Александр Павлович изменился в лице, открыл рот, хотел что-то сказать и не мог. С минуту они молча смотрели друг на друга. Великий князь бледнел всё больше.
– Пётр Алексеевич, – прошептал он. – Клянитесь мне, клянитесь, что ни один волос не упадёт…
– Клянусь, клянусь, – небрежно перебил его Пален.
«Всё-таки лучше было просто сказать „клянусь“, – подумал он, опять чувствуя, что, быть может, себя губит. Нарушая правила этикета, Пален первый отошёл от великого князя.
Государь, с шляпой и перчатками в руке, вошёл в гостиную. Озираясь по сторонам и фыркая, он кивнул головой в ответ на общий поклон. Затем подошёл к наследнику престола и с минуту молча глядел на него со странной насмешливой улыбкой. Несмотря на улыбку, неподвижные глаза Павла горели. Гости замерли. Среди приглашённых в этот вечер к высочайшему столу заговорщиков не было. Но об аресте наследника престола знали все, и все чувствовали, что нечто странное происходит между царём и его сыном. Александр Павлович был мёртвенно-бледен. «Упадёт в обморок или нет?» – с любопытством спросил себя Пален.
Забили часы. На пороге гостиной показался старичок в раззолоченном мундире. Павел фыркнул, улыбнулся ещё насмешливей и, отвернувшись от великого князя, пошёл по направлению к столовой. Военный губернатор, не ужинавший в замке, почтительно склонился перед государем.
Одна за другой из гостиной выходили пары. Стоя сбоку от двери, чуть наклонившись вперёд, граф Пален смотрел вслед императору.
XXII
– Прекрасное винцо, – говорил пажеский надзиратель, упорно и тщетно пытаясь завязать разговор. – У нас в корпусе тоже недурное, но с этим и в сравнение не пойдёт.
Ужинало в маленькой комнате только несколько человек: Штааль, надзиратель, который привёз пажей, да ещё человека три из второстепенных чиновников дворца. Эти ели молча и, по-видимому, не тяготились молчанием. Штааль тоже был неразговорчив. Он почти не прикасался к блюдам, а пил одну воду, стакан за стаканом.
«Всякое тело пребывает в покоя или прямолинейного движения состоянии, доколе из оного состояния выведено не будет, – вспомнил Штааль слова школьного учебника. – Так нас учили. Это есть чей-то закон… Невтона, или Паскаля или ещё какого-то дьявола… Зовётся закон инерции. По этому закону я и живу… Инерцией вошёл в заговор против царя, инерцией пойду нынче ночью опровергать его. Пусть у меня есть веские резоны, – но сам бы я не пристал к скопу, ежели б они меня не заманили. Да, они меня заманили, как мальчишку. Точно я не вижу?.. И веских резонов, собственно, нет никаких… Да, я хочу себя поставить в лучшее положение относительно карьера и денежных способов. Но я не для того пошёл на дело… И так было всегда… Зорич меня послал в Петербург, – я поехал, Безбородко послал в Англию, – поехал, Питт послал в Париж, – поехал. Потом меня угнали в поход… Правда, и в поход, и в Париж, и в Петербург я собирался своей охотою. Только меня не спрашивали… Нет, не то что не спрашивали, а всё же жизнь моя шла инерцией… И не одна моя, – большинство из нас так живёт…»
– Отличное винцо, – повторил надзиратель.
– Нет, вино среднее, – раздражённо сказал Штааль. – Совсем плохое вино.
Все на него взглянули. Надзиратель торопливо разрезал индейку.
«Что ж, и Анну Леопольдовну лишили престола, и Петра III… Петра не только престола лишили. (У Штааля внезапно выступила на лице испарина. Он вытер лоб платком и жадно выпил ещё стакан воды.) Как он противно гложет кость, держит рукой… Вот он вернётся домой, уложит пажей, сам ляжет спать, и горя ему мало… А мне какая предстоит ночь… И что ещё вслед за ночью… Скверная погода. Идти будет холодно. Вздор какой!.. Не остаться ли вправду здесь? Или поехать домой?.. Талызину скажу, что забыл про его приглашение, и изображу, что жалею страшно… Бог с ними в самом деле, и с чинами, и с деньгами, – проживу как-нибудь маленьким человеком, как этот вот… Что за противная морда, давно я такой не видел!..» – злобно думал Штааль, недолюбливавший воспитателей по свежим ещё школьным воспоминаниям. Его сосед, по-видимому, почувствовал эту непонятную ему злобу. Он отвернулся не то смущённо, не то подчёркнуто равнодушно, с видом: «мне всё равно, да и не велика ты тоже фигура».
– Видел я нынешний вечер вблизи господина военного губернатора, графа фон дер Палена Петра Алексеевича, – сказал он чиновнику – Давно мне, признаюсь, желалось…
Чиновник что-то промычал.
– Вельможа обширного ума и добродетели, – почти с отчаянием произнёс надзиратель.
Из соседней комнаты донеслись голоса. Там ужинали люди поважнее, однако не приглашённые к царскому столу.
«Де Бальмена на днях арестовали за какую-то уличную историю, отдали в солдаты и отвезли в казармы… Жаль мальчика… Всё тот делает, сумасшедший, надо бы его и вправду прикончить… Если выйдет, я первый потребую освобождения де Бальмена и сам за ним поеду. То-то обрадуется!.. А если не выйдет?.. Право, отлично можно сказать Талызину, что забыл. Мало ли про какие приглашения люди забывают… Или напишу ему сейчас, что по моральным причинам не могу участвовать, помня о присяге, тайну же буду блюсти, как честный человек, и от всяких наград отказываюсь. То есть ежели не могу участвовать, то какие же награды, – глупо и писать о наградах… Нет, моральным причинам не поверят. И писать неблагоразумно. Лучше просто скажу, что забыл… Тоже не поверят… Эх, да пусть говорят, что хотят, чёрт с ними! Так и сделаю… Я не могу идти на такое дело, грех убивать царя», – решил Штааль.
Дверь открылась, и на пороге показалась грузная фигура Уварова.
– Зовут к нему… Скоро нынче поужинал, – громко сказал он поднявшемуся Штаалю, не стесняясь присутствием посторонних. – Спешит!.. – Он засмеялся нехорошим смехом. – Ты меня в пикетной подожди… Пойду, может, он ещё что прикажет.
XXIII
Царский ужин продолжался недолго. Однако даже обер-камергер граф Строганов, который в течение многих лет, при Павле, как при старой государыне, неизменно приглашался к высочайшему столу и был во дворце – дома, в этот вечер испытывал очень неприятное тревожное чувство. Граф Строганов обычно выносил на себе тяжесть застольной беседы в Михайловском замке: он один заговаривал с императором, иногда решался даже возражать ему. В часто наступавшие минуты молчания другие участники того ужина укоризненно поглядывали на Строганова. Он со вздохом делал своё дело, говорил и о погоде, и о блюдах, и о здоровье, пробовал даже шутить, но всё как-то не выходило. Под конец ужина Строганов совсем замолчал, с несколько обиженным видом, как бы означавшим: «что ж, всё я, да я, – попробуйте-ка поговорить без меня».
Государь то шутил будто весело, то злобно усмехался, то говорил что-то вполголоса: слова его трудно было разобрать, несмотря на совершенную тишину, всякий раз наступавшую, чуть только он открывал рот.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233