– Слыханное ли дело! Офицера, дворянина – и вдруг под сюркуп часового!.. После сего и служить невозможно!
– Чего невозможно! – возражал Черепов, – стоит только устав вытвердить.
– А ты его небось вытвердил?
– Я вытвердил.
– Исполать тебе! Ну а нашему брату, ей-богу, это такая немецкая тарабарщина… То ли дело устав при матушке Екатерине!
– Ничего, стерпится – слюбится, ребята!
– Да, тебе хорошо говорить! Ты в харитоновских адъютантах сидишь как у Христа за пазухой; а ты, сударь, пожалуй, изволь на наше место стать, в строй, на морозец, так инако запоёшь. Офицер должен украшать собой службу, а тем паче гвардейскую! Офицер, ежели он есть человек благорожденный, обязан иметь гардероб пристойный и богатый, негнусный стол, выездной экипаж с гусаром либо с егерем… а ныне что?! Вырядили нас в эти грошовые обезьяньи мундирчики и заставили ездить верхом либо в простых санках в одиночку, да мало сего – ещё за обедом опричь двух блюд воспретили иметь! И ходи по чину, и одевайся по чину, и ешь по чину! Да я не по чину, а по утробе желаю!
– И, однако ж, это не мешает нам услаждать себя устерсами в сей ресторации, – улыбнулся Черепов.
– Да! услаждайся под сурдину и разговаривать громко не смей! Мы теперь, брат, и в караул не инако заступаем, как захватив в карман несколько сотен, на тот случай, что ежели неравно прямо с поста на курьерской тройке в Сибирь отправят, так чтобы хоть сколько-нибудь деньжонок при себе на дорожные расходы!
– Уж будто так!
– Доподлинно говорю! Поверь, пожалуй!
– Н-да!.. Времена! – вздохнул один из офицеров, постарше других годами и чином. – Не единожды вспомянешь прежнюю службу! То-то роскошь была!.. В карауле, бывало, стаивали по целым неделям, так что, отправляючись на пост, берёшь с собой и перину с подушками, и халат, и колпак, и самовар. Пробьют это вечернюю зорю – поужинаешь, выпьешь здорово, разденешься и спишь себе вволю, как дома. Но уж в особливости в утеху было стаивать летом в загородных постах. Встанешь, бывало, с солнышком и пойдёшь себе, не одеваясь, а так как есть, в колпаке да в халате, в лес за грибами – любо! И никаких никогда историй, и никаких происшествиев. Бог хранил! А уж этих формальностей вовеки не знали! А теперь тебя хуже чем в профосы трафят! То и дело читаешь в «Ведомостях»: таких-то и таких-то выкинуть из службы, яко недостойных! «Выкинуть!» Хм!.. как ошкурок или тряпку какую!.. Срам и позор благородному дворянскому сословию! Каково терпеть-то это!
– А что, государи мои, не прокинуть ли с горя в фараончик? – предложил кто-то из офицеров.
– Тсс! какой тебе фараончик!.. Иль не читал разве? Запрет, строжайший запрет на азартные игры!
– Ну, и пущай его!.. Запрет сам по себе, а мы сами по себе. Прислуга здесь у Юге верная, не выдаст… Дверь на задвижку можно.
– Разве что на задвижку… Только чур: не кричать, ребята, не разговаривать громко, а то беда!
– Ах, любезный друг, «беда – что текучая вода: набежит и сплывёт». Вынимай-ка карты! У кого есть в запасе?
– У Черепова есть. Вася, есть у тебя?
– Найдётся. Кто метать будет?
– Да чего там кто? Твоя колода, ты и мечи.
– Ин быть по сему! Пятьсот рублей в банке.
И, вынув из кармана шёлковый вязаный кошелёк, Черепов высыпал из него на стол груду червонцев и серебряных денег.
Началась игра.
Счастье колебалось: то везло оно Черепову, то отворачивалось от него, то заставляло его некоторое время балансировать на скользком уровне, как бы не говоря ему ни да , ни нет , и снова хмурилось, и снова улыбалось. Игра с каждой минутой становилась интереснее, оживлённее и бойчее. Игроки всё более и более одушевлялись и время от времени невольно громким восклицанием и спором сопровождали переменчивые обороты карточного счастья. Один только солидный капитан – тот самый, что вздыхал о халатах и перинах прежней караульной службы, – по праву старшинства в чине и в летах, сдерживал каждый раз чересчур уж громкие взрывы молодёжи, напоминая ей о грозном запрете азартных игр, «по указу его императорского величества». И молодёжь, любящая, в силу своих лет и горячей крови, что называется, поплясать на лезвии ножа, на минуту сдерживала, под давлением его авторитета, слишком громкое проявление своих азартных чувств и начинала говорить чуть не шёпотом, но через некоторое время опять невольно отдавалась волнениям той же горячей крови и влиянию избытка юношеских сил. Каждый очень хорошо сознавал, что теперь уже не прежнее, ещё недавнее, время, когда можно было где угодно и сколь угодно, без запрета и без всякой опаски предаваться своим игроцким и иным пылким страстям юности; но тем-то и интереснее казалась для них игра – этот запретный плод новейших дней, именно потому, что он стал вдруг запретным , что тут приходилось теперь рисковать не одним своим карманом (это бы пустяки!), а всей карьерой, всею судьбой своей жизни.
Переменчивое счастье, после нескольких оборотов своего колеса, вдруг отвернулось от Черепова самым крутым образом. В несколько карт он спустил весь свой банк, который был сорван счастливым капитаном.
Молодой адъютант бросил колоду и объявил самым решительным тоном, что на нынешний день не станет более метать.
– Мечи, кто хочет, ребята! С меня довольно: кошелёк мой впусте.
– Играй на мелок, – предложил ему кто-то из товарищей.
– Гм… на мелок… Да мелков-то нет у нас.
– Ну, на карандаш играй; карандашом записывать станешь!
– Не хочу! Довольно!
– Ну, как знаешь. Займи, коли хочешь, и продолжай. Прерывать не следует.
– Довольно, чёрт возьми! Говорю, довольно! Продолжайте, государи мои, коли в охоту!
И он поднялся со стула.
Солидный капитан занял его место и стал метать.
Черепову было немножко досадно. Хотелось попытать ещё раз счастья – авось-либо вывезет! Но играть на карандаш или одалживаться у других ради игры – ему не хотелось из самолюбия. Он отошёл в сторону, налил себе стакан вина, развалился на канапе и закурил тоненькую, длинную голландскую «пипку». А между тем, глядя на игорный стол, окружённый тесной группой молодёжи, он чувствовал, как сердце его зудит страстным желанием попытать снова свою удачу. В кошельке его оставался только один, и уже последний, «голландчик». Но этот червонец был для него заветным.
Его покойная мать, ещё ребёнком отправляя своего Васеньку в шляхетный корпус, вручила ему эту монету вместе с благословенным образом и заповедала сберечь его на счастье или на самый крайний чёрный день, потому что этот «голландчик» принадлежал ещё её деду и спокон веку почему-то почитался в семье особенно счастливым. И Черепов до сей минуты свято сохранил у себя дорогой подарок.
«Рискнуть разве?.. Куда ни шло!.. Ведь он счастливым называется, ведь он заповедный! А коли счастливый, то должен выручить, – думалось ему в то время, как на столе золотые „голландчики“ переходили из одной кучки в другую.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233