в поместье Рейвенхольт козы вырвались из загона и потоптали пшеницу, а человек, которому принадлежит поле, требует от хозяйки коз возмещения убытков; работник Тейлас просит у графа разрешения жениться в следующем году; пастухи зарезали пятьдесят овец — животные болели и не смогли бы пережить зиму; священники спрашивали, из какого амбара брать зерно для раздачи беднякам. Герцогиня Иоланда прислала письмо, где сообщалось, что прибудет на празднование дня святого Геродия. У них оставалось шесть недель, чтобы приготовиться к приему гостей. Скоро должны привезти соколов и ловчих ястребов — охота не только хорошее развлечение: добычу можно закоптить и использовать мясо в пищу до самой весны.
В полдень Алан перекусил, а затем, как обычно, поднялся в палату, где лежал труп Лавастина. На мраморно-холодном теле по-прежнему не было заметно никаких следов разложения. По обе стороны кровати как изваяния лежали Ужас и Тоска. Алан молился здесь каждый день, иногда подолгу простаивая на коленях. Но сегодня он просто положил руку на холодный лоб отца. Трудно поверить, что его душа уже отлетела — Лавастин лежал как живой, и только прикоснувшись к нему, можно было понять, что перед тобой — мертвый, холодный камень.
Господи! Все думали, что Таллия беременна, даже она сама уверилась в этом и начала что-то говорить о непорочном зачатии и о потоке золотого света, который окутал ее во время молитвы, а молилась она почти постоянно. Алан понимал, что вероятность такого чуда ничтожно мала. Как говаривала тетушка Бел, «ни одна корова не принесет теленка, если прежде ее не случить с быком». Тетушка любила иносказания, а мысль о том, что само собой ничего не делается, не уставала доводить до каждого работника. Алан отлично знал, что в данном случае он как раз ничего и не делал.
Он уже устал бороться с Таллией. Она упорно постилась, каждый день приходилось буквально заставлять ее съесть хотя бы кусок черствого хлеба. По правде сказать, ему самому было очень трудно выполнять обязанности графа: трудно сидеть в его кресле и ездить на его лошади, трудно отдавать приказания и говорить со слугами. Алан все время ждал, что Лавастин войдет в комнату и все снова станет как прежде.
Но, как втолковывала тетушка Бел, «что проку плакать над пролитым молоком». Надо все убрать и жить дальше — слезами горю не поможешь, и граф Лавастин согласился бы с Бел. Алан поцеловал мраморный лоб Лавастина и вышел из комнаты.
По дороге к церкви Алан опять вспоминал тетушку Бел. Весной он и Таллия должны продолжить поездку по землям Лаваса, люди должны увидеть новых графа и графиню, поклясться им в верности, а граф должен пообещать быть их верным защитником и справедливым хозяином. Как его встретит тетушка Бел? Признает ли она его новое положение или просто посмеется над тем, как высоко он взлетел? Алан думал и о Генрихе — не решит ли его приемный отец, что он, Алан, хитростью добился своего нынешнего положения? Может, лучше просто проехать мимо деревни, не встречаясь с теми, кто знал его с пеленок? В конце концов, впереди еще много лет, у него будет время.
Но так поступил бы трус.
Каменщики сидели на ступенях церкви и ели хлеб с сыром. Странно, но служанки Таллии тоже толпились у входа, не решаясь войти внутрь. Они напоминали стаю голубей, толкущихся у окна в ожидании подачки.
— Господин граф, — нерешительно обратилась к нему леди Хатумод. Казалось, она чем-то встревожена. — Леди Таллия попросила оставить ее, чтобы она могла спокойно помолиться Господу.
— Хорошо, я пойду один.
Он приказал сопровождавшим его слугам ждать на улице, а сам вошел в церковь.
Он не видел жену со вчерашнего дня, и в первую минуту даже не заметил ее. В церкви царил полумрак, и после солнечного света разглядеть что-нибудь там было невозможно. Из окна, обращенного на восток, на алтарь падали солнечные лучи. В центральном нефе уже приготовили достойное место для погребения Лавастина — усыпальница графа была сделана из яшмы и украшена резьбой.
Хрупкая фигурка застыла перед алтарем. Таллия стояла на коленях, плечи у нее вздрагивали. Алан ступал так тихо, что она не услышала его шагов. Приблизившись, он уловил тихий стон.
— Таллия? — Алан нежно коснулся ее плеча.
Она вскрикнула от неожиданности и отпрянула. И тут Алан увидел, что она проткнула себе старым гвоздем ладони и запястья, и теперь из ран струится кровь. Видя выражение ужаса на его лице, она беспомощно разрыдалась.
Алан не знал, что и делать. Он отобрал у нее гвоздь и уговорил вернуться в дом. Уложив жену на кровать, он прогнал всех служанок, даже леди Хатумод. Лицо Таллии ужасно осунулось, щеки ввалились, глаза запали, через полупрозрачную кожу проступал голубоватый рисунок вен. Она изнуряла себя постом и молитвами, сейчас ее тело больше напоминало скелет, обтянутый кожей, нежели тело молодой женщины.
Как ни странно, у него уже не было сил сердиться. Он чувствовал только опустошающую усталость.
— Таллия, — сказал он таким тоном, каким разговаривала бы тетушка Бел с больным ребенком, отказывающимся есть. — Ты слаба. Поэтому ты останешься в постели, пока не поправишься. И ты каждый день будешь есть хлеб, мясо, кашу и овощи, чтобы снова стать здоровой и сильной.
Она всхлипнула:
— Но тогда Господь перестанет меня любить. Я должна страдать, как когда-то страдал Его любимый сын. Только через страдания мы можем очиститься и приблизиться к Господу. Позволь мне построить часовню. Всевышний любит тех, кто покорен Его воле. А я повинуюсь Ему.
— Я люблю тебя, Таллия, — безнадежно сказал Алан.
Гвоздь в руке казался ему тяжелым, как грех. Он ни в чем ее не винил. Наверное, тогда, в тот единственный раз, ему все только привиделось.
Но она что-то продолжала бормотать о любви Господа, о потоке золотого света, о невесте Его сына, которая будет окружена ореолом святости, дарованной всем истинно верующим. Даже сквозь ароматы лаванды, жимолости и мяты, которые в шелковых мешочках развешивали по комнатам, чтобы отгонять блох, Алан чувствовал запах тела Таллии.
— Ты так и не вымылась, — сказал он и, поднявшись, взял губку и кувшин. Он больше не собирался убеждать и уговаривать ее. — Вытяни руки, пожалуйста.
Не обращая внимания на ее слабые протесты, Алан вымыл ей руки, лицо и шею. В конце концов Таллия замолчала и просто позволила ему делать то, что он сочтет нужным.
Когда он закончил, вода в тазу потемнела от грязи и крови. Алан осмотрел гвоздь, которым его жена проткнула себе ладони, но тот не поведал ему ничего особенного. Гвозди не умеют говорить. Потом Алан посмотрел на Таллию, она в свою очередь уставилась на гвоздь так, словно он держал в руках гадюку. Алан вздохнул и вытащил из-за пазухи неувядающую розу, когда-то подаренную ему Повелительницей Битв.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112
В полдень Алан перекусил, а затем, как обычно, поднялся в палату, где лежал труп Лавастина. На мраморно-холодном теле по-прежнему не было заметно никаких следов разложения. По обе стороны кровати как изваяния лежали Ужас и Тоска. Алан молился здесь каждый день, иногда подолгу простаивая на коленях. Но сегодня он просто положил руку на холодный лоб отца. Трудно поверить, что его душа уже отлетела — Лавастин лежал как живой, и только прикоснувшись к нему, можно было понять, что перед тобой — мертвый, холодный камень.
Господи! Все думали, что Таллия беременна, даже она сама уверилась в этом и начала что-то говорить о непорочном зачатии и о потоке золотого света, который окутал ее во время молитвы, а молилась она почти постоянно. Алан понимал, что вероятность такого чуда ничтожно мала. Как говаривала тетушка Бел, «ни одна корова не принесет теленка, если прежде ее не случить с быком». Тетушка любила иносказания, а мысль о том, что само собой ничего не делается, не уставала доводить до каждого работника. Алан отлично знал, что в данном случае он как раз ничего и не делал.
Он уже устал бороться с Таллией. Она упорно постилась, каждый день приходилось буквально заставлять ее съесть хотя бы кусок черствого хлеба. По правде сказать, ему самому было очень трудно выполнять обязанности графа: трудно сидеть в его кресле и ездить на его лошади, трудно отдавать приказания и говорить со слугами. Алан все время ждал, что Лавастин войдет в комнату и все снова станет как прежде.
Но, как втолковывала тетушка Бел, «что проку плакать над пролитым молоком». Надо все убрать и жить дальше — слезами горю не поможешь, и граф Лавастин согласился бы с Бел. Алан поцеловал мраморный лоб Лавастина и вышел из комнаты.
По дороге к церкви Алан опять вспоминал тетушку Бел. Весной он и Таллия должны продолжить поездку по землям Лаваса, люди должны увидеть новых графа и графиню, поклясться им в верности, а граф должен пообещать быть их верным защитником и справедливым хозяином. Как его встретит тетушка Бел? Признает ли она его новое положение или просто посмеется над тем, как высоко он взлетел? Алан думал и о Генрихе — не решит ли его приемный отец, что он, Алан, хитростью добился своего нынешнего положения? Может, лучше просто проехать мимо деревни, не встречаясь с теми, кто знал его с пеленок? В конце концов, впереди еще много лет, у него будет время.
Но так поступил бы трус.
Каменщики сидели на ступенях церкви и ели хлеб с сыром. Странно, но служанки Таллии тоже толпились у входа, не решаясь войти внутрь. Они напоминали стаю голубей, толкущихся у окна в ожидании подачки.
— Господин граф, — нерешительно обратилась к нему леди Хатумод. Казалось, она чем-то встревожена. — Леди Таллия попросила оставить ее, чтобы она могла спокойно помолиться Господу.
— Хорошо, я пойду один.
Он приказал сопровождавшим его слугам ждать на улице, а сам вошел в церковь.
Он не видел жену со вчерашнего дня, и в первую минуту даже не заметил ее. В церкви царил полумрак, и после солнечного света разглядеть что-нибудь там было невозможно. Из окна, обращенного на восток, на алтарь падали солнечные лучи. В центральном нефе уже приготовили достойное место для погребения Лавастина — усыпальница графа была сделана из яшмы и украшена резьбой.
Хрупкая фигурка застыла перед алтарем. Таллия стояла на коленях, плечи у нее вздрагивали. Алан ступал так тихо, что она не услышала его шагов. Приблизившись, он уловил тихий стон.
— Таллия? — Алан нежно коснулся ее плеча.
Она вскрикнула от неожиданности и отпрянула. И тут Алан увидел, что она проткнула себе старым гвоздем ладони и запястья, и теперь из ран струится кровь. Видя выражение ужаса на его лице, она беспомощно разрыдалась.
Алан не знал, что и делать. Он отобрал у нее гвоздь и уговорил вернуться в дом. Уложив жену на кровать, он прогнал всех служанок, даже леди Хатумод. Лицо Таллии ужасно осунулось, щеки ввалились, глаза запали, через полупрозрачную кожу проступал голубоватый рисунок вен. Она изнуряла себя постом и молитвами, сейчас ее тело больше напоминало скелет, обтянутый кожей, нежели тело молодой женщины.
Как ни странно, у него уже не было сил сердиться. Он чувствовал только опустошающую усталость.
— Таллия, — сказал он таким тоном, каким разговаривала бы тетушка Бел с больным ребенком, отказывающимся есть. — Ты слаба. Поэтому ты останешься в постели, пока не поправишься. И ты каждый день будешь есть хлеб, мясо, кашу и овощи, чтобы снова стать здоровой и сильной.
Она всхлипнула:
— Но тогда Господь перестанет меня любить. Я должна страдать, как когда-то страдал Его любимый сын. Только через страдания мы можем очиститься и приблизиться к Господу. Позволь мне построить часовню. Всевышний любит тех, кто покорен Его воле. А я повинуюсь Ему.
— Я люблю тебя, Таллия, — безнадежно сказал Алан.
Гвоздь в руке казался ему тяжелым, как грех. Он ни в чем ее не винил. Наверное, тогда, в тот единственный раз, ему все только привиделось.
Но она что-то продолжала бормотать о любви Господа, о потоке золотого света, о невесте Его сына, которая будет окружена ореолом святости, дарованной всем истинно верующим. Даже сквозь ароматы лаванды, жимолости и мяты, которые в шелковых мешочках развешивали по комнатам, чтобы отгонять блох, Алан чувствовал запах тела Таллии.
— Ты так и не вымылась, — сказал он и, поднявшись, взял губку и кувшин. Он больше не собирался убеждать и уговаривать ее. — Вытяни руки, пожалуйста.
Не обращая внимания на ее слабые протесты, Алан вымыл ей руки, лицо и шею. В конце концов Таллия замолчала и просто позволила ему делать то, что он сочтет нужным.
Когда он закончил, вода в тазу потемнела от грязи и крови. Алан осмотрел гвоздь, которым его жена проткнула себе ладони, но тот не поведал ему ничего особенного. Гвозди не умеют говорить. Потом Алан посмотрел на Таллию, она в свою очередь уставилась на гвоздь так, словно он держал в руках гадюку. Алан вздохнул и вытащил из-за пазухи неувядающую розу, когда-то подаренную ему Повелительницей Битв.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112