Дубовая, с большими медными кнопками дверь, ведущая в вестибюль, распахнулась перед воеводой. Любезный офицер в чине капитана провёл Дитерихса в бельэтаж, попросил сесть, предложив полюбоваться лакированными японскими альбомами, огромные крышки которых вызвали у Дитерихса неприятное сравнение с надгробными плитами.
Дитерихс сказал:
— Доложите его высокопревосходительству, что я по срочному делу, не терпящему отлагательства!
Офицер с поклоном исчез. Дитерихс долго сидел в низком кресле, напротив которого висел портрет императора Иосихито.
Азиатски-непроницаемое лицо императора не выражало ничего. Миндалевидные глаза его, погашенные прищуренными толстыми веками, казались сделанными из тусклого тёмного камня. Изящные, с тонкими, видимо, очень подвижными пальцами, руки его были картинно откинуты в стороны.
Неслышно вошедший слуга поставил перед воеводой вино, чай, сигары. Один бокал, одну чашку…
— А генерал? — резко спросил Дитерихс и, насупившись, посмотрел на слугу.
Подобострастно склонившись перед генералом, слуга ответил:
— Я… росскэ вакаримасен!
И исчез столь незаметно, что Дитерихс не мог ничего больше сказать. Ни к вину, ни к чаю он не притронулся. Томительно долго ждал. У него не было часов. Но в соседней комнате тикали настенные. Каждые четверть часа там названивал тоненький, какой-то трепетный колокольчик.
Текли минуты. Непроницаемым взором глядел на генерала император. Мёртвая тишина царила в доме. Любезный офицер не появлялся. Казалось, резиденция вымерла. Лишь чуть заметно колыхалась одна из портьер, скрывавших вход в соседнюю комнату. Дитерихс боялся сквозняков и недовольно оглянулся на окна: не открыты ли? Однако все окна были плотно закрыты, несмотря на жаркий день.
Через час бесплодного ожидания Дитерихсу ненавистно стало лицезрение портрета императора-бога, за бесстрастностью которого Дитерихс увидел презрение к людям, жестокость и недоступность человеческим чувствам. Комната по-прежнему была пуста. Кровь бросилась в голову Дитерихсу. Он буркнул:
— Черт знает что такое!
Резко встал и направился к колыхающейся драпировке, чтобы позвать кого-нибудь. Тотчас же из-за неё появился любезный офицер. Видимо, он очень спешил навстречу генералу, так как даже несколько запыхался.
— Господин генерал уже уходит?
— Но, позвольте, я уже час жду его высокопревосходительство, — вспылил Дитерихс. — Могу я узнать, что произошло?
Склонившись в низком поклоне, офицер ответил тоном величайшего сожаления:
— Господин генерал болен! Очень, очень болен! О, совершенно болен! Превосходно болен! Он очень сожалеет, что лишился высокого удовольствия видеть вас, господин генерал… Он поручил мне быть вашим собеседником, чтобы вы не соскучились. Вместо хозяина. А?
Дитерихс озадаченно посмотрел на любезного офицера.
— Позвольте, милейший, отчего же вы не сказали этого сразу?
Любезный офицер замигал. Он напряжённо сморщился, точно Дитерихс задал ему вопрос необычайной трудности. Затем вежливо сказал, извиняясь за свою непонятливость:
— Не понимаю… Я очень плохо говорю по-росскэ.
Дитерихс, громко стуча каблуками, направился к выходу.
— Передайте его высокопревосходительству, что я желаю ему быстро поправиться!
Любезный офицер втянул через зубы воздух.
— Благодарю, господин генерал! Мозет быть, он скоро выздоро-вит! Мозет быть…
Дубовая дверь точно сама распахнулась перед Дитерихсом.
Часовые у ворот отсалютовали воеводе.
Дитерихс не смотрел на них.
Глава двадцать вторая
ИУДА
1
Кузнецов пробыл на площади, пока последний конный не исчез из виду. Держался он в стороне. Стоял, машинально теребя свой галстук-помпон.
Мимо него, обдав тёплой пылью, проскакал Топорков с Алёшей Пужняком. Фельдшер закашлялся надсадисто, со всхлипыванием. Потом пошёл к штабу.
Бонивур сидел на крыльце, охватив колени руками. Фельдшер, кряхтя, сел рядом. Помолчал. Потом, всматриваясь в лицо комсомольца, сказал:
— Ну вот и поехали наши себе славы добывать.
— Не за славой гоняются, — отозвался Бонивур.
— А что найдут? — спросил фельдшер с глубоким вздохом. — Охо-хо… Жизнь наша!
Юноша не ответил ничего. Фельдшер опять спросил:
— А вы чего не поехали?
— Так надо.
— Дело, значит, есть?
— Может быть, — сказал Виталий. — И вам дело найдётся. Придёте завтра за лазаретом последить. Ни один бой без раненых не обходится. Так что я прошу вас завтра никуда без моего разрешения не отлучаться.
— Ну, куда мне деваться? — зевнул Кузнецов. — Ох-хо-хо! Жизнь наша! — Он посидел молча, поскрёб щетину на щеках, поднялся. — Ну, доброй ночи, приятных снов!
Волоча ноги, Кузнецов поплёлся домой. Виталий ушёл в штаб.
Стояла густая темь. В двух шагах ничего не было видно. Влажное марево от нагретой за день земли, поднявшись в высоту, плотным покрывалом окутало всю окрестность. Через этот покров не видно было и звёзд. То и дело запинаясь о какие-то бугорки и камни, которых днём он не замечал, Кузнецов добрался до своей избушки. Он стал нашаривать дверную ручку и вдруг с испугом отскочил, почувствовав, что рука его ткнулась во что-то живое.
— Ой, кто это? — невольно вскрикнул он.
— Повылазило? — отозвался ему кто-то шёпотом. — Не видишь, что ли, сижу, тебя дожидаюсь.
— Кто это? Не вижу, — всматривался Кузнецов.
— Не ори! — так же тихо сказал ожидавший. — Не во благовремении рот-то разинул.
— Николай Афанасьич! — сообразил Кузнецов. — Заходи, гостем будешь.
Вместо ответа Чувалков потянул Кузнецова за полу и хлопнул по крылечку ладонью.
— Садись!
— Недоумевая, что потребовалось Чувалкову от него в такое позднее время, фельдшер сел и потянулся в карман за куревом. Чувалков недовольно сказал:
— Палить хочешь? Подожди!
И Кузнецов так и не вынул портсигара из кармана.
То, что Чувалков сам пришёл к Кузнецову, было необычно, и Кузнецов тоже шёпотом спросил встревоженно:
— Что случилось, Николай Афанасьич?
— Дело есть! — коротко отозвался Чувалков. — Вот что я тебе скажу, а ты слушай. Времени у нас мало. Надо все сделать быстро, так, чтобы товарищи ничего и не почуяли, — одна нога здесь, другая там!
— Да что делать-то? — глухо спросил Кузнецов. — Я тебе как будто ничего не должен, ничего не обещал.
— А наплевать мне на твои обещанки! — сухо сказал лавочник. — Что скажу, то и сделаешь! К утру тебе надо быть в Раздольном. Понял?
— Да как же это так? Что мне там делать? Там белые… — начал было недоуменно Кузнецов, чувствуя что-то крайне неприятное для себя в предстоящем разговоре, а ещё более в том тоне, каким начал разговор Чувалков, — сухо, коротко и понятно…
Да, не зря пришёл Чувалков к Кузнецову. От того, что услышал фельдшер, у него по спине поползли мурашки. Он отстранился от Чувалкова и сказал решительно:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172
Дитерихс сказал:
— Доложите его высокопревосходительству, что я по срочному делу, не терпящему отлагательства!
Офицер с поклоном исчез. Дитерихс долго сидел в низком кресле, напротив которого висел портрет императора Иосихито.
Азиатски-непроницаемое лицо императора не выражало ничего. Миндалевидные глаза его, погашенные прищуренными толстыми веками, казались сделанными из тусклого тёмного камня. Изящные, с тонкими, видимо, очень подвижными пальцами, руки его были картинно откинуты в стороны.
Неслышно вошедший слуга поставил перед воеводой вино, чай, сигары. Один бокал, одну чашку…
— А генерал? — резко спросил Дитерихс и, насупившись, посмотрел на слугу.
Подобострастно склонившись перед генералом, слуга ответил:
— Я… росскэ вакаримасен!
И исчез столь незаметно, что Дитерихс не мог ничего больше сказать. Ни к вину, ни к чаю он не притронулся. Томительно долго ждал. У него не было часов. Но в соседней комнате тикали настенные. Каждые четверть часа там названивал тоненький, какой-то трепетный колокольчик.
Текли минуты. Непроницаемым взором глядел на генерала император. Мёртвая тишина царила в доме. Любезный офицер не появлялся. Казалось, резиденция вымерла. Лишь чуть заметно колыхалась одна из портьер, скрывавших вход в соседнюю комнату. Дитерихс боялся сквозняков и недовольно оглянулся на окна: не открыты ли? Однако все окна были плотно закрыты, несмотря на жаркий день.
Через час бесплодного ожидания Дитерихсу ненавистно стало лицезрение портрета императора-бога, за бесстрастностью которого Дитерихс увидел презрение к людям, жестокость и недоступность человеческим чувствам. Комната по-прежнему была пуста. Кровь бросилась в голову Дитерихсу. Он буркнул:
— Черт знает что такое!
Резко встал и направился к колыхающейся драпировке, чтобы позвать кого-нибудь. Тотчас же из-за неё появился любезный офицер. Видимо, он очень спешил навстречу генералу, так как даже несколько запыхался.
— Господин генерал уже уходит?
— Но, позвольте, я уже час жду его высокопревосходительство, — вспылил Дитерихс. — Могу я узнать, что произошло?
Склонившись в низком поклоне, офицер ответил тоном величайшего сожаления:
— Господин генерал болен! Очень, очень болен! О, совершенно болен! Превосходно болен! Он очень сожалеет, что лишился высокого удовольствия видеть вас, господин генерал… Он поручил мне быть вашим собеседником, чтобы вы не соскучились. Вместо хозяина. А?
Дитерихс озадаченно посмотрел на любезного офицера.
— Позвольте, милейший, отчего же вы не сказали этого сразу?
Любезный офицер замигал. Он напряжённо сморщился, точно Дитерихс задал ему вопрос необычайной трудности. Затем вежливо сказал, извиняясь за свою непонятливость:
— Не понимаю… Я очень плохо говорю по-росскэ.
Дитерихс, громко стуча каблуками, направился к выходу.
— Передайте его высокопревосходительству, что я желаю ему быстро поправиться!
Любезный офицер втянул через зубы воздух.
— Благодарю, господин генерал! Мозет быть, он скоро выздоро-вит! Мозет быть…
Дубовая дверь точно сама распахнулась перед Дитерихсом.
Часовые у ворот отсалютовали воеводе.
Дитерихс не смотрел на них.
Глава двадцать вторая
ИУДА
1
Кузнецов пробыл на площади, пока последний конный не исчез из виду. Держался он в стороне. Стоял, машинально теребя свой галстук-помпон.
Мимо него, обдав тёплой пылью, проскакал Топорков с Алёшей Пужняком. Фельдшер закашлялся надсадисто, со всхлипыванием. Потом пошёл к штабу.
Бонивур сидел на крыльце, охватив колени руками. Фельдшер, кряхтя, сел рядом. Помолчал. Потом, всматриваясь в лицо комсомольца, сказал:
— Ну вот и поехали наши себе славы добывать.
— Не за славой гоняются, — отозвался Бонивур.
— А что найдут? — спросил фельдшер с глубоким вздохом. — Охо-хо… Жизнь наша!
Юноша не ответил ничего. Фельдшер опять спросил:
— А вы чего не поехали?
— Так надо.
— Дело, значит, есть?
— Может быть, — сказал Виталий. — И вам дело найдётся. Придёте завтра за лазаретом последить. Ни один бой без раненых не обходится. Так что я прошу вас завтра никуда без моего разрешения не отлучаться.
— Ну, куда мне деваться? — зевнул Кузнецов. — Ох-хо-хо! Жизнь наша! — Он посидел молча, поскрёб щетину на щеках, поднялся. — Ну, доброй ночи, приятных снов!
Волоча ноги, Кузнецов поплёлся домой. Виталий ушёл в штаб.
Стояла густая темь. В двух шагах ничего не было видно. Влажное марево от нагретой за день земли, поднявшись в высоту, плотным покрывалом окутало всю окрестность. Через этот покров не видно было и звёзд. То и дело запинаясь о какие-то бугорки и камни, которых днём он не замечал, Кузнецов добрался до своей избушки. Он стал нашаривать дверную ручку и вдруг с испугом отскочил, почувствовав, что рука его ткнулась во что-то живое.
— Ой, кто это? — невольно вскрикнул он.
— Повылазило? — отозвался ему кто-то шёпотом. — Не видишь, что ли, сижу, тебя дожидаюсь.
— Кто это? Не вижу, — всматривался Кузнецов.
— Не ори! — так же тихо сказал ожидавший. — Не во благовремении рот-то разинул.
— Николай Афанасьич! — сообразил Кузнецов. — Заходи, гостем будешь.
Вместо ответа Чувалков потянул Кузнецова за полу и хлопнул по крылечку ладонью.
— Садись!
— Недоумевая, что потребовалось Чувалкову от него в такое позднее время, фельдшер сел и потянулся в карман за куревом. Чувалков недовольно сказал:
— Палить хочешь? Подожди!
И Кузнецов так и не вынул портсигара из кармана.
То, что Чувалков сам пришёл к Кузнецову, было необычно, и Кузнецов тоже шёпотом спросил встревоженно:
— Что случилось, Николай Афанасьич?
— Дело есть! — коротко отозвался Чувалков. — Вот что я тебе скажу, а ты слушай. Времени у нас мало. Надо все сделать быстро, так, чтобы товарищи ничего и не почуяли, — одна нога здесь, другая там!
— Да что делать-то? — глухо спросил Кузнецов. — Я тебе как будто ничего не должен, ничего не обещал.
— А наплевать мне на твои обещанки! — сухо сказал лавочник. — Что скажу, то и сделаешь! К утру тебе надо быть в Раздольном. Понял?
— Да как же это так? Что мне там делать? Там белые… — начал было недоуменно Кузнецов, чувствуя что-то крайне неприятное для себя в предстоящем разговоре, а ещё более в том тоне, каким начал разговор Чувалков, — сухо, коротко и понятно…
Да, не зря пришёл Чувалков к Кузнецову. От того, что услышал фельдшер, у него по спине поползли мурашки. Он отстранился от Чувалкова и сказал решительно:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172