Мисс Софи сидела у двери, взволнованная и смущенная комплиментами мистера Чеггса; и, решив попрощаться с ней, Ричард Свивеллер на минуту задержался около ее стула.
— Корабль мой меня поджидает, матросы готовят ладью, но прежде чем с глаз ваших скрыться, за Софи любезную пью! — сказал он вполголоса, мрачно глядя на мисс Уэклс.
— Вы уходите? — с деланным безразличием спросила она, а сама замерла от ужаса при виде того, к чему привели все ее ухищрения.
— Ухожу ли я? — с горечью проговорил Дик. — Да, ухожу. А что?
— Ничего. Только что — рано, — ответила мисс Софи. — Впрочем, вы сами себе хозяин.
— Я сердцу своему хозяином не стал, — сказал Дик, — когда впервые вас я увидал. Мисс Уэклс, я свято верил вам, в блаженстве утопая, но, прелесть ангела с коварством сочетая, вы предали меня шутя, как бы играя.
Мисс Софи закусила губку и притворилась, будто ее очень интересует мистер Чеггс, который жадно пил лимонад в другом конце зала.
— Я пришел сюда, — продолжал Дик, видимо позабыв об истинной цели своего прихода, — с бурно вздымающейся грудью, с замирающим сердцем и в соответствующем всему этому настроении. А ухожу, исполненный страстей, о которых можно только догадываться, ибо описать их нет сил, — ухожу, подавленный мыслью, что на мои лучшие чувства сегодня надели намордник.
— Я не понимаю, о чем вы говорите, — сказала мисс Софи, потупив глазки. — Мне очень грустно, если…
— Вам грустно, сударыня! — воскликнул Дик. — Грустно, когда вы владеете таким сокровищем, таким Чеггсом! Впрочем, разрешите пожелать вам всех благ и добавить напоследок, что специально для меня подрастает в тиши одна юная особа, которая наделена не только личными достоинствами, но и огромным состоянием и которая просила моей руки через посредство своего ближайшего родственника, в чем я не отказал ей, питая расположение к некоторым членам ее семьи. Надеюсь, вам приятно будет узнать, что это юное существо исключительно ради меня расцветает в прелестную женщину и для меня же бережет свое сердце. По-моему, сообщить об этом не лишнее. А теперь мне осталось только извиниться, что я так долго злоупотреблял вашим вниманием… Прощайте!
«Во всей этой истории можно радоваться только одному, — говорил себе Ричард Свивеллер, вернувшись домой и в раздумье стоя над свечкой с гасильником в руке. — А именно: теперь я всей душой отдамся делу, которое затеял Фред, и он останется доволен моим рвением. Так я ему и доложу завтра, а сейчас, поскольку время позднее, надо призвать Морфея и малость соснуть».
Морфей не заставил себя долго упрашивать. Не прошло и нескольких минут, как Ричард Свивеллер крепко уснул и видел во сне, будто он женился на Нелли Трент, вступил во владение всеми ее капиталами и, достигнув могущества, прежде всего превратил в пустырь огород мистера Чеггса, а на его месте построил кирпичный завод.
Глава IX
Доверившись миссис Квилп, Нелли лишь в слабой степени описала свою тревогу и горе, лишь намеками дала понять, — какая туча нависла над их домом, бросая темные тени на его очаг. Трудно рассказывать постороннему человеку о том, как одинока и безрадостна твоя жизнь. Но не только это сдерживало сердечные излияния Нелл: постоянный страх, как бы не выдать, не погубить нежно любимого деда, не позволил ей даже вскользь упомянуть о главной причине своих тревог и мучений.
Не однообразные дни, которые ничто не скрашивало: ни развлечения, ни дружба; не унылые, холодные вечера и одинокие длинные ночи; не отсутствие бесхитростных удовольствий, столь милых сердцу ребенка; не сознание собственной беспомощности и легкая уязвимость души единственное, чем дарило ее детство, — не это исторгало жгучие слезы из глаз Нелл. Она чувствовала, что старика гнетет какое-то тайное горе, замечала его растущую растерянность и слабость, по временам дрожала за его рассудок, ловила в его словах и взглядах признаки надвигающегося безумия, видела, как день ото дня ее опасения подтверждаются, знала, что они с дедом одни на свете, что в беде им никто не поможет, никто их не спасет, — вот причины волнения и тоски, которые могли бы лечь камнем и на грудь взрослого человека, умеющего подбодрить и отвлечь себя от тяжелых раздумий. Каково же было нести такую ношу ребенку, когда он не знал избавления от нее и видел вокруг только то, что непрестанно питало его мысли тревогой.
А старик не замечал никаких перемен в Нелли. Если мираж, застилавший ему глаза, рассеивался на мгновение, он видел перед собой все ту же улыбку своей маленькой внучки, слышал все тот же проникновенный голос и веселый смех, чувствовал ее ласку и любовь, которые так глубоко запали ему в душу, словно были неразлучны с ним с первого дня жизни. И он довольствовался тем, что читал книгу ее сердца не дальше первой страницы, не подозревая, какая повесть раскрывается за ней, и думая: ну что ж, по крайней мере ребенок счастлив!
Да, она была счастлива когда-то. Она бегала, напевая, по сумрачному, дому, легко скользила среди его покрытых пылью сокровищ, подчеркивая их древность своей юностью, их суровое, угрюмое безмолвие — своим беззаботным весельем. А теперь в доме стоял холод и мрак; и когда она выходила из своей каморки, в надежде хоть как-то скоротать долгие часы ожидания в одной из этих комнат, все ее тело сковывала такая же неподвижность, какую хранили их безжизненные обитатели, и ей было боязно будить здесь эхо, охрипшее от долгого молчания.
Погруженная в свои мысли, девочка часто засиживалась допоздна у окна, выходившего на улицу. Кому лучше знать муки неизвестности, как не тем, кто ждет — тревожится и ждет? В эти часы печальные видения роем толпились вокруг нее.
Она сидела у окна в сумерках, следя за прохожими или за соседями в окнах напротив, и думала: «Неужели в тех домах так же пустынно, как и в нашем? Почему эти люди выглянут на минутку и снова спрячутся? Может быть, им веселее, когда я сижу здесь?» На одной из крыш по ту сторону улицы неровной линией торчали трубы, и если она подолгу смотрела на них, ей начинали чудиться там страшные лица, которые хмурились, глядя на нее, и все старались заглянуть к ней в комнату. И девочка радовалась, когда наступающая темнота скрывала их, — радовалась и вместе с тем печалилась, потому что фонарщик зажигал фонари, — значит, ночь была близка, а ночью в доме становилось еще тоскливее. Она озиралась по сторонам, убеждалась, что в комнате все недвижимо, все стоит на своих местах, и, снова выглянув на улицу, видела иной раз человека, который в сопровождении двух-трех молчаливых спутников нес на спине гроб в какой-нибудь дом, где лежал покойник. Она вздрагивала, перед ней снова вставало изменившееся лицо деда, и это наводило на новые размышления, рождало новые страхи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173
— Корабль мой меня поджидает, матросы готовят ладью, но прежде чем с глаз ваших скрыться, за Софи любезную пью! — сказал он вполголоса, мрачно глядя на мисс Уэклс.
— Вы уходите? — с деланным безразличием спросила она, а сама замерла от ужаса при виде того, к чему привели все ее ухищрения.
— Ухожу ли я? — с горечью проговорил Дик. — Да, ухожу. А что?
— Ничего. Только что — рано, — ответила мисс Софи. — Впрочем, вы сами себе хозяин.
— Я сердцу своему хозяином не стал, — сказал Дик, — когда впервые вас я увидал. Мисс Уэклс, я свято верил вам, в блаженстве утопая, но, прелесть ангела с коварством сочетая, вы предали меня шутя, как бы играя.
Мисс Софи закусила губку и притворилась, будто ее очень интересует мистер Чеггс, который жадно пил лимонад в другом конце зала.
— Я пришел сюда, — продолжал Дик, видимо позабыв об истинной цели своего прихода, — с бурно вздымающейся грудью, с замирающим сердцем и в соответствующем всему этому настроении. А ухожу, исполненный страстей, о которых можно только догадываться, ибо описать их нет сил, — ухожу, подавленный мыслью, что на мои лучшие чувства сегодня надели намордник.
— Я не понимаю, о чем вы говорите, — сказала мисс Софи, потупив глазки. — Мне очень грустно, если…
— Вам грустно, сударыня! — воскликнул Дик. — Грустно, когда вы владеете таким сокровищем, таким Чеггсом! Впрочем, разрешите пожелать вам всех благ и добавить напоследок, что специально для меня подрастает в тиши одна юная особа, которая наделена не только личными достоинствами, но и огромным состоянием и которая просила моей руки через посредство своего ближайшего родственника, в чем я не отказал ей, питая расположение к некоторым членам ее семьи. Надеюсь, вам приятно будет узнать, что это юное существо исключительно ради меня расцветает в прелестную женщину и для меня же бережет свое сердце. По-моему, сообщить об этом не лишнее. А теперь мне осталось только извиниться, что я так долго злоупотреблял вашим вниманием… Прощайте!
«Во всей этой истории можно радоваться только одному, — говорил себе Ричард Свивеллер, вернувшись домой и в раздумье стоя над свечкой с гасильником в руке. — А именно: теперь я всей душой отдамся делу, которое затеял Фред, и он останется доволен моим рвением. Так я ему и доложу завтра, а сейчас, поскольку время позднее, надо призвать Морфея и малость соснуть».
Морфей не заставил себя долго упрашивать. Не прошло и нескольких минут, как Ричард Свивеллер крепко уснул и видел во сне, будто он женился на Нелли Трент, вступил во владение всеми ее капиталами и, достигнув могущества, прежде всего превратил в пустырь огород мистера Чеггса, а на его месте построил кирпичный завод.
Глава IX
Доверившись миссис Квилп, Нелли лишь в слабой степени описала свою тревогу и горе, лишь намеками дала понять, — какая туча нависла над их домом, бросая темные тени на его очаг. Трудно рассказывать постороннему человеку о том, как одинока и безрадостна твоя жизнь. Но не только это сдерживало сердечные излияния Нелл: постоянный страх, как бы не выдать, не погубить нежно любимого деда, не позволил ей даже вскользь упомянуть о главной причине своих тревог и мучений.
Не однообразные дни, которые ничто не скрашивало: ни развлечения, ни дружба; не унылые, холодные вечера и одинокие длинные ночи; не отсутствие бесхитростных удовольствий, столь милых сердцу ребенка; не сознание собственной беспомощности и легкая уязвимость души единственное, чем дарило ее детство, — не это исторгало жгучие слезы из глаз Нелл. Она чувствовала, что старика гнетет какое-то тайное горе, замечала его растущую растерянность и слабость, по временам дрожала за его рассудок, ловила в его словах и взглядах признаки надвигающегося безумия, видела, как день ото дня ее опасения подтверждаются, знала, что они с дедом одни на свете, что в беде им никто не поможет, никто их не спасет, — вот причины волнения и тоски, которые могли бы лечь камнем и на грудь взрослого человека, умеющего подбодрить и отвлечь себя от тяжелых раздумий. Каково же было нести такую ношу ребенку, когда он не знал избавления от нее и видел вокруг только то, что непрестанно питало его мысли тревогой.
А старик не замечал никаких перемен в Нелли. Если мираж, застилавший ему глаза, рассеивался на мгновение, он видел перед собой все ту же улыбку своей маленькой внучки, слышал все тот же проникновенный голос и веселый смех, чувствовал ее ласку и любовь, которые так глубоко запали ему в душу, словно были неразлучны с ним с первого дня жизни. И он довольствовался тем, что читал книгу ее сердца не дальше первой страницы, не подозревая, какая повесть раскрывается за ней, и думая: ну что ж, по крайней мере ребенок счастлив!
Да, она была счастлива когда-то. Она бегала, напевая, по сумрачному, дому, легко скользила среди его покрытых пылью сокровищ, подчеркивая их древность своей юностью, их суровое, угрюмое безмолвие — своим беззаботным весельем. А теперь в доме стоял холод и мрак; и когда она выходила из своей каморки, в надежде хоть как-то скоротать долгие часы ожидания в одной из этих комнат, все ее тело сковывала такая же неподвижность, какую хранили их безжизненные обитатели, и ей было боязно будить здесь эхо, охрипшее от долгого молчания.
Погруженная в свои мысли, девочка часто засиживалась допоздна у окна, выходившего на улицу. Кому лучше знать муки неизвестности, как не тем, кто ждет — тревожится и ждет? В эти часы печальные видения роем толпились вокруг нее.
Она сидела у окна в сумерках, следя за прохожими или за соседями в окнах напротив, и думала: «Неужели в тех домах так же пустынно, как и в нашем? Почему эти люди выглянут на минутку и снова спрячутся? Может быть, им веселее, когда я сижу здесь?» На одной из крыш по ту сторону улицы неровной линией торчали трубы, и если она подолгу смотрела на них, ей начинали чудиться там страшные лица, которые хмурились, глядя на нее, и все старались заглянуть к ней в комнату. И девочка радовалась, когда наступающая темнота скрывала их, — радовалась и вместе с тем печалилась, потому что фонарщик зажигал фонари, — значит, ночь была близка, а ночью в доме становилось еще тоскливее. Она озиралась по сторонам, убеждалась, что в комнате все недвижимо, все стоит на своих местах, и, снова выглянув на улицу, видела иной раз человека, который в сопровождении двух-трех молчаливых спутников нес на спине гроб в какой-нибудь дом, где лежал покойник. Она вздрагивала, перед ней снова вставало изменившееся лицо деда, и это наводило на новые размышления, рождало новые страхи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173