Старик выпустил его из объятий, сделал шаг назад, посмотрел в глаза – они были почти одного роста – и сказал по-арабски:
– Храни тебя Бог, воин! Иди.
Арабский Моня знал плохо, но достаточно, чтобы понять и чтобы ответить:
– Спасибо, дедушка. И простите, что не уберег Стефана. – Он повернулся и направился к выходу из комнаты, слыша, как старик что-то говорит Аре Карапетяну и как отвечает ему Ара на своем беглом сирийском диалекте.
23 июня, Мармарис-Родос.
Стефан был самым молодым в их компании. Когда в тридцать четвертом, сразу после училища, он пришел в полк, Моня узнал его сразу, хотя не видел до этого лет пять или шесть. Марун – фамилия в Ливане и Палестине известная. Марунов этих там, правда, что Рабиновичей где-нибудь в Жмеринке. Но с Решадом Маруном, старшим братом Стефана, Моня вместе учился в реальной гимназии, в Хайфе. Маруны жили тогда в Исфие, и Моня бывал у них часто, начиная с третьего класса, когда они подружились, и Решад, живший всю учебную неделю в интернате при школе, стал после уроков ходить к Зильберам домой.
Зильберы жили недалеко от гимназии, на верхнем Адаре, и Решад мог проводить у Мони почти весь день, возвращаясь в интернат только с наступлением сумерек. А потом и Моня приехал в гости к Марунам. Та первая поездка в Исфие запомнилась Зильберу на всю жизнь. В пятницу за Решадом приехал его дядя, но не стал сразу возвращаться домой, а сначала зашел к Зильберам. Хафиз был высоким светловолосым мужчиной лет тридцати. Он работал приказчиком в винных погребах Мильера и говорил не только по-арабски, но и по-французски, и на иврите. А вот турецкий он знал плохо. В Палестине по-турецки говорили только городские арабы, которые часто пересекались с турками. Те же, кто, как Хафиз Марун, из чужих больше общался с евреями и иностранцами, турецкого не знали. Хафиз вошел, вежливо поздоровался на иврите с Мониным отцом, пожелал ему мирной субботы, обменялся рукопожатием и вручил посылку от родителей Решада. Владимир Моисеевич, все еще опиравшийся при ходьбе на палочку, – он был ранен за полгода до этого на Салоникском фронте и комиссован, – ответил по-арабски и пригласил Хафиза к столу. Мать Мони, Елизавета Константиновна, подала чай и поставила на стол испеченные бабушкой Рахилью печенье «земалах» и извлеченные из привезенного Хафизом пакета баклаву и гюлач. Вот во время чаепития и выяснилось, что Маруны приглашают Моню в гости – отведать только что созревший инжир.
А потом состоялась и сама поездка. Ехали на двуколке, которую тянул в гору спокойный серый мерин. Дорога петляла вдоль склона Кармеля, и, чем выше они поднимались, тем шире открывался перед ними простор. Хайфский порт лежал теперь прямо под ними, и они могли видеть корабли, стоящие у пирсов, и другие – ждущие своей очереди на рейде. Увидели они тогда и линкор. Это был «Хафиз-Хаккы-паша» – огромный, дымящий черным дымом корабль, уходящий из Хайфы после ремонта. Дорога свернула, выводя к новому еврейскому району Неве-Шаанан, и перед ними открылся вид на Лев Хамифрац (Сердце залива) и на Израильскую долину, за которой волнами уходили вдаль голубоватые горные кряжи Галилеи. Воздух был прозрачен, и, несмотря на дымы, стоящие над промышленной зоной залива, видно было далеко. Видна была даже далекая снежная вершина Хермона.
Они приехали в Исфие только к ночи, и Моня ничего толком не рассмотрел и не запомнил, кроме, может быть, Решадова отца – Абада, который так же, как и Монин папа, недавно вернулся с войны. За годы войны, совпавшие с началом учебы в школе, Моня насмотрелся на калек, но вид Абада Маруна, левый рукав пиджака которого был засунут в карман, произвел на него очень сильное впечатление. Вот это и запало в память.
Но зато утром перед ним открылся совершенно новый и потрясающе интересный мир. Мир, в котором по узким деревенским улицам, зажатым между глухими каменными стенами, брели отары овец, сопровождаемые вооруженными винтовками друзами. Мир огромных садов, в которых инжирные деревья перемежались персиковыми и абрикосовыми и где одуряющие ароматы нагретых солнцем плодов, казалось, уносили тебя прямиком в сказки Шахерезады. Мир прозрачных масличных рощ, где так здорово носиться между деревьями. Да, это был огромный новый мир, открывшийся тогда Зильберу впервые. С тех пор он гостил у Марунов часто, а на каникулах живал иногда подолгу. С Решадом они стали по-настоящему близкими друзьями. Зильбер перезнакомился со всей семьей Решада и, конечно, хорошо знал его младшего братишку – Стефана. И вот теперь Стефан появился в полку.
Разница в возрасте и званиях – вещь в армии серьезная, а в турецкой армии – особенно. Но брат моего друга – почти родственник, а на Востоке уж наверняка. Так Стефан и вошел в их компанию: майор Зильбер, капитаны Логоглу и Карапетян и лейтенант Марун. Турецкий салат. Лучше не назовешь – еврей, турок, армянин и араб-маронит – гремучая смесь османского разлива.
– Мерхаба, – сказал Стефан, подходя к нему. – Насыл сын? Нэ вар нэ йок?
– Йена бри щей дециль, – ответил Моня. – Пойдем на перехват бомберов.
И, опережая естественный вопрос, добавил:
– Севернее Родоса.
Стефан кивнул и пошел к своей «пятерке». Он не был на инструктаже – задержался в городе у брата, – но ничего от этого не потерял. Данных было мало. Как всегда. Как все эти длинные душные дни дурной и кровавой войны. В сущности, Моня сказал ему все, что требовалось, одной фразой. А на вторую слов уже не наскребешь. Он сплюнул в пыль, посмотрел на нежно-голубое, гладкое, как дамасский шелк, небо, перевел взгляд на своих ребят, уже устраивавшихся в кабинах, и полез в свой «ягмаси». Машина была первоклассной, быстрой – на максимуме можно было прыгнуть за 500 – и сильной. Вполне отвечала своему прозвищу. Хищник. Хищник и есть: две пушки, два пулемета.
Взлетели без проблем, собрались и сразу же взяли курс на Родос. Было жарко и душно, даже на высоте около 2000 метров. Но самолеты взбирались все выше и выше. И снова повторялось то, что уже стало привычным за эти июньские дни. Вначале в кабину проник холод: теплой осталась только ручка, с помощью которой он управлял машиной. Потом стало труднее дышать. Моня уже не дышал, а пил воздух глубокими глотками, но воздуха не хватало все равно. Стрелка прибора высоты еще заметно дрожала, неуклонно поднимаясь от одной цифры к другой.
Вот она уже легла на цифру 5300. Когда и куда утекла вся энергия, как это выдуло из здорового мужика всю бодрость, все силы? Ему уже не хотелось делать ни одного движения. Охватило полное равнодушие ко всему. Даже простой поворот головы требовал, казалось, неимоверного напряжения. А ведь нужно и дальше набирать высоту. Холодно было дьявольски. Мороз «пробирал до костей», так, кажется, говорит папа, рассказывая о зиме в далекой России.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163
– Храни тебя Бог, воин! Иди.
Арабский Моня знал плохо, но достаточно, чтобы понять и чтобы ответить:
– Спасибо, дедушка. И простите, что не уберег Стефана. – Он повернулся и направился к выходу из комнаты, слыша, как старик что-то говорит Аре Карапетяну и как отвечает ему Ара на своем беглом сирийском диалекте.
23 июня, Мармарис-Родос.
Стефан был самым молодым в их компании. Когда в тридцать четвертом, сразу после училища, он пришел в полк, Моня узнал его сразу, хотя не видел до этого лет пять или шесть. Марун – фамилия в Ливане и Палестине известная. Марунов этих там, правда, что Рабиновичей где-нибудь в Жмеринке. Но с Решадом Маруном, старшим братом Стефана, Моня вместе учился в реальной гимназии, в Хайфе. Маруны жили тогда в Исфие, и Моня бывал у них часто, начиная с третьего класса, когда они подружились, и Решад, живший всю учебную неделю в интернате при школе, стал после уроков ходить к Зильберам домой.
Зильберы жили недалеко от гимназии, на верхнем Адаре, и Решад мог проводить у Мони почти весь день, возвращаясь в интернат только с наступлением сумерек. А потом и Моня приехал в гости к Марунам. Та первая поездка в Исфие запомнилась Зильберу на всю жизнь. В пятницу за Решадом приехал его дядя, но не стал сразу возвращаться домой, а сначала зашел к Зильберам. Хафиз был высоким светловолосым мужчиной лет тридцати. Он работал приказчиком в винных погребах Мильера и говорил не только по-арабски, но и по-французски, и на иврите. А вот турецкий он знал плохо. В Палестине по-турецки говорили только городские арабы, которые часто пересекались с турками. Те же, кто, как Хафиз Марун, из чужих больше общался с евреями и иностранцами, турецкого не знали. Хафиз вошел, вежливо поздоровался на иврите с Мониным отцом, пожелал ему мирной субботы, обменялся рукопожатием и вручил посылку от родителей Решада. Владимир Моисеевич, все еще опиравшийся при ходьбе на палочку, – он был ранен за полгода до этого на Салоникском фронте и комиссован, – ответил по-арабски и пригласил Хафиза к столу. Мать Мони, Елизавета Константиновна, подала чай и поставила на стол испеченные бабушкой Рахилью печенье «земалах» и извлеченные из привезенного Хафизом пакета баклаву и гюлач. Вот во время чаепития и выяснилось, что Маруны приглашают Моню в гости – отведать только что созревший инжир.
А потом состоялась и сама поездка. Ехали на двуколке, которую тянул в гору спокойный серый мерин. Дорога петляла вдоль склона Кармеля, и, чем выше они поднимались, тем шире открывался перед ними простор. Хайфский порт лежал теперь прямо под ними, и они могли видеть корабли, стоящие у пирсов, и другие – ждущие своей очереди на рейде. Увидели они тогда и линкор. Это был «Хафиз-Хаккы-паша» – огромный, дымящий черным дымом корабль, уходящий из Хайфы после ремонта. Дорога свернула, выводя к новому еврейскому району Неве-Шаанан, и перед ними открылся вид на Лев Хамифрац (Сердце залива) и на Израильскую долину, за которой волнами уходили вдаль голубоватые горные кряжи Галилеи. Воздух был прозрачен, и, несмотря на дымы, стоящие над промышленной зоной залива, видно было далеко. Видна была даже далекая снежная вершина Хермона.
Они приехали в Исфие только к ночи, и Моня ничего толком не рассмотрел и не запомнил, кроме, может быть, Решадова отца – Абада, который так же, как и Монин папа, недавно вернулся с войны. За годы войны, совпавшие с началом учебы в школе, Моня насмотрелся на калек, но вид Абада Маруна, левый рукав пиджака которого был засунут в карман, произвел на него очень сильное впечатление. Вот это и запало в память.
Но зато утром перед ним открылся совершенно новый и потрясающе интересный мир. Мир, в котором по узким деревенским улицам, зажатым между глухими каменными стенами, брели отары овец, сопровождаемые вооруженными винтовками друзами. Мир огромных садов, в которых инжирные деревья перемежались персиковыми и абрикосовыми и где одуряющие ароматы нагретых солнцем плодов, казалось, уносили тебя прямиком в сказки Шахерезады. Мир прозрачных масличных рощ, где так здорово носиться между деревьями. Да, это был огромный новый мир, открывшийся тогда Зильберу впервые. С тех пор он гостил у Марунов часто, а на каникулах живал иногда подолгу. С Решадом они стали по-настоящему близкими друзьями. Зильбер перезнакомился со всей семьей Решада и, конечно, хорошо знал его младшего братишку – Стефана. И вот теперь Стефан появился в полку.
Разница в возрасте и званиях – вещь в армии серьезная, а в турецкой армии – особенно. Но брат моего друга – почти родственник, а на Востоке уж наверняка. Так Стефан и вошел в их компанию: майор Зильбер, капитаны Логоглу и Карапетян и лейтенант Марун. Турецкий салат. Лучше не назовешь – еврей, турок, армянин и араб-маронит – гремучая смесь османского разлива.
– Мерхаба, – сказал Стефан, подходя к нему. – Насыл сын? Нэ вар нэ йок?
– Йена бри щей дециль, – ответил Моня. – Пойдем на перехват бомберов.
И, опережая естественный вопрос, добавил:
– Севернее Родоса.
Стефан кивнул и пошел к своей «пятерке». Он не был на инструктаже – задержался в городе у брата, – но ничего от этого не потерял. Данных было мало. Как всегда. Как все эти длинные душные дни дурной и кровавой войны. В сущности, Моня сказал ему все, что требовалось, одной фразой. А на вторую слов уже не наскребешь. Он сплюнул в пыль, посмотрел на нежно-голубое, гладкое, как дамасский шелк, небо, перевел взгляд на своих ребят, уже устраивавшихся в кабинах, и полез в свой «ягмаси». Машина была первоклассной, быстрой – на максимуме можно было прыгнуть за 500 – и сильной. Вполне отвечала своему прозвищу. Хищник. Хищник и есть: две пушки, два пулемета.
Взлетели без проблем, собрались и сразу же взяли курс на Родос. Было жарко и душно, даже на высоте около 2000 метров. Но самолеты взбирались все выше и выше. И снова повторялось то, что уже стало привычным за эти июньские дни. Вначале в кабину проник холод: теплой осталась только ручка, с помощью которой он управлял машиной. Потом стало труднее дышать. Моня уже не дышал, а пил воздух глубокими глотками, но воздуха не хватало все равно. Стрелка прибора высоты еще заметно дрожала, неуклонно поднимаясь от одной цифры к другой.
Вот она уже легла на цифру 5300. Когда и куда утекла вся энергия, как это выдуло из здорового мужика всю бодрость, все силы? Ему уже не хотелось делать ни одного движения. Охватило полное равнодушие ко всему. Даже простой поворот головы требовал, казалось, неимоверного напряжения. А ведь нужно и дальше набирать высоту. Холодно было дьявольски. Мороз «пробирал до костей», так, кажется, говорит папа, рассказывая о зиме в далекой России.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163