А после уж походи с ней по двору, в ножны не клади, да следи, чтоб кто не помешал мне, покуда сама не позову. Уразумела?
– Не тревожься, касатка, все сделаю!
Через минуту Катя внесла уже пляшущий на фитиле сального огарка огонек, подхватила одной рукою шпагу Роскофа, а другой свой плащ и стукнула дверью. Параша накинула засов.
– Медлить нельзя, а пугаться поздно.
Параша тщательно вымыла под медным рукомойником запачканные кровью руки, отерла насухо, а затем подошла к спящему. Присевши на край дивана, но так, чтобы не замочить ни подола, ни башмаков, девочка подняла левую руку раненого и взялась за нее, с силой переплетя его пальцы со своими. То же самое проделала она и с правою рукой. Теперь ладони их были прижаты, а пальцы переплетены.
– Течет река, красны берега, красна вода, плывет по реке беда, – Параша говорила быстрым и громким шепотом. – Плотину творю, слова говорю, слова секретные, из сундука заветного. Плотиной река затворися, от слова кровь-руда остановися! По жилам теки, из тела не моги! Душа в теле оставайся, кровь-руда затворяйся!
Огонь свечи запрыгал, заметались тени на потолке. На лбу девочки проступила испарина. Каждое слово казалось тяжелым, словно язык ворочал пудовую тяжесть.
– Плывет плотва по воде, а душа в кровь-руде, – продолжала шептать Параша. – Плотва не на берег, кровь не из раны! Рыба без воды не скачи, душа без тела не трепещи! Рыба плыви, тело живи!
Все тяжелей делался язык и словно бы не хотел слушаться. Параша вспомнила вдруг, как допила маленькой что-то темное и очень-очень сладкое, оставшееся на господском столе в серебряном стаканчике. Годов пять было тогда ей, не боле, и уж как она напугалась, обнаружив, что язык заплетается, не выговаривая верно самые простые слова. Что-то похожее происходило с девочкой и сейчас. Вот только позволить языку плохо выговаривать слова было нельзя, никак нельзя на сей раз.
Ветер жалостно завывал в трубе. Огонь свечи сделался слабее. Тени на потолке сгустились в подобье огромной черной руки, начавшей сжиматься в горсть. Казалось, рука искала, кого ухватить. Параша со всех сил сжала пальцами пальцы Роскофа, втиснула свои ладони в его.
– Зверь мимо капкана, кровь-руда мимо раны! Зарастай земля травой, рана плотью живой! Слово по секрету, а в доме двери нету! Злой ворон на коньке сидит, поживу себе глядит! Чернокрылый прочь, убирайся в ночь! Светлый день настает, исцеленье несет! Будь по моему слову, замок запечатан.
Параша выскользнула пальцами из рук Роскофа. Те бессильно упали. Отерев рукою лоб, девочка наклонилась над раной, приложила к ней сухой краешек полотенца. Полотно покраснело чуть-чуть, но не намокло.
– Неужто поклу…полу…чись..лось? – Язык опьянел, но теперь Параша уже не боялась.
Рука на потолке раздробилась. Огонь свечки горел ровно, ровным было дыхание Роскофа.
Пошатываясь, Параша добрела до дверей.
Отец Модест и Катя дожидались у крыльца.
– Ты в порядке, дитя? – На священнике не было лица: обхвативши девочку обеими руками, он словно разыскивал телесных повреждений.
– Я… да, – Параша кивнула на Роскофа. – И он… он тоже.
– Понимаешь ты хоть, чем сие для тебя могло обернуться? – Отец Модест щупал пульс спящего. Взгляд его скользил по разбросанной вокруг окровавленной ветоши.
– Так вить не оставлять же было истекать.
– Твоя правда. Ну и супротивник же нам достался, дочери мои любезныя, – священник горько усмехнулся.
– Как-то мы барышню вызволим, отче? – задумчиво произнесла Катя.
– Будет трудно, маленькая цыганка, будет очень трудно. Но едва Филипп Антонович подымется, нам надлежит к этому приступать. Я уж заказал нумер в городской гостинице, там-то и станем ждать гостей.
– Отче, а кто ж сумеет их выследить?
– Найдутся такие люди. Они нам помогут.
Параша же молчала, опустившись на лавку. Она знала теперь, что долго будет сниться ей теневая рука, сжимающая ее в бесплотную горсть, леденя ужасом душу.
Глава LXVIII
От невеселых раздумий отвлекла Нелли игра на клавирах, доносившаяся с нижнего этажа из залы. Кто-то подбирал веселую песню с энергическим припевом. Затем вступил женский голос, сперва поигравши руладами, а затем дополняя мотив словами.
– Я была молода,
Хороша хоть куда,
Бегал всяк за моею рукой!
Я смеялась в ответ,
Вместо «да» или «нет»
Отвечала я песней такой:
– Ступай, ступай, ступай!
Другую выбирай!
Не здесь ее ищи!
Ко мне не приставай!
Второй куплет застал Нелли уже на лестнице. Кто б там ни пел, а все лучше, чем ненарушимое безмолвие испуганных прислужниц и тоскливое безделье в роскошных комнатах без единой книги. Венедиктов не появлялся уже с неделю, и Нелли была б рада видеть даже его. Опасения, что друзья так и не разыщут ее, подтачивали душу, словно древоточец дом. Ах, безделье, навоз для цветов ядовитых!
– Я носила венец
Из разбитых сердец,
Что мне слезы мужские – вода!
Не придет, представлялось, веселью конец,
И все громче я пела тогда:
– Ступай, ступай, ступай!
Другую выбирай!
Не здесь ее ищи!
Ко мне не приставай!
Голос показался Нелли смутно знакомым. Она б уже наверное узнала его обладательницу, когда б услышала простую речь вместо пенья.
– Но один, всех милей,
Мне сказал у дверей:
«Пожалеешь, что слишком горда!
Я повыщиплю перышки птичке моей,
Больше ты не споешь никогда:
– Ступай, ступай, ступай!
Другую выбирай!
Не здесь ее ищи!
Ко мне не приставай!»
Ах, конечно же! Мелковатый утукк в зеленой ливрее почтительно распахнул перед Нелли двери. В зале было светлей обыкновенного из-за того, что парк в узких окнах сиял нешуточным уже снежным покровом. Лидия Гамаюнова, в фиалкового цвета платьи и лиловатой куафюре, сидела к Нелли в профиль. На сей раз о скромности речи не шло: в сложном сооружении из лент и кружав на голове красовался, в тон всему наряду, голландский цветок тюльпан, прежде виденный Нелли только на картинках. Вживе он, впрочем, напоминал самую скромную речную кувшинку, только что другого цвету. Разве лепестки чуть больше вытянуты, а так такой же мясистый да гладкий.
Странное дело, Гамаюнова показалась Нелли моложе, чем в предыдущие встречи. Тогда ей представлялось года двадцать два, теперь же – не более осьмнадцати.
– Он шагнул за порог,
Злая речь, как клинок,
Грудь навеки пронзила мою,
Злая песня моя, как раскаялась я,
Больше я никогда не спою:
– Ступай, ступай, ступай!
Другую выбирай!
Не здесь ее ищи!
Ко мне не приставай!
Лидия стремительно развернулась от клавир на вертящемся табурете.
– Песню сию сложила великая английская королева, – пояснила она. – Но в ней она солгала. Ни о ком не довелось ей пожалеть настолько, чтоб перестать смеяться над мужчинами. Того ради она не вышла замуж. Тебе сего не понять, девочка-мальчик, ты еще слишком дитя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171
– Не тревожься, касатка, все сделаю!
Через минуту Катя внесла уже пляшущий на фитиле сального огарка огонек, подхватила одной рукою шпагу Роскофа, а другой свой плащ и стукнула дверью. Параша накинула засов.
– Медлить нельзя, а пугаться поздно.
Параша тщательно вымыла под медным рукомойником запачканные кровью руки, отерла насухо, а затем подошла к спящему. Присевши на край дивана, но так, чтобы не замочить ни подола, ни башмаков, девочка подняла левую руку раненого и взялась за нее, с силой переплетя его пальцы со своими. То же самое проделала она и с правою рукой. Теперь ладони их были прижаты, а пальцы переплетены.
– Течет река, красны берега, красна вода, плывет по реке беда, – Параша говорила быстрым и громким шепотом. – Плотину творю, слова говорю, слова секретные, из сундука заветного. Плотиной река затворися, от слова кровь-руда остановися! По жилам теки, из тела не моги! Душа в теле оставайся, кровь-руда затворяйся!
Огонь свечи запрыгал, заметались тени на потолке. На лбу девочки проступила испарина. Каждое слово казалось тяжелым, словно язык ворочал пудовую тяжесть.
– Плывет плотва по воде, а душа в кровь-руде, – продолжала шептать Параша. – Плотва не на берег, кровь не из раны! Рыба без воды не скачи, душа без тела не трепещи! Рыба плыви, тело живи!
Все тяжелей делался язык и словно бы не хотел слушаться. Параша вспомнила вдруг, как допила маленькой что-то темное и очень-очень сладкое, оставшееся на господском столе в серебряном стаканчике. Годов пять было тогда ей, не боле, и уж как она напугалась, обнаружив, что язык заплетается, не выговаривая верно самые простые слова. Что-то похожее происходило с девочкой и сейчас. Вот только позволить языку плохо выговаривать слова было нельзя, никак нельзя на сей раз.
Ветер жалостно завывал в трубе. Огонь свечи сделался слабее. Тени на потолке сгустились в подобье огромной черной руки, начавшей сжиматься в горсть. Казалось, рука искала, кого ухватить. Параша со всех сил сжала пальцами пальцы Роскофа, втиснула свои ладони в его.
– Зверь мимо капкана, кровь-руда мимо раны! Зарастай земля травой, рана плотью живой! Слово по секрету, а в доме двери нету! Злой ворон на коньке сидит, поживу себе глядит! Чернокрылый прочь, убирайся в ночь! Светлый день настает, исцеленье несет! Будь по моему слову, замок запечатан.
Параша выскользнула пальцами из рук Роскофа. Те бессильно упали. Отерев рукою лоб, девочка наклонилась над раной, приложила к ней сухой краешек полотенца. Полотно покраснело чуть-чуть, но не намокло.
– Неужто поклу…полу…чись..лось? – Язык опьянел, но теперь Параша уже не боялась.
Рука на потолке раздробилась. Огонь свечки горел ровно, ровным было дыхание Роскофа.
Пошатываясь, Параша добрела до дверей.
Отец Модест и Катя дожидались у крыльца.
– Ты в порядке, дитя? – На священнике не было лица: обхвативши девочку обеими руками, он словно разыскивал телесных повреждений.
– Я… да, – Параша кивнула на Роскофа. – И он… он тоже.
– Понимаешь ты хоть, чем сие для тебя могло обернуться? – Отец Модест щупал пульс спящего. Взгляд его скользил по разбросанной вокруг окровавленной ветоши.
– Так вить не оставлять же было истекать.
– Твоя правда. Ну и супротивник же нам достался, дочери мои любезныя, – священник горько усмехнулся.
– Как-то мы барышню вызволим, отче? – задумчиво произнесла Катя.
– Будет трудно, маленькая цыганка, будет очень трудно. Но едва Филипп Антонович подымется, нам надлежит к этому приступать. Я уж заказал нумер в городской гостинице, там-то и станем ждать гостей.
– Отче, а кто ж сумеет их выследить?
– Найдутся такие люди. Они нам помогут.
Параша же молчала, опустившись на лавку. Она знала теперь, что долго будет сниться ей теневая рука, сжимающая ее в бесплотную горсть, леденя ужасом душу.
Глава LXVIII
От невеселых раздумий отвлекла Нелли игра на клавирах, доносившаяся с нижнего этажа из залы. Кто-то подбирал веселую песню с энергическим припевом. Затем вступил женский голос, сперва поигравши руладами, а затем дополняя мотив словами.
– Я была молода,
Хороша хоть куда,
Бегал всяк за моею рукой!
Я смеялась в ответ,
Вместо «да» или «нет»
Отвечала я песней такой:
– Ступай, ступай, ступай!
Другую выбирай!
Не здесь ее ищи!
Ко мне не приставай!
Второй куплет застал Нелли уже на лестнице. Кто б там ни пел, а все лучше, чем ненарушимое безмолвие испуганных прислужниц и тоскливое безделье в роскошных комнатах без единой книги. Венедиктов не появлялся уже с неделю, и Нелли была б рада видеть даже его. Опасения, что друзья так и не разыщут ее, подтачивали душу, словно древоточец дом. Ах, безделье, навоз для цветов ядовитых!
– Я носила венец
Из разбитых сердец,
Что мне слезы мужские – вода!
Не придет, представлялось, веселью конец,
И все громче я пела тогда:
– Ступай, ступай, ступай!
Другую выбирай!
Не здесь ее ищи!
Ко мне не приставай!
Голос показался Нелли смутно знакомым. Она б уже наверное узнала его обладательницу, когда б услышала простую речь вместо пенья.
– Но один, всех милей,
Мне сказал у дверей:
«Пожалеешь, что слишком горда!
Я повыщиплю перышки птичке моей,
Больше ты не споешь никогда:
– Ступай, ступай, ступай!
Другую выбирай!
Не здесь ее ищи!
Ко мне не приставай!»
Ах, конечно же! Мелковатый утукк в зеленой ливрее почтительно распахнул перед Нелли двери. В зале было светлей обыкновенного из-за того, что парк в узких окнах сиял нешуточным уже снежным покровом. Лидия Гамаюнова, в фиалкового цвета платьи и лиловатой куафюре, сидела к Нелли в профиль. На сей раз о скромности речи не шло: в сложном сооружении из лент и кружав на голове красовался, в тон всему наряду, голландский цветок тюльпан, прежде виденный Нелли только на картинках. Вживе он, впрочем, напоминал самую скромную речную кувшинку, только что другого цвету. Разве лепестки чуть больше вытянуты, а так такой же мясистый да гладкий.
Странное дело, Гамаюнова показалась Нелли моложе, чем в предыдущие встречи. Тогда ей представлялось года двадцать два, теперь же – не более осьмнадцати.
– Он шагнул за порог,
Злая речь, как клинок,
Грудь навеки пронзила мою,
Злая песня моя, как раскаялась я,
Больше я никогда не спою:
– Ступай, ступай, ступай!
Другую выбирай!
Не здесь ее ищи!
Ко мне не приставай!
Лидия стремительно развернулась от клавир на вертящемся табурете.
– Песню сию сложила великая английская королева, – пояснила она. – Но в ней она солгала. Ни о ком не довелось ей пожалеть настолько, чтоб перестать смеяться над мужчинами. Того ради она не вышла замуж. Тебе сего не понять, девочка-мальчик, ты еще слишком дитя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171