После мессы он обычно часа два сидел в библиотеке, с головой уйдя в манускрипты какого-нибудь малоизвестного христианского святого. Большой палец, которым Франциско переворачивал страницы, был вечно перепачкан чернилами. Иногда юноша настолько уходил в чтение, что не слышал звона колоколов, возвещавших о «последовании шестого часа», и после того, как большинство мальчиков отправлялись на дневную службу, библиотекарю приходилось хлопать его по плечу.
Днем в ордене соблюдался запрет на пустые разговоры, ибо сказано в Библии: «В потоке слов нельзя избежать греха». Однако запрет этот ежедневно снимался на четверть часа, и тогда монахи и братья-миряне собирались в капитуле и беседовали о том, о сем. Они неизбежно разбивались на небольшие группы, и в этом делении прослеживалась определенная иерархия; каждый монах очень внимателен к социальному статусу семьи другого, поэтому представители высшей знати общались только между собой. Вокруг Филиппа Гонзалеса всегда собирались четыре монаха — сыновья наиболее богатых и могущественных семей Барселоны, называвшие себя «молодыми львами». Отец самого Филиппа был казначеем королевства. Им противостоял другой кружок под предводительством Альфредо Марти, члены которого были родом из северных провинций. Остальные, менее высокородные братья, тоже сбивались в группы.
В связи с особым положением семьи Франциско его прибытие неизбежно должно было повлиять на сложившееся соотношение этих групп. Нам всем не терпелось посмотреть, к кому он присоединится: к Филиппу или к Альфредо. Поскольку земли Монкада находились недалеко от Барселоны, большинство братьев считали, что Франциско выберет группу Филиппа.
Спустя две недели после приезда Франциско к нему подошел Филипп и сказал:
— Франциско де Монкада, мы приглашаем тебя присоединиться к «молодым львам».
Франциско поднял глаза и улыбнулся так же насмешливо, как и на приеме у аббата Педро. В общей комнате воцарилась тишина: каждый, затаив дыхание, ждал ответа Франциско.
— Спасибо, Филипп, — ответил тот, — твое приглашение — большая честь для меня, но я предпочитаю оставаться в этой части комнаты.
Филипп побледнел, челюсть его отвисла — у него был такой вид, словно ему только что заявили, будто он происходит из семьи рабов. Для него это было нешуточным унижением, и, когда он возвращался в свой конец комнаты, он даже начал прихрамывать, чего обычно за ним не наблюдалось.
Франциско же после этого случая стал предметом оживленных разговоров, причем о нем далеко не всегда говорили приятные вещи. Некоторые восприняли его отказ Филиппу как признак невероятной заносчивости.
— Возможно, юный Монкада считает себя выше нас, — заявил один из «молодых львов». — Посмотрим, как он почувствует себя, если останется один.
По правде говоря, Франциско чувствовал себя очень даже неплохо. Со временем мальчики прониклись к независимому новичку завистливым уважением, даже восхищением. И вовсе не только из-за его фамилии, хотя некоторые, несомненно, замечали лишь его происхождение. Все в этом юноше — и его молчаливая улыбка, и наклон головы, и сдерживаемая страстность голоса — говорило о его редких достоинствах. Некая царственность выделяла его и среди ровесников, и даже среди старших: каждый подсознательно чувствовал, что Франциско другой, не такой, как все, что судьба уведет его далеко за пределы интриг нашей общей комнаты, прочь от мелочных споров каталонской знати. Франциско не пытался заискивать перед аббатом или плести интриги, плодами которых обычно становились могущественные союзы с другими знатными семьями, союзы, существовавшие еще долгое время после того, как мальчики покидали монастырские стены и становились прелатами или баронами. Франциско был безразличен к заботам аббата и равнодушен к лести монахов-подхалимов, искавших расположения семьи Монкада. Он отвергал заманчивое будущее, которое все, словно сговорившись, пытались ему навязать. Другими словами, он был предназначен для великих свершений. Или для великих страданий.
Моя дружба с Франциско началась в капитуле. Не каждый послушник входил в одну из тамошних групп. То ли потому, что остальные братья завидовали моему особому положению помощника аббата, то ли из-за необычных обстоятельств, сопутствовавших моему рождению, но меня не принимали ни в один из кружков.
Видимо, я снова должен кое-что объяснить.
Прежде чем стать послушником, я был прислугой в монастыре. Дело в том, что среди нас жили несколько местных, наиболее усердные из которых получали звание братьев-мирян. Это часть мировоззрения цистерцианцев, мировоззрения, основанного на смирении и покорности: цистерцианцы считают своими братьями безграмотных, невежественных крестьян. Братьям-мирянам запрещено принимать участие в восьми службах, однако аббат Педро позволял им ходить к обедне вместе с монахами. Те, кто не подходил для духовных стремлений, включая женщин, становились слугами, выполняющими всю черную работу в монастыре.
Моя мать тоже была прислугой. Когда она меня родила, ей было тринадцать, и она не была замужем. Естественно, она скрывала свою беременность под шерстяной накидкой, а едва я родился, бросила меня на конюшне и сбежала. Больше в монастыре о ней никто ничего не слышал.
Считалось, что моим отцом был Лукас Сьерра де Манреса, молодой монах, неожиданно покинувший монастырь за несколько недель до моего появления на свет. Исходя из этого предположения, меня окрестили Лукасом де Санта-Крус. Но я всегда подозревал, что брат Сьерра был всего лишь козлом отпущения, что моим настоящим отцом был человек гораздо более высокого происхождения — например, заглянувший в монастырь важный сановник или даже епископ. Как иначе объяснить мои выдающиеся способности и покровительство аббата Педро?
Мне казалось даже, что аббат Педро знает имя моего истинного отца. Однажды он сказал, что у меня такие же черные глаза.
— У Лукаса Сьерры были черные глаза? — спросил я.
— У какого Лукаса? — переспросил он.
В связи с такими обстоятельствами моего рождения я вынужден был жить среди прислуги, пока мне не исполнилось девять лет. Думаю, следует отметить, что я никогда не чувствовал себя их ровней, да и они тоже, по-моему, не считали меня своим. Даже старшие слуги относились ко мне с почтением, причитающимся более высокородному человеку. Например, все слуги спали вповалку на каменном полу кухни, в то время как мне оставляли отдельное место под кухонным столом.
Иногда ночами на кухне бывало очень холодно. Я до сих пор помню, как просыпался в кромешной тьме, в самый разгар зимы, без одеяла и ждал восхода солнца, чтобы хоть немного согреться. Я дышал на окоченевшие пальцы и мечтал о хлебных крошках — остатках монашеской трапезы, — которые хоть слегка заглушат нестерпимый голод.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94