— с сердцем сказал Топорков, вынимая из кармана затвор, найденный Виталием, и вставляя его на место. — Раньше тебя нашли. Знаешь, что в старой армии за утерю затвора полагалось? Суд. Дисциплинарный батальон. Арестантские роты. Вот что! Я бы тебя к черту из отряда выпер за это! Да спасибо скажи Бонивуру, заступился. Ты бы у меня загудел отсюда!.. Партизан!.. — Помолчав, уже другим тоном командир сказал: — Бери да помни! — и вернул Тебенькову винтовку.
Тот благодарно посмотрел на Виталия. Но Бонивур, не заметив этого, сам с удивлением глядел на Топоркова: не оговорился ли тот? Командир незаметно подмигнул ему: мол, ничего, так надо!
После поверки Тебеньков смущённо подошёл к Виталию.
— Спасибо вам за заступку! — сказал он.
— В другой раз не теряй, — ответил Виталий.
— Кабы выпер меня Топорков из отряда, мне жизни бы не стало — позор на всю округу, девки засмеют.
— А ты не девок бойся! — сказал Виталий. — Товарищей бойся, они тебе в бою защита, да и того же от тебя ждут.
Панцырня, стоявший подле Тебенькова, ухмыльнулся.
— В бою?! — протянул он. — Какой там бой! С зимы в отряде, а никаких боев не видал!
— Ну, это ты зря, Панцырня! — негромко сказал кто-то. — Товарищ подумает, что мы и пороху не нюхали! Чего ты врёшь-то?
— Ну, было такое дело! — отозвался Панцырня. — В феврале ходили на дело. Японцев пощёлкали малость. Думал я — пойдёт теперь драка, а нас отвели, застопорили. Говорят, пока в этом месте, мол, не надо объявляться! Ну, сидим, молчим. Округ нас дерутся знатно… То и дело слышишь — там разъезд сожгли, там поезд под откос пустили… На Сучане как белякам пить дали? Слыхал?.. А мы в лагере живём, небо коптим. Будто малые ребята: японцев не тронь, беляков не замай… Я в отряд зачем шёл, ты как думаешь, а? Что я, не видал, что ли, этого? — Панцырня кивнул по сторонам.
Горьковатый дымок от костров стелился по воздуху. Синий сумрак наступал с востока, понемногу скрадывая очертания окрестных предметов. Он поглотил уже мелколесье справа, застлал долинку за холмом. Кровавые блики от багрянца облаков, окрашенных снизу лучами уже невидного солнца, легли на гладь реки, превратив её в расплавленный металл.
3
Вокруг Бонивура и Панцырни понемногу собрались люди, прислушиваясь к их разговору. Кто-то поддакнул Панцырне:
— Это верно, что небо коптим!
Обрадованный поддержкой, Панцырня заговорил о том, что волновало партизанскую молодёжь. Вынужденное бездействие отряда было тягостным для партизан Топоркова. Они искренне завидовали тем отрядам, которые находились в беспрерывных стычках с японцами и белыми ещё с весны, и считали себя несправедливо обойдёнными.
Панцырня сказал:
— Вот, ей богу, коли ещё месяц просидим так-то, я к Утюгову на Сучан подамся!.. Слышал, поди, там к черту пути взорвали… Почитай, неделю поезда не ходили! У Кневичей каппелевцам жару дали, в плен двух офицеров взяли…
Успехи собратьев по оружию, которым посчастливилось быть в местах непосредственного соприкосновения с противником, видимо, были хорошо известны топорковцам, потому что вслед за словами Панцырни послышались голоса:
— На прошлой неделе японский поезд под Ипполитовкой спустили под откос… Вот это партизанское дело!
— А на шестьдесят первой версте!
— А под Кангаузом!
Панцырня убеждённо сказал:
— Уйду, право слово, уйду… К Утюгову, а то к Сиротникову.
— Мели, Емеля, твоя неделя! — недовольным голосом оборвал Панцырню один из партизан. — «Уйду, уйду»! Ну и иди! Ты что думаешь, коли ты партизан, так на тебя и управы нету? Куды хошь, туды и пошёл? Нет, паря, это не дело! В головке-то тоже люди сидят… У них план-то, поди, такой — на весь край, где когда драться, а когда где и схорониться!
Виталий присмотрелся к говорившему. Это был крепкий партизан, лет пятидесяти пяти. Слова Панцырни, видимо, всколыхнули старый спор о дисциплине, потому что Панцырня, махнув рукой, сказал:
— Ну, вы, дядько Колодяжный, сейчас заведёте свою погудку… Да мы-то не солдаты, а партизаны! Надо все-таки понимать!
— Ты пойми! — с сердцем сказал Колодяжный. — А я-то учёный! По-моему, как ружьё в руки взял, так уж и солдат! Вот что!
Никто не поддержал Панцырню в этом споре. Но один партизан со вздохом сказал:
— Поди-ка, до зимы так досидим?
— Может, ничего и не будет? По домам пойдём, другие за нас своими боками отвоюют! — выкрикнул из толпы совсем мальчишеский голос.
Виталий оглянулся, но не мог увидеть говорившего.
— Будет! И скорее, чем мы ждём!
— А ты откудова знаешь?
— У них в городу наперёд все знают.
Виталий огляделся. Кряжистый Колодяжный, с седоватой курчавой бородой, окладкой лёгшей на воротник, из-под лохматых бровей вприщурку наблюдал за говорившими. Бонивур спросил его неожиданно:
— Слышь, отец! Какая погода, по-твоему, завтра будет?
Партизан повёл на него бровями:
— Утром ясно будет, ветрено… А к вечеру, видно, насуропится… Кабы к ночи дождичка не было… Так, что ли, кум Лебеда? — обернулся он к партизану чуть помоложе, с лукавой искоркой в голубых глазах.
Тот не спеша отозвался:
— Эге ж, кум!
— А ты, отец, откуда знаешь? — спросил Бонивур Колодяжного.
Лебеда ответил за кума быстренько:
— В небо кровинкой брызнуло с вечера — быть с утра ветру. Дым-то стелется не по земле, а пеленой плывёт выше росту, стало быть, воздух воложный — вода в ём стоит. На мокро ветер с восхода пойдёт, с Татар, а оттоль завсегда дождя жди.
Виталий спросил партизан:
— Правду говорят дядьки?
— А то что!.. Они все приметы знают.
Виталий выдержал паузу:
— Вот и на войне свои приметы есть. По этим приметам выходит: скоро начнутся решительные действия.
— Это какие же приметы?
— Белые формируют части. Подтягивают войска. Усилились аресты подпольщиков. Боеприпасы перебрасывают к Иману. Укрепили свои части, которые стоят против НРА… Пулемётов подбросили, пушек. Японские советники в полки и даже батальоны приставлены.
Лебеда вставил:
— И то!.. Коли в солдаты молодёжь берут, значит много людей надо.
Тебеньков, блестя живыми чёрными глазами, тронул Бонивура за рукав:
— А в городе-то что делают товарищи?
Из темноты донёсся насмешливый возглас:
— Не слыхал, что ли: в подполье сидят… Пережидают!
Лёгкий хохоток обежал толпу. Рассмеялся и Виталий.
— Ну, наше подполье не совсем походит на то, в котором можно отсидеться. Я в нем два года находился. Если хотите, могу рассказать.
— А ты-ка дядю Колю знаешь? — спросил кто-то.
— А Нину и Семена, верно ли, обманом у белых взяли?
Вопросы эти показали Виталию, что за насторожённой насмешливостью у спрашивающих стояло и любопытство, и уважение к неведомым собратьям там, в городе. Здесь, вдали от Владивостока, он совсем по-новому ощутил и опасности, и дружбу, и товарищей, и радости. И Алёша с Таней, и Антоний Иванович с Квашниным, и Ли, и Степанов, и начало забастовки, и освобождение Нины и Семена так ярко представились ему!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172
Тот благодарно посмотрел на Виталия. Но Бонивур, не заметив этого, сам с удивлением глядел на Топоркова: не оговорился ли тот? Командир незаметно подмигнул ему: мол, ничего, так надо!
После поверки Тебеньков смущённо подошёл к Виталию.
— Спасибо вам за заступку! — сказал он.
— В другой раз не теряй, — ответил Виталий.
— Кабы выпер меня Топорков из отряда, мне жизни бы не стало — позор на всю округу, девки засмеют.
— А ты не девок бойся! — сказал Виталий. — Товарищей бойся, они тебе в бою защита, да и того же от тебя ждут.
Панцырня, стоявший подле Тебенькова, ухмыльнулся.
— В бою?! — протянул он. — Какой там бой! С зимы в отряде, а никаких боев не видал!
— Ну, это ты зря, Панцырня! — негромко сказал кто-то. — Товарищ подумает, что мы и пороху не нюхали! Чего ты врёшь-то?
— Ну, было такое дело! — отозвался Панцырня. — В феврале ходили на дело. Японцев пощёлкали малость. Думал я — пойдёт теперь драка, а нас отвели, застопорили. Говорят, пока в этом месте, мол, не надо объявляться! Ну, сидим, молчим. Округ нас дерутся знатно… То и дело слышишь — там разъезд сожгли, там поезд под откос пустили… На Сучане как белякам пить дали? Слыхал?.. А мы в лагере живём, небо коптим. Будто малые ребята: японцев не тронь, беляков не замай… Я в отряд зачем шёл, ты как думаешь, а? Что я, не видал, что ли, этого? — Панцырня кивнул по сторонам.
Горьковатый дымок от костров стелился по воздуху. Синий сумрак наступал с востока, понемногу скрадывая очертания окрестных предметов. Он поглотил уже мелколесье справа, застлал долинку за холмом. Кровавые блики от багрянца облаков, окрашенных снизу лучами уже невидного солнца, легли на гладь реки, превратив её в расплавленный металл.
3
Вокруг Бонивура и Панцырни понемногу собрались люди, прислушиваясь к их разговору. Кто-то поддакнул Панцырне:
— Это верно, что небо коптим!
Обрадованный поддержкой, Панцырня заговорил о том, что волновало партизанскую молодёжь. Вынужденное бездействие отряда было тягостным для партизан Топоркова. Они искренне завидовали тем отрядам, которые находились в беспрерывных стычках с японцами и белыми ещё с весны, и считали себя несправедливо обойдёнными.
Панцырня сказал:
— Вот, ей богу, коли ещё месяц просидим так-то, я к Утюгову на Сучан подамся!.. Слышал, поди, там к черту пути взорвали… Почитай, неделю поезда не ходили! У Кневичей каппелевцам жару дали, в плен двух офицеров взяли…
Успехи собратьев по оружию, которым посчастливилось быть в местах непосредственного соприкосновения с противником, видимо, были хорошо известны топорковцам, потому что вслед за словами Панцырни послышались голоса:
— На прошлой неделе японский поезд под Ипполитовкой спустили под откос… Вот это партизанское дело!
— А на шестьдесят первой версте!
— А под Кангаузом!
Панцырня убеждённо сказал:
— Уйду, право слово, уйду… К Утюгову, а то к Сиротникову.
— Мели, Емеля, твоя неделя! — недовольным голосом оборвал Панцырню один из партизан. — «Уйду, уйду»! Ну и иди! Ты что думаешь, коли ты партизан, так на тебя и управы нету? Куды хошь, туды и пошёл? Нет, паря, это не дело! В головке-то тоже люди сидят… У них план-то, поди, такой — на весь край, где когда драться, а когда где и схорониться!
Виталий присмотрелся к говорившему. Это был крепкий партизан, лет пятидесяти пяти. Слова Панцырни, видимо, всколыхнули старый спор о дисциплине, потому что Панцырня, махнув рукой, сказал:
— Ну, вы, дядько Колодяжный, сейчас заведёте свою погудку… Да мы-то не солдаты, а партизаны! Надо все-таки понимать!
— Ты пойми! — с сердцем сказал Колодяжный. — А я-то учёный! По-моему, как ружьё в руки взял, так уж и солдат! Вот что!
Никто не поддержал Панцырню в этом споре. Но один партизан со вздохом сказал:
— Поди-ка, до зимы так досидим?
— Может, ничего и не будет? По домам пойдём, другие за нас своими боками отвоюют! — выкрикнул из толпы совсем мальчишеский голос.
Виталий оглянулся, но не мог увидеть говорившего.
— Будет! И скорее, чем мы ждём!
— А ты откудова знаешь?
— У них в городу наперёд все знают.
Виталий огляделся. Кряжистый Колодяжный, с седоватой курчавой бородой, окладкой лёгшей на воротник, из-под лохматых бровей вприщурку наблюдал за говорившими. Бонивур спросил его неожиданно:
— Слышь, отец! Какая погода, по-твоему, завтра будет?
Партизан повёл на него бровями:
— Утром ясно будет, ветрено… А к вечеру, видно, насуропится… Кабы к ночи дождичка не было… Так, что ли, кум Лебеда? — обернулся он к партизану чуть помоложе, с лукавой искоркой в голубых глазах.
Тот не спеша отозвался:
— Эге ж, кум!
— А ты, отец, откуда знаешь? — спросил Бонивур Колодяжного.
Лебеда ответил за кума быстренько:
— В небо кровинкой брызнуло с вечера — быть с утра ветру. Дым-то стелется не по земле, а пеленой плывёт выше росту, стало быть, воздух воложный — вода в ём стоит. На мокро ветер с восхода пойдёт, с Татар, а оттоль завсегда дождя жди.
Виталий спросил партизан:
— Правду говорят дядьки?
— А то что!.. Они все приметы знают.
Виталий выдержал паузу:
— Вот и на войне свои приметы есть. По этим приметам выходит: скоро начнутся решительные действия.
— Это какие же приметы?
— Белые формируют части. Подтягивают войска. Усилились аресты подпольщиков. Боеприпасы перебрасывают к Иману. Укрепили свои части, которые стоят против НРА… Пулемётов подбросили, пушек. Японские советники в полки и даже батальоны приставлены.
Лебеда вставил:
— И то!.. Коли в солдаты молодёжь берут, значит много людей надо.
Тебеньков, блестя живыми чёрными глазами, тронул Бонивура за рукав:
— А в городе-то что делают товарищи?
Из темноты донёсся насмешливый возглас:
— Не слыхал, что ли: в подполье сидят… Пережидают!
Лёгкий хохоток обежал толпу. Рассмеялся и Виталий.
— Ну, наше подполье не совсем походит на то, в котором можно отсидеться. Я в нем два года находился. Если хотите, могу рассказать.
— А ты-ка дядю Колю знаешь? — спросил кто-то.
— А Нину и Семена, верно ли, обманом у белых взяли?
Вопросы эти показали Виталию, что за насторожённой насмешливостью у спрашивающих стояло и любопытство, и уважение к неведомым собратьям там, в городе. Здесь, вдали от Владивостока, он совсем по-новому ощутил и опасности, и дружбу, и товарищей, и радости. И Алёша с Таней, и Антоний Иванович с Квашниным, и Ли, и Степанов, и начало забастовки, и освобождение Нины и Семена так ярко представились ему!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172