— Чего ты там рассвистелся? — крикнула она.
— Сам не знаю. Захотелось вдруг.
— А что за мелодия?
Я сказал ей название.
— Никогда не слыхала.
— Эту песню пели, когда тебя еще не было.
— А о чем песня-то?
— О том, что я разваливаюсь на куски и подыхаю.
— Ну и зачем тебе насвистывать такую песню?
Я немножко подумал, но убедительной причины не нашел. Как-то само всплыло в голове.
— Черт меня знает, — признался я.
Пока я придумывал, чего бы понасвистывать взамен, мы выбрались в канализацию — бетонную шахту диаметром метра полтора. По дну тек мутный ручей сантиметра два глубиной. Над водой по трубе расползались какие-то твари, скользкие и мокрые, точно мох. Вдалеке, натужно гудя, пронеслась электричка, и по стенам заплясали тусклые желтые сполохи прожекторов.
— Какого черта канализация выходит в тоннель метро?
— Это не совсем канализация, — пояснила она. — Это труба для сбора грунтовых вод. Хотя, конечно, нечистоты все равно сюда попадают. Который час?
— Девять пятьдесят три, — ответил я.
Она достала из-под рубашки излучатель и включила его взамен предыдущего.
— Ну давай, еще немного. Только не расслабляйся! Сила жаббервогов действует по всем тоннелям метро. Видел ботинок?
— Да уж, — ответил я.
— Жуть, правда?
— Не говори.
Мы двинулись по трубе вдоль потока. Резиновые подошвы громко чавкали, заглушая грохот электричек. Никогда в жизни я не испытывал столько счастья от грохота электричек. Они казались самой жизнью — со своими веселыми гудками и ярким светом. Разные люди садились в них, читали газеты и журналы, выходили через несколько станций и убегали дальше по своим делам. Я вспомнил пеструю рекламу в вагонах и схемы метро, развешанные у дверей. Линия Гиндза на них всегда нарисована желтым. Почему именно желтым — не знаю, но так уж заведено. Поэтому мысли о Гиндзе у меня неизменно желтого цвета.
Долго брести до выхода нам не пришлось. Конец шахты был перекрыт железной решеткой. В решетке зияла брешь — как раз пролезет один человек. Бетон и железные прутья раскурочены какой-то нечеловеческой силой. Я впервые нашел, за что благодарить жаббервогов. Не будь этой бреши, мы бы остались здесь до скончанья века, наблюдая за миром, как заключенные из окошка тюрьмы.
В сумерках на стене тоннеля виднелся пожарный ящик. Над путями нависали бетонные плиты с аварийными огоньками. Мы пробыли под землей так долго, что даже их рассеянный свет слепил до рези в глазах.
— Подожди немного, — сказала она. — Нужно привыкнуть к свету. Еще минут десять — и пойдем дальше. А перед выходом на платформу опять подождем, иначе точно ослепнем. Когда будут проезжать поезда, зажмурься и не смотри. Понял?
— Понял, — ответил я.
Она взяла меня за руку, усадила на сухой участок бетона, села рядом и вцепилась в мой рукав. Грохоча, приближался поезд. Мы нагнулись и закрыли глаза. Желтое сияние проскакало по закрытым векам, дикий вой проехался по ушам — и все унеслось в темноту. Несколько крупных слезинок выкатилось из-под зажмуренных век, и я вытер лицо рукавом.
— Сейчас привыкнешь, — успокоила она. Ее лицо тоже было мокрым от слез. — Пропустим еще три поезда. Глаза привыкнут — двинемся к станции, где жаббервоги нас уже не достанут. А там и наружу выберемся.
— Когда-то со мной уже было такое.
— Что именно? Ты гулял в тоннелях метро?
— Да нет же... Яркий свет, от которого слезятся глаза.
— Ну, это с каждым бывает.
— Нет-нет... Какой-то особенный свет. И особенные глаза. И еще — страшно холодно. Я слишком долго жил в темноте и отвык от света.
— А что еще помнишь?
— Больше ничего.
— Наверное, твоя память потекла в обратную сторону, — сказала она.
Она прижалась ко мне, и я чувствовал плечом ее грудь. В этих мокрых штанах я продрог до костей, и лишь там, где ее грудь прижималась ко мне, еще оставался островок тепла.
— У тебя наверху есть какие-то планы? Куда-то пойти, что-то сделать, кого-то увидеть? — спросила она, и взглянула на часы. — У тебя еще двадцать пять часов пятьдесят минут.
— Пойду домой, приму ванну. Переоденусь. Потом, наверно, схожу постригусь, — сказал я.
— Все равно еще время останется.
— Останется — тогда и подумаю.
— Можно, я с тобой? — попросила она. — Я тоже хочу помыться и переодеться.
— Как хочешь, — пожал я плечами.
Со стороны Аояма пронеслась электричка, и мы снова пригнулись и зажмурились. На этот раз обошлось без слез.
— Но ты еще не так зарос, чтобы стричься, — сказала она, осветив мою голову фонариком. — И потом, тебе лучше с длинными волосами.
— Всю жизнь ходил с длинными. Надоело.
— И все-таки в парикмахерскую еще рановато. Ты когда последний раз стригся?
— Не помню, — ответил я. Какое там стригся — тут не помнишь, когда мочился последний раз... События месячной давности казались историей Древнего мира.
— А у тебя дома найдутся вещи моих размеров?
— Не знаю... Вряд ли.
— Ну ладно, что-нибудь соображу. А постель тебе понадобится?
— В смысле?
— Ну, может, женщину вызовешь, чтобы сексом позаниматься.
— Да нет... Об этом я как-то не думал, — признался я. — Наверное, не понадобится.
— Тогда можно, я там посплю? Я должна отдохнуть, прежде чем за дедом пойти.
— Спи, конечно. Только учти: ко мне постоянно вламываются то кракеры, то агенты Системы, то еще кто-нибудь. Я теперь знаменитость. Даже двери в доме не запираются.
— Плевать, — сказала она.
А ведь ей и правда плевать, подумал я. Все-таки разным людям плевать на совершенно разные вещи...
От Сибуя примчался еще один поезд. Я зажмурился, досчитал до четырнадцати — и поезд унесся прочь. Глаза почти не болели. Мы прошли первый круг ада на пути к свету. Не угодив ни в колодец к жаббервогам, ни в желудок когтистой рыбы.
— Ну что? — отстраняясь, сказала толстушка и встала на ноги. — Пойдем понемногу.
Кивнув, я поднялся, выбрался за ней на пути — и мы зашагали по шпалам в сторону Аояма-Иттемэ.
30

КОНЕЦ СВЕТА
Яма
Когда я просыпаюсь, все, что случилось с нами в Лесу, вспоминается, точно сон. Но, конечно, это не сон. Старенький аккордеон дремлет на столе, точно усталое израненное животное. Все было реальностью — и гигантская турбина, вертевшаяся от подземного ветра, и унылое лицо молодого Смотрителя, и коллекция инструментов.
Но сама мысль об этом отдается в голове странным эхом. В барабанные перепонки вгрызается пронзительный скрежет — будто мне в голову засовывают какую-то пластинку. При этом голова не болит. Голова абсолютно ясная. Просто все вокруг кажется ненастоящим.
Не вставая с постели, я оглядываю комнату. Ничего необычного. Потолок, стены, неровный пол, занавески — все как всегда. Посреди комнаты стол, на столе аккордеон. На стене висят мои пальто и шарф, из кармана пальто выглядывают перчатки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121