Тут только Анатолий заметил ее нарядное платье и лаковые туфли. Она была завита, подкрашена, надушена.
— Я долго не задержу, — предупредил он. — Дело серьезное и для меня и для тебя…
В глазах Нины заиграло любопытство: Анатолий говорит как-то нервно, у него порывистые жесты. Наверное, скажет о чувствах, о своей прежней любви к ней. Некстати это, но все-таки интересно…
— Ты случайно застал меня, я скоро должна уйти. Но минут десять в твоем распоряжении…
— Можно и пять, — отозвался Анатолий.
Нина сразу подобрела.
— Я бы напоила тебя чаем, но мама ушла. Но что чай? После маминого рождения остался коньяк. Вещь!
Нина вынула из буфета и поставила на стол поднос с тяжелым хрустальным графином, двумя тяжелыми стопками и нарезанными ломтиками лимона.
Анатолий хотел было отказаться, но передумал. Зачем обижать?
— За что пьем? — спросила Нина, наливая.
— За настоящую дружбу, за избавление тебя от беды!
— Меня? От беды? Какой? — Нина отпила глоток и по-детски сморщила лицо.
Анатолий подробно рассказал о поездках с Ахметовым, о том, как удирали от милицейской машины, о странных перевозках, о странных разговорах Семсемыча.
— И это все? — Она рассмеялась.
— Я не понимаю твоего смеха.
Нина снисходительно улыбнулась.
— Дурачок! Я, конечно, тронута твоим вниманием, но Семсемыч никогда не «сядет». Понимаешь, ни-ког-да!
— А есть из-за чего сесть?
— Не лови меня на слове, — раздраженно ответила Нина.
— Да ты пойми, я не пугать пришел, а выяснить. Я комсомолец и бригадмилец и не могу быть безразличным к жульническим махинациям, — Ты — бригадмилец? Комсомолец? — Нина недоверчиво и сердито смотрела на Анатолия. — Почему ты не сказал это Семсемычу?
— Ну знаешь…— Перед Анатолием открывалось что-то новое.
Сообразив, что ляпнула что-то не то, Нина мгновенно изменила тон.
— Толик, ты просто прелесть, — обаятельно улыбаясь, шепнула она. — Ты так мило беспокоишься обо мне.
Анатолий начал сердиться.
— Нина, — отозвался он, — ты фальшивишь.
Она покраснела и уже сдержанно и серьезно спросила, глядя в глаза:
— Ты мне веришь?
— Конечно, верю, а сейчас удивляюсь, — ответил Анатолий.
И не его слова, а душевный тон искреннего, дружеского участия тронул ее.
— Ты, Толя, пожалуй, в чем-то прав, — начала она и замолчала. Хотела продолжать и боялась. — Толик, ты ведь можешь молчать?
— Как гроб!
— Дай честное слово, что никому ни слова обо мне.
— Если обещал— выполню! Ну, честное слово!
— Так вот… Не верь ни одному слову Семсемыча. Не говори ему об Ахметове, о своих подозрениях и уходи-ка ты, пока не поздно, из артели.
— Что значит — пока не поздно?
— Ах, я неудачно выразилась. Ведь подвести шофера ничего не стоит. В течение двух недель, пока у тебя испытательный срок, ты можешь уйти когда хочешь.
— А ты тоже уйдешь?
— Уйти? Так сразу?
Она встала с тахты, подошла к Анатолию и сказала:
— Не надо паниковать, а надо обмозговать, как говорит Семсемыч. А он — ух какой дошлый. Я тоже уйду… Позже. Мне ведь там тоже не по себе. Толик, а ведь ты настоящий человек. А я… не надо меня переубеждать, дура и дура. Колеблюсь, колеблюсь: уходить, не уходить? А неизвестно почему. Как я тебе благодарна!
Губы Нины коснулись его щеки.
6
— Нежная картина… ангел и скотина, — раздался насмешливый голос у двери.
Анатолий быстро обернулся. У двери, с перекинутым пальто на левой руке, в длинном розоватом пиджаке и голубых брюках стоял рослый молодой человек с взбитой коком прической и усиками.
Нина отпрянула от Анатолия и, скорее раздраженно, чем смущенно, сказала:
— Здравствуй, Марат.
— Ты готова?
— Вполне. Анатолий Русаков! — объявила она, показывая рукой. — Мой школьный товарищ. Я поздравляла его с освобождением из заключения. Знакомьтесь.
— Ты готова для гопля-ля? — Марат критически оглядел Нину.
— Вполне. Только возьму пальто. — Нина пошла в соседнюю комнату.
— Подобные сцены повторять здесь не советую, молодой человек, а то я тебе нос откушу, — сказал насмешливо Марат, вертя в руке ключ от двери.
— Честное слово, у меня с Ниной ничего нет… Мы старые школьные друзья.
— Ты, может быть, иногда носишь с собой носовой платок?
— Дикий вопрос, — возмутился Анатолий.
— Нет, проверочка культуры. Вытри с левой щечки помаду от губ «школьного друга» и постарайся, чтобы второй раз мне не пришлось такого видеть… Во мне тысяча Отелл и миллионы Каменных гостей, убивающих Дон-Жуанов. Я таких, как ты…
Нина стремительно вошла и внимательно оглядела обоих.
— Извини, Толик, мы потом продолжим разговор, а сейчас я должна ехать…
Марат перебил ее:
— …не к школьной подруге. Ты это хотела сказать?
— Наглец!
— Небольшой прошвыр в большой ресторан-чик-чикчик! Сэр, мы бы вас пригласили, — он застыл в клоунской позе, — но на вас не модная шкура, сэр!
Анатолий промолчал. Он был ошеломлен. Сейчас он презирал Нину. Так презирал, что, выйдя с нею и Маратом на улицу, повернул в другую сторону, хотя ему и было с ними по пути.
…Из первой попавшейся ему телефонной будки он позвонил Семсемычу.
— Товарищ Февральский? Говорит Русаков, Анатолий. Вы слушаете? Так вот… С завтрашнего дня прошу считать меня уволенным.
Семсемыч удивился и раздраженно потребовал объяснения причин. Анатолий не был готов к этому. Он сказал первое, что пришло в голову: сослался на плохое здоровье.
— Ты здоров как бык! В чем дело, я спрашиваю? —
сердито кричал в трубку директор.
— Ну, и по семейным обстоятельствам, учеба…— поправился Анатолий.
Директор фыркнул от ярости. Самолюбие его было уязвлено. Он предпочитал сотрудников с «изъянцем», делавшим их маложелательными для работы в государственных учреждениях, держал их в страхе и повиновении, внушая, что без него им жизни нет, и не скупился на подачки. И вдруг Русаков, человек «с прошлым», заявляет о своем желании уйти, и притом немедленно. В чем тут секрет? Не разгадав его, нельзя было отпускать Русакова.
— Так не уходят из советского учреждения, молодой человек, — возразил он, переходя на сугубо официальный тон. — Даже если я соглашусь, вы обязаны проработать две недели, а самовольный уход — дезертирство! Раньше судили бы за это. Брось, друг, капризничать. И чтобы к восьми ты был на работе. Подумать только: я выдал авансом тысячу, а он устраивает фокус-мокусы. Отставок не принимаю. Вот так. В таком разрезе.
— Да я верну эту тысячу!—закричал Анатолий в трубку.
— Ты что? Пьян?
— Я не пьян, просто хочу уйти!
— Ну вот что, — донесся резкий голос. — Об уходе надо заявлять за две недели. И потом, нужно иметь уважительную причину! — Семсемыч сердился. — Ну почему же ты уходишь? Откровенно!
— Не нравится мне… Еще сядешь вместе с Ахметовым…
— Ага, вот в чем дело! А что ты заметил?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144
— Я долго не задержу, — предупредил он. — Дело серьезное и для меня и для тебя…
В глазах Нины заиграло любопытство: Анатолий говорит как-то нервно, у него порывистые жесты. Наверное, скажет о чувствах, о своей прежней любви к ней. Некстати это, но все-таки интересно…
— Ты случайно застал меня, я скоро должна уйти. Но минут десять в твоем распоряжении…
— Можно и пять, — отозвался Анатолий.
Нина сразу подобрела.
— Я бы напоила тебя чаем, но мама ушла. Но что чай? После маминого рождения остался коньяк. Вещь!
Нина вынула из буфета и поставила на стол поднос с тяжелым хрустальным графином, двумя тяжелыми стопками и нарезанными ломтиками лимона.
Анатолий хотел было отказаться, но передумал. Зачем обижать?
— За что пьем? — спросила Нина, наливая.
— За настоящую дружбу, за избавление тебя от беды!
— Меня? От беды? Какой? — Нина отпила глоток и по-детски сморщила лицо.
Анатолий подробно рассказал о поездках с Ахметовым, о том, как удирали от милицейской машины, о странных перевозках, о странных разговорах Семсемыча.
— И это все? — Она рассмеялась.
— Я не понимаю твоего смеха.
Нина снисходительно улыбнулась.
— Дурачок! Я, конечно, тронута твоим вниманием, но Семсемыч никогда не «сядет». Понимаешь, ни-ког-да!
— А есть из-за чего сесть?
— Не лови меня на слове, — раздраженно ответила Нина.
— Да ты пойми, я не пугать пришел, а выяснить. Я комсомолец и бригадмилец и не могу быть безразличным к жульническим махинациям, — Ты — бригадмилец? Комсомолец? — Нина недоверчиво и сердито смотрела на Анатолия. — Почему ты не сказал это Семсемычу?
— Ну знаешь…— Перед Анатолием открывалось что-то новое.
Сообразив, что ляпнула что-то не то, Нина мгновенно изменила тон.
— Толик, ты просто прелесть, — обаятельно улыбаясь, шепнула она. — Ты так мило беспокоишься обо мне.
Анатолий начал сердиться.
— Нина, — отозвался он, — ты фальшивишь.
Она покраснела и уже сдержанно и серьезно спросила, глядя в глаза:
— Ты мне веришь?
— Конечно, верю, а сейчас удивляюсь, — ответил Анатолий.
И не его слова, а душевный тон искреннего, дружеского участия тронул ее.
— Ты, Толя, пожалуй, в чем-то прав, — начала она и замолчала. Хотела продолжать и боялась. — Толик, ты ведь можешь молчать?
— Как гроб!
— Дай честное слово, что никому ни слова обо мне.
— Если обещал— выполню! Ну, честное слово!
— Так вот… Не верь ни одному слову Семсемыча. Не говори ему об Ахметове, о своих подозрениях и уходи-ка ты, пока не поздно, из артели.
— Что значит — пока не поздно?
— Ах, я неудачно выразилась. Ведь подвести шофера ничего не стоит. В течение двух недель, пока у тебя испытательный срок, ты можешь уйти когда хочешь.
— А ты тоже уйдешь?
— Уйти? Так сразу?
Она встала с тахты, подошла к Анатолию и сказала:
— Не надо паниковать, а надо обмозговать, как говорит Семсемыч. А он — ух какой дошлый. Я тоже уйду… Позже. Мне ведь там тоже не по себе. Толик, а ведь ты настоящий человек. А я… не надо меня переубеждать, дура и дура. Колеблюсь, колеблюсь: уходить, не уходить? А неизвестно почему. Как я тебе благодарна!
Губы Нины коснулись его щеки.
6
— Нежная картина… ангел и скотина, — раздался насмешливый голос у двери.
Анатолий быстро обернулся. У двери, с перекинутым пальто на левой руке, в длинном розоватом пиджаке и голубых брюках стоял рослый молодой человек с взбитой коком прической и усиками.
Нина отпрянула от Анатолия и, скорее раздраженно, чем смущенно, сказала:
— Здравствуй, Марат.
— Ты готова?
— Вполне. Анатолий Русаков! — объявила она, показывая рукой. — Мой школьный товарищ. Я поздравляла его с освобождением из заключения. Знакомьтесь.
— Ты готова для гопля-ля? — Марат критически оглядел Нину.
— Вполне. Только возьму пальто. — Нина пошла в соседнюю комнату.
— Подобные сцены повторять здесь не советую, молодой человек, а то я тебе нос откушу, — сказал насмешливо Марат, вертя в руке ключ от двери.
— Честное слово, у меня с Ниной ничего нет… Мы старые школьные друзья.
— Ты, может быть, иногда носишь с собой носовой платок?
— Дикий вопрос, — возмутился Анатолий.
— Нет, проверочка культуры. Вытри с левой щечки помаду от губ «школьного друга» и постарайся, чтобы второй раз мне не пришлось такого видеть… Во мне тысяча Отелл и миллионы Каменных гостей, убивающих Дон-Жуанов. Я таких, как ты…
Нина стремительно вошла и внимательно оглядела обоих.
— Извини, Толик, мы потом продолжим разговор, а сейчас я должна ехать…
Марат перебил ее:
— …не к школьной подруге. Ты это хотела сказать?
— Наглец!
— Небольшой прошвыр в большой ресторан-чик-чикчик! Сэр, мы бы вас пригласили, — он застыл в клоунской позе, — но на вас не модная шкура, сэр!
Анатолий промолчал. Он был ошеломлен. Сейчас он презирал Нину. Так презирал, что, выйдя с нею и Маратом на улицу, повернул в другую сторону, хотя ему и было с ними по пути.
…Из первой попавшейся ему телефонной будки он позвонил Семсемычу.
— Товарищ Февральский? Говорит Русаков, Анатолий. Вы слушаете? Так вот… С завтрашнего дня прошу считать меня уволенным.
Семсемыч удивился и раздраженно потребовал объяснения причин. Анатолий не был готов к этому. Он сказал первое, что пришло в голову: сослался на плохое здоровье.
— Ты здоров как бык! В чем дело, я спрашиваю? —
сердито кричал в трубку директор.
— Ну, и по семейным обстоятельствам, учеба…— поправился Анатолий.
Директор фыркнул от ярости. Самолюбие его было уязвлено. Он предпочитал сотрудников с «изъянцем», делавшим их маложелательными для работы в государственных учреждениях, держал их в страхе и повиновении, внушая, что без него им жизни нет, и не скупился на подачки. И вдруг Русаков, человек «с прошлым», заявляет о своем желании уйти, и притом немедленно. В чем тут секрет? Не разгадав его, нельзя было отпускать Русакова.
— Так не уходят из советского учреждения, молодой человек, — возразил он, переходя на сугубо официальный тон. — Даже если я соглашусь, вы обязаны проработать две недели, а самовольный уход — дезертирство! Раньше судили бы за это. Брось, друг, капризничать. И чтобы к восьми ты был на работе. Подумать только: я выдал авансом тысячу, а он устраивает фокус-мокусы. Отставок не принимаю. Вот так. В таком разрезе.
— Да я верну эту тысячу!—закричал Анатолий в трубку.
— Ты что? Пьян?
— Я не пьян, просто хочу уйти!
— Ну вот что, — донесся резкий голос. — Об уходе надо заявлять за две недели. И потом, нужно иметь уважительную причину! — Семсемыч сердился. — Ну почему же ты уходишь? Откровенно!
— Не нравится мне… Еще сядешь вместе с Ахметовым…
— Ага, вот в чем дело! А что ты заметил?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144