Он вздохнул и обнял Таллию еще крепче, почти ожидая, что она оттолкнет его, но она не собиралась вырываться из его объятий.
— После того как он умрет, ты ведь позволишь мне построить монастырь, чтобы молиться об упокоении его души? Я уверена, ты не станешь препятствовать мне на избранном пути. Ведь только он не принимал истинного учения, только он примкнул к еретической церкви, нас это не касается. Мы построим церковь во имя Владычицы и ее Сына и примем обет посвящения при этой церкви. Только сохранив невинность, можно освободиться от бренности бытия, только так мы сумеем дать счастье душам наших неродившихся детей — ведь им не придется жить в этом жестоком мире…
— Нет! — Алан отшатнулся, словно его ужалила змея. Как она может говорить такое, когда в поместье нет ни одного человека, который бы не оплакивал умирающего графа? — Ты знаешь, что у графства Лавас должен быть наследник! Наш долг дать графству наследника!
— Наш долг — порвать цепи, связывающие нас с этим миром, освободиться от скверны плоти, которая не дает нам возвыситься над ним! Мы должны отбросить все, что ведет нас к врагу рода человеческого, в бездну греха и порока!
Она что, насмехается? Выйдя из себя, Алан схватил Таллию за плечи:
— Но у нас должен быть ребенок, Таллия! Это наш долг!
Она пыталась вырваться, но тщетно. Он так разозлился, что и думать забыл о сочувствии к ее страхам и неуверенности. Если это вообще был страх, а не эгоизм.
— Никогда! Я никогда не стану развратной! Я хочу остаться верной себе и Церкви!
— Делай что хочешь, оставайся верной кому пожелаешь, строй что тебе угодно, но только после того, как у графа появится наследник!
Таллия пошатнулась, глаза у нее закатились, и она упала в обморок.
Алан успел подхватить ее и теперь растерянно стоял, глядя на жену. На крик сбежались служанки, они толпились в дверях, испуганно глядя на него и не решаясь войти. Алан уложил Таллию на кровать и поручил заботам леди Хатумод — единственной разумной женщине, которая не суетилась и не ахала, а точно знала, что надо делать в подобных случаях. Сам он отправился в часовню, где его причастил священник. Алан преклонил колени перед алтарем и попытался молиться, но не мог произнести ни слова. Вскоре священник ушел, и Алан стался один. Ему казалось, что еще никогда в жизни он не был так одинок: отец умирает, жена думает только о таких возвышенных вещах, как очищение от скверны и постройка монастыря. Он вспомнил, как в детстве, когда у него случалась беда, он плакал на коленях у тетушки Бел. Сейчас слез не было, глаза оставались абсолютно сухими, а сердце словно поджаривали на огне. Молиться он тоже не мог — какими словами выразить то, что он сейчас чувствует? Неужели Господу нужны слова? Разве Он не читает в сердце каждого как в открытой книге? И разве искренность не важнее красноречия?
Он сжал одной рукой ткань, покрывающую алтарь, и прошептал:
— Господи! Исцели моего отца!
Затем он вернулся в комнату Лавастина. Он вошел так тихо, что сначала его даже не заметили. На кровати неподвижно лежали Страх, Горе и Ярость. Они застыли, как изваяния, возле графа, так чтобы он мог потрепать их по головам, если захочет. Собаки совершенно не обращали внимания на толпившихся в комнате людей. Алан не отрывал взгляда от Лавастина.
Стороннему наблюдателю и в голову бы не пришло, что Лавастин болен: полулежа в кровати, с любимыми гончими рядом, он разговаривал о делах, в то время как его ноги уже превратились в камень. Кровать пришлось укрепить, чтобы она выдержала такую тяжесть.
Пугает ли Лавастина то, что день за днем его тело превращается в камень?
— Мистрис Дуода, проследите, пожалуйста, чтобы второе покрывало отошло в приданое вашей дочери. Из моих одежд отдайте одну рубашку вдове капитана для ее сына, а остальные распределите между моими верными слугами. — На губах графа появилась улыбка, и он кивнул в сторону человека, стоящего в отдалении. — Кроме Кристофа. Боюсь, чтобы одеть его, придется сшить одну рубашку из моих двух. — Все присутствующие рассмеялись шутке, но Алан видел, что в глазах у них стоят слезы. — Но в прядильне есть отличный кусок льна, думаю, он послужит достаточным утешением.
Священник сидел за столом, записывая все распоряжения.
— Поскольку новые гобелены уже готовы, я хочу, чтобы их отослали в Бативию.
— Но разве вы не предназначили это поместье для дочери вашего кузена? — спросила Дуода.
— Да, Лаврентия получит его, когда достигнет совершеннолетия. Никто не скажет, что я ничего ей не оставил. Там эти гобелены будут смотреться как нельзя лучше, зал в Бативии небольшой, но очень уютный. От Жоффрея нет никаких вестей?
— Нет, милорд граф. — Дуода нахмурилась и посмотрела на священника, но тот лишь пожал плечами — до него тоже не доходило никаких известий.
Лавастин с трудом повернул голову. Он хотел поманить рукой Алана, но и это потребовало больших усилий.
— Я хочу, чтобы Жоффрей поклялся, что он поддержит моего сына, когда я умру.
Слуги суеверно дотронулись до Кругов на груди. Алан бросился на колени перед кроватью.
— Ты не умрешь, отец! Смотри, как медленно действует на тебя яд! Ты поправишься!
Лавастин сделал усилие и положил руку на голову Алана, рука была очень тяжелой.
— С каждым днем яд поднимается все выше, сын. Вероятно, эта тварь выпустила большую его часть в моих верных гончих, но и той малости, что осталась, для меня хватило. Возможно, яд только парализует меня, но я не слишком на это надеюсь. Не отчаивайся. Я ухожу с миром и хочу оставить последние распоряжения. — Он посмотрел на священника, который записывал волю умирающего, и вновь перевел взгляд на Алана. — Мои распоряжения вполне ясны. Тебе нужно лишь дать графству наследника.
2
Во дворец хандельбергского епископа все унгрийцы явились в кожаных плащах, накинутых на плечи, и в меховых шапках.
Принц Боян был крепким, сильным мужчиной, в его темных волосах уже появилась седина, но глаза блестели как у озорного мальчишки. Он почему-то все время подкручивал кончики усов. На свадебный пир он привел с собой мать, вернее, ее принесли в паланкине, и она так и не показалась из-за занавесок золотого шелка. Паланкин несли четыре крепких раба: один чернокожий, другой — светловолосый и голубоглазый, как Ханна, третий — желтокожий, со странными раскосыми глазами, а четвертый почти не отличался от окружавших его унгрийцев. Пир начался в полдень, а сейчас уже наступил вечер, но за все это время ни одно блюдо не подали внутрь паланкина.
Принцесса Сапиентия выглядела счастливой, по правде говоря, Боян мог легко вскружить голову любой девушке.
— Когда Геза был еще принцем, а не королем, он сражался с мажариками. — Боян повернулся к переводчику — полному пожилому священнику с отрубленной рукой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112
— После того как он умрет, ты ведь позволишь мне построить монастырь, чтобы молиться об упокоении его души? Я уверена, ты не станешь препятствовать мне на избранном пути. Ведь только он не принимал истинного учения, только он примкнул к еретической церкви, нас это не касается. Мы построим церковь во имя Владычицы и ее Сына и примем обет посвящения при этой церкви. Только сохранив невинность, можно освободиться от бренности бытия, только так мы сумеем дать счастье душам наших неродившихся детей — ведь им не придется жить в этом жестоком мире…
— Нет! — Алан отшатнулся, словно его ужалила змея. Как она может говорить такое, когда в поместье нет ни одного человека, который бы не оплакивал умирающего графа? — Ты знаешь, что у графства Лавас должен быть наследник! Наш долг дать графству наследника!
— Наш долг — порвать цепи, связывающие нас с этим миром, освободиться от скверны плоти, которая не дает нам возвыситься над ним! Мы должны отбросить все, что ведет нас к врагу рода человеческого, в бездну греха и порока!
Она что, насмехается? Выйдя из себя, Алан схватил Таллию за плечи:
— Но у нас должен быть ребенок, Таллия! Это наш долг!
Она пыталась вырваться, но тщетно. Он так разозлился, что и думать забыл о сочувствии к ее страхам и неуверенности. Если это вообще был страх, а не эгоизм.
— Никогда! Я никогда не стану развратной! Я хочу остаться верной себе и Церкви!
— Делай что хочешь, оставайся верной кому пожелаешь, строй что тебе угодно, но только после того, как у графа появится наследник!
Таллия пошатнулась, глаза у нее закатились, и она упала в обморок.
Алан успел подхватить ее и теперь растерянно стоял, глядя на жену. На крик сбежались служанки, они толпились в дверях, испуганно глядя на него и не решаясь войти. Алан уложил Таллию на кровать и поручил заботам леди Хатумод — единственной разумной женщине, которая не суетилась и не ахала, а точно знала, что надо делать в подобных случаях. Сам он отправился в часовню, где его причастил священник. Алан преклонил колени перед алтарем и попытался молиться, но не мог произнести ни слова. Вскоре священник ушел, и Алан стался один. Ему казалось, что еще никогда в жизни он не был так одинок: отец умирает, жена думает только о таких возвышенных вещах, как очищение от скверны и постройка монастыря. Он вспомнил, как в детстве, когда у него случалась беда, он плакал на коленях у тетушки Бел. Сейчас слез не было, глаза оставались абсолютно сухими, а сердце словно поджаривали на огне. Молиться он тоже не мог — какими словами выразить то, что он сейчас чувствует? Неужели Господу нужны слова? Разве Он не читает в сердце каждого как в открытой книге? И разве искренность не важнее красноречия?
Он сжал одной рукой ткань, покрывающую алтарь, и прошептал:
— Господи! Исцели моего отца!
Затем он вернулся в комнату Лавастина. Он вошел так тихо, что сначала его даже не заметили. На кровати неподвижно лежали Страх, Горе и Ярость. Они застыли, как изваяния, возле графа, так чтобы он мог потрепать их по головам, если захочет. Собаки совершенно не обращали внимания на толпившихся в комнате людей. Алан не отрывал взгляда от Лавастина.
Стороннему наблюдателю и в голову бы не пришло, что Лавастин болен: полулежа в кровати, с любимыми гончими рядом, он разговаривал о делах, в то время как его ноги уже превратились в камень. Кровать пришлось укрепить, чтобы она выдержала такую тяжесть.
Пугает ли Лавастина то, что день за днем его тело превращается в камень?
— Мистрис Дуода, проследите, пожалуйста, чтобы второе покрывало отошло в приданое вашей дочери. Из моих одежд отдайте одну рубашку вдове капитана для ее сына, а остальные распределите между моими верными слугами. — На губах графа появилась улыбка, и он кивнул в сторону человека, стоящего в отдалении. — Кроме Кристофа. Боюсь, чтобы одеть его, придется сшить одну рубашку из моих двух. — Все присутствующие рассмеялись шутке, но Алан видел, что в глазах у них стоят слезы. — Но в прядильне есть отличный кусок льна, думаю, он послужит достаточным утешением.
Священник сидел за столом, записывая все распоряжения.
— Поскольку новые гобелены уже готовы, я хочу, чтобы их отослали в Бативию.
— Но разве вы не предназначили это поместье для дочери вашего кузена? — спросила Дуода.
— Да, Лаврентия получит его, когда достигнет совершеннолетия. Никто не скажет, что я ничего ей не оставил. Там эти гобелены будут смотреться как нельзя лучше, зал в Бативии небольшой, но очень уютный. От Жоффрея нет никаких вестей?
— Нет, милорд граф. — Дуода нахмурилась и посмотрела на священника, но тот лишь пожал плечами — до него тоже не доходило никаких известий.
Лавастин с трудом повернул голову. Он хотел поманить рукой Алана, но и это потребовало больших усилий.
— Я хочу, чтобы Жоффрей поклялся, что он поддержит моего сына, когда я умру.
Слуги суеверно дотронулись до Кругов на груди. Алан бросился на колени перед кроватью.
— Ты не умрешь, отец! Смотри, как медленно действует на тебя яд! Ты поправишься!
Лавастин сделал усилие и положил руку на голову Алана, рука была очень тяжелой.
— С каждым днем яд поднимается все выше, сын. Вероятно, эта тварь выпустила большую его часть в моих верных гончих, но и той малости, что осталась, для меня хватило. Возможно, яд только парализует меня, но я не слишком на это надеюсь. Не отчаивайся. Я ухожу с миром и хочу оставить последние распоряжения. — Он посмотрел на священника, который записывал волю умирающего, и вновь перевел взгляд на Алана. — Мои распоряжения вполне ясны. Тебе нужно лишь дать графству наследника.
2
Во дворец хандельбергского епископа все унгрийцы явились в кожаных плащах, накинутых на плечи, и в меховых шапках.
Принц Боян был крепким, сильным мужчиной, в его темных волосах уже появилась седина, но глаза блестели как у озорного мальчишки. Он почему-то все время подкручивал кончики усов. На свадебный пир он привел с собой мать, вернее, ее принесли в паланкине, и она так и не показалась из-за занавесок золотого шелка. Паланкин несли четыре крепких раба: один чернокожий, другой — светловолосый и голубоглазый, как Ханна, третий — желтокожий, со странными раскосыми глазами, а четвертый почти не отличался от окружавших его унгрийцев. Пир начался в полдень, а сейчас уже наступил вечер, но за все это время ни одно блюдо не подали внутрь паланкина.
Принцесса Сапиентия выглядела счастливой, по правде говоря, Боян мог легко вскружить голову любой девушке.
— Когда Геза был еще принцем, а не королем, он сражался с мажариками. — Боян повернулся к переводчику — полному пожилому священнику с отрубленной рукой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112