал из этой реальности. Захотелось послать все к черту. Ни одно из событий за эти три дня не случилось по моей воле. Все исходило откуда-то со стороны, а меня лишь затягивало в эту воронку глубже и глубже.
Я поднялся, прошел на кухню и, наклонившись к мойке, исследовал кладбище битых бутылок. Среди толченого стекла, забившего мойку до краев, одна «Шивас ригал» каким-то чудом наполовину уцелела: почти стакан виски оставался на дне. Я слил янтарную жидкость в стакан и исследовал при свете торшера. Битого стекла вроде нет. Я принес стакан в спальню, забрался в постель и, потягивая неразбавленный виски, снова взялся за книгу. В последний раз я перечитывал «Рудина» еще студентом, лет пятнадцать назад. Теперь, столько лет спустя, валяясь в постели с забинтованным пузом, я испытывал к Рудину особую симпатию. Все-таки человек не развивается с возрастом, хоть тресни. Характер формируется годам к двадцати пяти, и потом уже, как ни бейся, себя не переделаешь. Дальше остается только наблюдать, насколько окружающий мир соответствует твоему характеру. Возможно, благодаря виски, — но мне было жаль Рудина. Героям Достоевского я никогда особенно не сострадал. А вот тургеневским персонажам — запросто. Как, впрочем, и персонажам из «Полицейского участка-87». Наверное, все оттого, что у меня слишком много слабостей. Чем больше у человека слабостей, тем охотнее он сострадает слабостям своих ближних. Слабости персонажей Достоевского зачастую и слабостями-то не назовешь, так что сострадать им на всю катушку не получается. Что же до героев Толстого, то их слабости так и норовят превратиться во что-то глобальное, статичное, на века... Какое уж тут сострадание.
Дочитав «Рудина», я забросил книгу обратно на полку, поплелся на кухню и поискал в мойке еще чего-нибудь выпить. В одном из бутылочных донышек плескалось с полпальца «Джека Дэниэлса». Я сцедил жидкость в стакан, вернулся в постель и взялся за «Красное и черное» Стендаля. Почему-то мне нравятся старые, немодные книги. Интересно, сколько молодых людей читает сегодня Стендаля? Как бы то ни было, я стал читать «Красное и черное» и сострадать Жюльену Сорелю. Основные слабости Жюльена Сореля, похоже, сформировались уже годам к пятнадцати. За что я, собственно, жалел его еще больше. Когда все жизненные установки человека сформировались в пятнадцать лет, он представляет довольно жалкое зрелище для окружающих. Словно сам себя упрятал в камеру-одиночку. И в своем тесном мирке за крепкой стеной лишь разрушает себя день за днем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121