Четверо верзил – Филипп, Иаков, Петр и сельский сапожник, огромного роста добряк Нафанаил мыли свои волосатые ноги, готовясь войти в давильню. У каждого бедняка в Капернауме был свой небольшой виноградник, которого хватало, чтобы запастись вином на год, и потому ежегодно все несли урожай на эту давильню, где его давили и получали свою долю сусла. А почтенный Зеведей, барышник, восседал на высоком помосте с длинной палкой и ножом в руках и отмечал зарубками, сколько корзин принес ему каждый хозяин, а те запоминали число, чтобы на третий день никто не был обделен при дележе сусла. Почтенный Зеведей был скрягой, не вызывающим доверия, поэтому все смотрели в оба.
Выходившее во двор окно было открыто, и почтенная Саломея, хозяйка дома, лежа на кушетке, могла слышать и видеть все, что происходило во дворе, и это помогало ей забыть о болях в коленях и суставах. В молодости она была писаная красавица – хрупкая, чуть смуглявая, большеглазая, хорошей породы. Три селения сватались к ней – Капернаум, Магдала и Вифсаида. Три жениха пришли к ее почтенному отцу, владевшему множеством челнов, и у каждого из них была богатая свита, верблюды и наполненные доверху подарками корзины. Многоопытный старик, тщательно оценив телесные, душевные и имущественные достоинства каждого, выбрал Зеведея. Тот взял Саломею и насладился ею. Теперь же, когда блестящая красавица состарилась, и прелести ее потускнели от времени, кряжистый старик стал время от времени шляться по ночам, пошаливая со вдовами.
Но в тот день лицо почтенной Саломеи сияло: накануне возвратился из святой обители ее любимчик Иоанн. Он и вправду был бледен и тщедушен, изнурен постами и молитвами, но теперь мать будет держать его рядом с собой и больше никуда не отпустит. Она будет кормить, поить Иоанна, пока тот не наберется сил и на щеках у нею не заиграет румянец. «Бог добрый, конечно же, добрый, мы почитаем Его Милость, только незачем Ему пить кровь наших детей: в меру посты и в меру молитвы, так вот в мире и согласии пусть и живут друг с другом, человек и Бог», – думала почтенная Саломея и умиленно поглядывала на дверь, ожидая, когда же придет со сбора винограда ее кровинушка – Иоанн.
Под большим, со щедро уродившимися плодами миндальным деревом посреди двора, согнувшись в плечах и молча то поднимая, то опуская молот, рыжебородый Иуда готовил железные обручи для винных бочек. Правая половина его лица была угрюма и злобна, левая – тревожна и печальна. Вот уже несколько дней, как он тайком, словно вор, ушел из обители и теперь ходил по селам, насаживая обручи на бочки для свежего сусла. Он ходил по домам, работал и прислушивался к разговорам, запечатлевая в памяти слова и дела каждого, чтобы сообщить о том братству. И куда только девался прежний рыжебородый – крикун и забияка! С того дня, как он покинул обитель, рыжебородый стал неузнаваем.
– Эй, ты что, воды в рот набрал, Иуда Искариот, зловещая борода?! – окликнул его Зеведей. – О чем задумался? Дважды два – четыре, не слыхал, что ли? Что воды в рот набрал, блаженный, хоть слово скажи! Такой виноград – это тебе не шутка, в такой день даже рябые козы смеются!
– Не вводи его в искушение, почтенный Зеведей, – вмешался Филипп. – Он в обитель ходил, монахом хочет стать, не слыхал разве? Даже Дьявол на старости лет идет в монахи!
Иуда обернулся, смерил Филиппа желчным взглядом, но не проронил ни слова. Он презирал Филиппа за то, что тот был не мужчина, болтун и пустомеля: в последний миг страх одолел его, и он отказался вступить в братство. «У меня ведь овцы, куда их девать?»
Почтенный Зеведей захохотал и, обращаясь к рыжебородому, крикнул:
– Одумайся, несчастный! Монашеская жизнь, – та же хворь заразная, смотри, как бы не пристала! Мой сын был уже на волосок от этой напасти, да спасибо моей старухе: почувствовала недомогание, и ее любимчик, которого почтенный настоятель научил обращаться с травами, проведал про то и явился лечить. Запомните мои слова: теперь она его отсюда не выпустит! Да и куда ему идти?! Он что – с ума свихнулся, что ли? Там, в пустыне – голод, жажда, покаяния и Бог, а здесь – еда, вино, женщины и тоже Бог. Бог всюду, так зачем же Его искать в пустыне? Что скажешь на это, Иуда Искариот?
Но рыжебородый только молча поднимал и опускал молот. Да и что тут отвечать? Дела этого старикашки идут хорошо, разве есть ему какое дело до чужой беды? А тут еще Бог, который других вот так взял да и сделал прахом и пылью, этому почтенному Зеведею, мошеннику, дармоеду и скряге, угождает всем, чем только может, пылинке на него упасть не дает, на зиму шлет ему одежду из шерсти, летом – из тонкого льна. За что? Что Он такого нашел в нем? Разве этого старикашку заботит судьба Израиля? До нее ему нет никакого дела, а нечестивых римлян он даже любит за то, что те защищают его добро. «Да хранит их Бог, они поддерживают порядок, не станет их – смутьяны и оборванцы набросятся на нас, и прощай наше добро…». Погоди, старикашка, придет еще время! То, что Бог запамятовал и не свершил, припомнят и свершат зилоты, да будут они живы и здоровы! «Терпи, Иуда, ни слова, терпи, и придет День Саваофа! Он поднял бирюзовые глаза, посмотрел на Зеведея и увидел, как тот истекает кровью, опрокинувшись навзничь в своей давильне, и все его лицо заиграло улыбкой.
Между тем четверо верзил уже вымыли начисто ноги и запрыгнули в давильню. Они топтались там, давили виноград, погружаясь в него по самые колени, нагибались, черпали пригоршнями ягоды, жевали их, и мелкие веточки застревали в их бородах. Они то плясали, взявшись за руки, то подпрыгивали один за другим, издавая рев. Они были пьяны от запаха сусла, и не только от запаха. Через распахнутые настежь ворота они поглядывали на сборщиц винограда, которые работали там, в винограднике, и, наклоняясь, являли взору свои прелести выше колен, в то время как груди их покачивались над виноградной листвой, словно гроздья.
Давильщики видели все это, в головах у них мутнело, и вокруг них были уже не давильни, земля и виноград, но истинный Рай, а старый Саваоф сидел на помосте с длинной палкой и ножом в руках и отмечал, сколько кому он должен, сколько корзин винограда притащил каждый, сколько кувшинов вина поднесет он каждому когда-нибудь в грядущем, после своей смерти. Сколько кувшинов вина, сколько котлов еды, сколько женщин!
– Клянусь верой, – вырвалось у Петра, – если бы Бог явился передо мной и сказал: «Эй, Петр, дорогой ты мой, сегодня у меня хорошее настроение, проси чего желаешь – все для тебя сделаю! Чего тебе надобно?» – я бы ответил: «Давить виноград, Боже, давить виноград во веки веков!»
– А не пить вино, глупец? – грубо спросил его Зеведей.
– Нет, ей-богу, нет! Давить виноград!
Петр не шутил. Лицо его было серьезно, он пребывал во власти очарования.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141
Выходившее во двор окно было открыто, и почтенная Саломея, хозяйка дома, лежа на кушетке, могла слышать и видеть все, что происходило во дворе, и это помогало ей забыть о болях в коленях и суставах. В молодости она была писаная красавица – хрупкая, чуть смуглявая, большеглазая, хорошей породы. Три селения сватались к ней – Капернаум, Магдала и Вифсаида. Три жениха пришли к ее почтенному отцу, владевшему множеством челнов, и у каждого из них была богатая свита, верблюды и наполненные доверху подарками корзины. Многоопытный старик, тщательно оценив телесные, душевные и имущественные достоинства каждого, выбрал Зеведея. Тот взял Саломею и насладился ею. Теперь же, когда блестящая красавица состарилась, и прелести ее потускнели от времени, кряжистый старик стал время от времени шляться по ночам, пошаливая со вдовами.
Но в тот день лицо почтенной Саломеи сияло: накануне возвратился из святой обители ее любимчик Иоанн. Он и вправду был бледен и тщедушен, изнурен постами и молитвами, но теперь мать будет держать его рядом с собой и больше никуда не отпустит. Она будет кормить, поить Иоанна, пока тот не наберется сил и на щеках у нею не заиграет румянец. «Бог добрый, конечно же, добрый, мы почитаем Его Милость, только незачем Ему пить кровь наших детей: в меру посты и в меру молитвы, так вот в мире и согласии пусть и живут друг с другом, человек и Бог», – думала почтенная Саломея и умиленно поглядывала на дверь, ожидая, когда же придет со сбора винограда ее кровинушка – Иоанн.
Под большим, со щедро уродившимися плодами миндальным деревом посреди двора, согнувшись в плечах и молча то поднимая, то опуская молот, рыжебородый Иуда готовил железные обручи для винных бочек. Правая половина его лица была угрюма и злобна, левая – тревожна и печальна. Вот уже несколько дней, как он тайком, словно вор, ушел из обители и теперь ходил по селам, насаживая обручи на бочки для свежего сусла. Он ходил по домам, работал и прислушивался к разговорам, запечатлевая в памяти слова и дела каждого, чтобы сообщить о том братству. И куда только девался прежний рыжебородый – крикун и забияка! С того дня, как он покинул обитель, рыжебородый стал неузнаваем.
– Эй, ты что, воды в рот набрал, Иуда Искариот, зловещая борода?! – окликнул его Зеведей. – О чем задумался? Дважды два – четыре, не слыхал, что ли? Что воды в рот набрал, блаженный, хоть слово скажи! Такой виноград – это тебе не шутка, в такой день даже рябые козы смеются!
– Не вводи его в искушение, почтенный Зеведей, – вмешался Филипп. – Он в обитель ходил, монахом хочет стать, не слыхал разве? Даже Дьявол на старости лет идет в монахи!
Иуда обернулся, смерил Филиппа желчным взглядом, но не проронил ни слова. Он презирал Филиппа за то, что тот был не мужчина, болтун и пустомеля: в последний миг страх одолел его, и он отказался вступить в братство. «У меня ведь овцы, куда их девать?»
Почтенный Зеведей захохотал и, обращаясь к рыжебородому, крикнул:
– Одумайся, несчастный! Монашеская жизнь, – та же хворь заразная, смотри, как бы не пристала! Мой сын был уже на волосок от этой напасти, да спасибо моей старухе: почувствовала недомогание, и ее любимчик, которого почтенный настоятель научил обращаться с травами, проведал про то и явился лечить. Запомните мои слова: теперь она его отсюда не выпустит! Да и куда ему идти?! Он что – с ума свихнулся, что ли? Там, в пустыне – голод, жажда, покаяния и Бог, а здесь – еда, вино, женщины и тоже Бог. Бог всюду, так зачем же Его искать в пустыне? Что скажешь на это, Иуда Искариот?
Но рыжебородый только молча поднимал и опускал молот. Да и что тут отвечать? Дела этого старикашки идут хорошо, разве есть ему какое дело до чужой беды? А тут еще Бог, который других вот так взял да и сделал прахом и пылью, этому почтенному Зеведею, мошеннику, дармоеду и скряге, угождает всем, чем только может, пылинке на него упасть не дает, на зиму шлет ему одежду из шерсти, летом – из тонкого льна. За что? Что Он такого нашел в нем? Разве этого старикашку заботит судьба Израиля? До нее ему нет никакого дела, а нечестивых римлян он даже любит за то, что те защищают его добро. «Да хранит их Бог, они поддерживают порядок, не станет их – смутьяны и оборванцы набросятся на нас, и прощай наше добро…». Погоди, старикашка, придет еще время! То, что Бог запамятовал и не свершил, припомнят и свершат зилоты, да будут они живы и здоровы! «Терпи, Иуда, ни слова, терпи, и придет День Саваофа! Он поднял бирюзовые глаза, посмотрел на Зеведея и увидел, как тот истекает кровью, опрокинувшись навзничь в своей давильне, и все его лицо заиграло улыбкой.
Между тем четверо верзил уже вымыли начисто ноги и запрыгнули в давильню. Они топтались там, давили виноград, погружаясь в него по самые колени, нагибались, черпали пригоршнями ягоды, жевали их, и мелкие веточки застревали в их бородах. Они то плясали, взявшись за руки, то подпрыгивали один за другим, издавая рев. Они были пьяны от запаха сусла, и не только от запаха. Через распахнутые настежь ворота они поглядывали на сборщиц винограда, которые работали там, в винограднике, и, наклоняясь, являли взору свои прелести выше колен, в то время как груди их покачивались над виноградной листвой, словно гроздья.
Давильщики видели все это, в головах у них мутнело, и вокруг них были уже не давильни, земля и виноград, но истинный Рай, а старый Саваоф сидел на помосте с длинной палкой и ножом в руках и отмечал, сколько кому он должен, сколько корзин винограда притащил каждый, сколько кувшинов вина поднесет он каждому когда-нибудь в грядущем, после своей смерти. Сколько кувшинов вина, сколько котлов еды, сколько женщин!
– Клянусь верой, – вырвалось у Петра, – если бы Бог явился передо мной и сказал: «Эй, Петр, дорогой ты мой, сегодня у меня хорошее настроение, проси чего желаешь – все для тебя сделаю! Чего тебе надобно?» – я бы ответил: «Давить виноград, Боже, давить виноград во веки веков!»
– А не пить вино, глупец? – грубо спросил его Зеведей.
– Нет, ей-богу, нет! Давить виноград!
Петр не шутил. Лицо его было серьезно, он пребывал во власти очарования.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141