— Вроде того.
— Понимаю. Я и сам когда-то…
— Кончай мемуары, тоже мне ветеран, — приказал Доктор. — Иди возьми пива, бутылку и огнетушитель.
— Тебе водку, — повернулся он к Вадиму, — лучше пока не пить. Ты красненьким освежись. Оно осадку дает. НУ а потом уж и к беленькой переходи.
— А пить здесь будем?
— Нет, на даче освежимся. Пошли. Лю-Лю туда придет.
Они пошли мимо ящиков, пролезли в щель забора.
Перед Вадимом раскрылась анатомия закоулков, лазов, проходных дворов. Миновав узкую щель между двумя домами, они вышли на заросший зеленью пустырь, рядом со старой монастырской стеной, миновали кусты акации и оказались на пятачке, закрытом от посторонних глаз. Но это была не просто жухлая городская полянка. Нет. Это был остров счастья, на который городской прибой выплескивал вот таких, как Доктор и Лю-Лю, людей.
Здесь было все: стол дощатый, ящики, заменявшие стулья, и даже из стены торчал обрезок водопроводной трубы с краном. А главное, здесь было чисто: ни бумажек, ни бутылок, ни окурков. К стволу дерева чьи-то руки прибили красивую жестянку от югославской ветчины.
— Ну как? — спросил Доктор.
— Хорошо. И порядок здесь.
— Это нам как дом, а в доме порядок должен быть.
Продолжая удивлять гостя, Доктор вынул из стены кирпич и извлек из ниши три стакана, кусок мыла и коробку с зубным порошком. Он вымыл руки. Потом плеснул в стаканы немного воды и протер их порошком, стаканы хрустально заблестели.
— Чистоту люблю, — пояснил Доктор, вынул из кармана «Вечерку», расстелил на столе. — Вот и скатерть-самобранка наша.
Вадим сел на ящик, огляделся. Неплохое нашли они место для своего «клуба». Стены монастыря, глухие стены домов, деревья надежно закрывали это прибежище от посторонних глаз. А сколько таких горьких мужицких клубов разбросано по Москве. И находят в них утешение алкаши и просто работяги, собравшиеся поспорить о футболе, мужья, поругавшиеся с женами.
А ведь когда-то стояли на углах улиц павильоны «Пиво-Воды». Собирался там народ степенный, спорили о победе наших футболистов в Англии, взвешивали шансы Хомича и Боброва, судачили о дворовых новостях. Пили пиво, жевали бутерброды и шли по домам.
Тихо, степенно, без скандалов. Кому это помешало? А теперь после работы человек идет в эти щели и пьет портвейн, потому что за пивом побегать надо.
Лю-Лю возник стремительно. Подмигнул Вадиму и начал расставлять на газете бутылки и закусь.
Стала посередине поллитровка в бутылке зеленого стекла, рядом с ней пиво, над ними возвышался портвейн с экзотической надписью «Кавказ».
Ловкими пальцами Лю-Лю разложил колбаску одесскую, порезанную, сырки плавленые, редисочку, даже помидоры сумел достать.
— Ну, как стол? — спросил он.
Вадим восторженно развел руками. Тогда Лю-Лю вытащил из кармана воблу и победно посмотрел на них.
— Класс, — сказал Доктор и крепкими пальцами сорвал фольгу с водочной головки. Потом зубами открыл пивные бутылки и выдернул пробку из портвейна.
— Ну, поехали, — сказал он.
— Со знакомством, — добавил Лю-Лю.
— Чтоб не в последний, — ответил Вадим.
Выпили и начали закусывать. Хрустели редиской, ломали пополам помидоры.
— Давай твою фирму, — сказал, отдуваясь, Доктор.
Вадим достал сигареты. Закурили. Помолчали.
— Тебя как зовут-то, а то мужик ты вроде наш, леченный, а имени твоего не знаем.
— Вадим.
— А меня Борис, а вон его, Лю-Лю, Сережа. Ты где работаешь?
— В кино.
— Кем? — спросил Лю-Лю-Сережа.
— Сценаристом.
— Хорошее дело, я тоже работал на научно-популярной студии осветителем. В ассистенты оператора должен был переходить, да вот… — Лю-Лю — Сережа махнул рукой. — Запил.
— Тоже мне Эдуард Тиссе, — Доктор-Боря блеснул кинематографической эрудицией, — таскал бы ящики за оператором и получал сотню. А сейчас мы волонтеры.
Свободные грузчики. Свою десятку в день имеем и на воздухе.
— Да разве в этом дело? — Лицо Лю-Лю-Сережи стало печальным.
— А в чем? — поинтересовался Доктор-Боря:— В чем? Я про нашу жизнь так понимаю. Раз не нашло общество применения моей физической силе ума, то я деклассировался. Точно?
Он хлопнул Вадима по плечу.
— Это как сказать.
Доктор разлил по новой.
— Спор наш философский, просто так его закончить нельзя. Поехали.
Они «поехали» опять. Вадим, мысленно матерясь, глотал сладковато-противный портвейн. Он уже и не помнил, когда ему приходилось пить такую гадость. Доктор понял его по-своему.
— Тяжело идет с отвычки?
Вадим, жуя колбасу, кивнул.
— Так всегда бывает после лечения. Ты это дело брось. Пей, живи, а остальное не бери в голову. Копейка понадобится, приходи в артель, возьмем.
— А Хоттабыч тоже в вашей артели был?
— Нет. Он рукастый. Из домоуправления слесаря не дозовешься, а он, пожалуйста. Ему люди платят.
— Подвел он меня.
— Как так? — Доктор начал пьянеть, лицо его побордовело, речь замедлилась.
— Обещал достать плитку керамическую, узорную. Мне она зачем? Я ее для человека доставал. Нужного. Он мне работу дает.
— От, падла. Трепач паршивый. Ты слышишь, Сережа, такого человека подвел.
— Видел я у него эту плитку, — сказал Лю-Лю-Сережа, — видел. Он, видать, с нее и загулял. Ты вот что, Вадим, поезжай на Пушкинскую, в бар. Он, когда при деньгах, там гуляет с дружками. Он же жил там. Спроси Батона или Тараса, он с ними…
Лю-Лю-Сережа не успел договорить. Раздвинулись кусты акации, и появился лейтенант Гусельщиков.
— Так, граждане Бондаренко и Крайнев, вы…
И тут он увидел Орлова и замолк. Удивление и гнев отразились на румяном лице лейтенанта. Он осуждающе покрутил головой и ушел.
— Явление участкового тунеядцам, картина неизвестного художника, — сказал Доктор, — чего это он, а?
— Не знаю, — сказал Лю-Лю, — видать, застыдился, что отдых наш нарушил.
— Смешно, — Доктор взял бутылку с портвейном, — а у тебя осталось, Вадик. Не возражаешь? — Он разлил остатки вина по стаканам.
Вестибюль Союза кинематографистов был прохладен и пуст. Только у журнального киоска толпилось несколько человек. Калугин часто заезжал сюда. Здесь можно было приобрести книги издательства «Искусство». Особенно он любил мемуары. Воспоминания старых режиссеров, операторов, сценаристов о давно снятых фильмах, об актерах, чьи имена незаслуженно забыли. Но такой уж мир — кинематограф. Он живет сегодняшним днем. После школы Калугин поступал в Институт кинематографии. Он хотел стать режиссером. В мальчишеских грезах он видел необыкновенные конструкции декораций будущего фильма. Рисовал их. Врожденные скованность, застенчивость не позволили ему разыграть этюд. Набиравший курс известный режиссер обнял его за плечи, отвел в угол комнаты и сказал:
— Приходите на следующий год, только снимите с себя обручи страха и стеснения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67